Послание к галатам 2:19

В голове звон и сплошной туман. Когами открывает глаза с огромным трудом, но стоит цветным пятнам сложиться в четкую картинку, тут же бегло осматривает место, стараясь не шевелиться. Странно. Это его же база, нынешний тайник: служебные помещения в подземной части почти разрушенного временем старого синтоистского храма. Он вернулся сюда с запасами, купленными на побережье, он это точно помнит. Разложил их на хранение, разогрел оставшийся в холодильнике рис, поджарив его с яичной смесью (естественно, заменитель) и консервированным тунцом. Пообедал… дальше только тьма. Проанализировав окружение — за единственным окном ночная темнота, хоть глаз выколи, а саму комнату едва освещает электрический старый фонарь, — бывший Блюститель закрывает глаза, оценивая собственное состояние. Руки крепко, со знанием дела, связаны за спинкой стула от запястий до локтей и зафиксированы так, что не двинуться. Лодыжки тоже закреплены веревками, причем странным образом — ровно между передними и задними ножками, к укрепляющим конструкцию перекладинам. Из-за этого колени не достают до края сидения. Свести их невозможно. Шинья чувствует нарастающую в груди злость и тревогу. Какая-то тварь забралась в его дом, отравила еду и обездвижила, пока он был в отключке, оставив беззащитным и беспомощным. Умно, очень умно. Это определенно не Бюро и не внутренняя разведка — алгоритм действий больше похож на наемников-нелегалов или группировку. Пока что его никто не убил — значит, тому, кто сумел так виртуозно скрыть свое присутствие и свои действия, нужно что-то. Судя по оставшемуся на столе перед ним старому планшету и нетронутому даже внешнему жесткому диску, с ним соединенному, это не информация. Либо та информация, которую невозможно хранить на электронных носителях. Его собственные знания. Когами снова открывает глаза и немного выпрямляется, поводя плечами. Медленно разминает шею, осторожно поворачивая и наклоняя голову так, чтобы боль не усиливалась. Планшет на подставке неожиданно включается и самостоятельно снимает блокировку. На экране — схема шахматной доски. Сверху белые фигуры, снизу черные. Позиция начальная. «Сыграем?» — появляется поверх изображения мерцающая надпись. Пропадает, и на замену приходит еще ряд иероглифов: «Ставка — твой шанс заработать себе жизнь». — Твою ж мать! — отчаянно и яростно рычит Шинья, в этот момент отчетливо понимая, в чьи руки попал. — Ублюдок, чертов ублюдок, да какого хрена ты опять со мной играешь!.. Веревки натягиваются, хрупкое дерево старого стула трещит, но все тело вдруг сводит болезненной судорогой, а на языке появляется легкая кислинка — характерный после удара током привкус. Брюнет рычит бессвязно, зло, но замолкает, сникая. Под веревками он не сразу почувствовал шоковые браслеты, за что и поплатился. — Смотрю, ты так же рад нашей новой встрече, как и я, Ко, — шуршит знакомым голосом динамик планшета. — Я тут подумал и решил вернуть тебе долг. Поэтому даю шанс отыграть возможность выжить. Никакой удачи или союзников. Никакой помощи со стороны. Только одна шахматная доска. И мы вдвоем. — Где ты? — хрипит Когами, сосредотачиваясь. Он давно не играл в шахматы, но теория здесь и не помогла бы — в конце концов, Макишима всегда ненавидел готовые схемы и неоригинальные ходы, хотя иногда, из какого-то извращенного уважения к традициям, использует их до сих пор. Сейчас победить поможет только острота ума и умение предсказывать действия противника. Общее понимание принципов и правил игры, стратегическое и тактическое мышление, способность быстро и хладнокровно мыслить. Этого у них в достатке… у обоих. — Угадай, — невидимо, но ощутимо ухмыляется по ту сторону виртуальной доски воскресший мертвец. — Если сумеешь, да еще и объяснишь — и увидеть сможешь раньше, чем игра закончится! Брюнет закусывает губу, вдыхает, выдыхает. Остро не хватает возможности выкурить пару-тройку сигарет. — С-сука. Он замолкает, еще раз вдыхая. Закрывает глаза. И открывает — и взгляд его остер, внимателен и холоден, как окуляр сканера у дрона, собирающего улики. — Судя по времени на дисплее, прошло всего несколько часов с моего возвращения. Кроме того, тебе необходимо было контролировать мое состояние и то время, которое я в нем пребывал. И ты один. — Ровно говорит бывший детектив, оглядывая комнату и выстраивая в голове логическую цепочку. — Следовательно, ты находишься в непосредственной близости к зданию… нет, к этой комнате. При этом, я не улавливаю хоть каких-то звуков в соседних, да и ревербрация даже при такой связи была бы иной в тесном помещении. Ты же звучишь так, словно находишься в комнате с глушащими стенами или в тихом месте на улице. Но сидеть на улице здесь ты не стал бы. Собирался дождь. На стекле окна — мелкие капли. Значит, прошел ливень, и трава и земля мокрые. Следовательно — небольшое помещение, с бумажными либо деревянными стенами, без разрушений и с целой крышей. Проще говоря… храм. Главный зал за статуей. Почти прямо надо мной. Спустя секунду из динамиков раздаются медленные, издевательские хлопки, сопровождаемые тихим смехом. — Не растерял навыков, гончая. Я уж боялся, что нюх ослаб, раз ты столько времени меня призраком считал. — Надежда порой сильнее доводов рассудка, — огрызается, сбрасывая сосредоточение, беглый Блюститель. Планшет выключается сам. Спустя пару десятков секунд скрипит под легкими шагами деревянная прогнившая лестница, ведущая в храм. Открывается дверь за спиной. Когами максимально сосредоточен и напряжен, но не шевелится, даже не вздрагивает, когда Макишима обходит его стул, отодвигает планшет в сторону и раскладывает на столе деревянную раритетную шахматную доску. Та выглядит невероятно дорогой — черное дерево, белые клетки не покрашены, а вырезаны из какого-то светлого. Фигуры и пешки рассыпаются по столу — тоже не пластик, лакированное дерево со стеклянной инкрустацией. Методично, словно игнорируя заклятого врага, беловолосый расставляет по местам ладьи, пешки, ферзей… последним остается только черный король. — Знаешь, Шинья, я, пожалуй, добавлю еще одно условие в эту занимательную партию, — вполоборота встает у стола Сёго, прокручивая фигуру в пальцах. На лице у него ставшее Когами привычным отрешенно-равнодушное выражение, лишь слегка губы тронуты почти нежной полуулыбкой. — Чтобы ты думал тщательнее над каждым ходом. — Я бы послал тебя в ад, но ты там и так почти хозяин, — хрипит холодно бывший исполнитель, невольно пристально глядя на фигурку в тонких ловких пальцах. Те скользят мягко по лакированной поверхности, опасно-ласково гладят, обводят корону из стекла, король то почти полностью скрыт в узкой ладони, то едва соприкасается с ней, проскакивает и крутится, словно вот-вот слетит на пол… — За каждую взятую мной твою фигуру, Ко, за каждую важную потерю… тебя ждет расплата. Все как в жизни. Король встает на положенную ему клетку. Макишима обходит стол, пододвигает его ближе к своему врагу (край едва не врезается под ребра) и сам садится напротив, со стороны белых фигур. — Пешка е2-е4. Изящные пальцы небрежно подталкивают фигурку с клетки на клетку. Когами смотрит на доску всего долю секунды и цедит отрывисто: — Пешка е7-е5. Сёго усмехается, двигая фигуру за него — и тут же берется за своего коня. — Что ж, g1-f3. Фигура переставляется беззвучно. — Конь, b8-c6, — Когами скалится на протянутую к его фигурам ладонь, огрызаясь, и сам аккуратно переставляет шахмату — зубами, склонившись над доской настолько, насколько позволяют связанные руки. Макишима смеется, запрокидывая голову, замолкает через пару секунд, облокачиваясь на стол и подпирая ладонью голову. Смотрит с полуулыбкой из-под приопущенных ресниц. — Какой ты самостоятельный, Шинья… а я всего лишь хотел тебе помочь. Тонкие бледные пальцы вплетаются в свалявшиеся пропыленные черные волосы, тянут за пряди, почесывают за ухом. Бывший Блюститель снова щелкает зубами, выворачиваясь, но его тело тут же прошивает электрический заряд. Не сильный, но болезненный и весьма ощутимый. Взгляд беловолосого «мертвеца» прошивает насквозь холодом и насмешкой. — Бешеный пес. — Ублюдок, — хрипит в ответ, содрогаясь, брюнет, глядит исподлобья. — Твой ход. — Ах, да. Слон f1-c4, — Сёго переставляет фигуру почти равнодушно, не глядя на доску, янтарные глаза отражают тусклый свет фонаря над столом. — Пока скучно, Ко, ты совсем не стараешься. — Слон f8-c5, — шепелявит из-за зажатой в зубах фигуры Когами, стараясь дотянуться основанием ее до нужной клетки доски. — Почти зеркалишь. Не самая лучшая тактика… впрочем, от тебя вполне ожидаемая на первых ходах. — Чтобы понять и предсказать намерения и планы человека, нужно понимать, чем он руководствуется. В такие моменты мысленное «отзеркаливание» его действий и решений — лучший способ достижения этого понимания. Твой ход. — Ах, да. Так… что ж, — тонкие пальцы касаются пешки и двигают на одну клетку вперед. — Пусть будет с2-с3. Бывший исполнитель замирает, напряженно рассматривая доску. В голове выстраиваются варианты ходов, ответов на них, следующих решений… — Конь g8-f6, — наконец решает он, тянется зацепить фигуру зубами, но Макишима останавливает его, упираясь кончиками пальцев в лоб. — Оставь мне, все-таки. Потянешь еще плечи, — усмехается он и сам перемещает фигуру. — Я старался вообще тебя до невозможности двигаться зафиксировать, удивлен, что ты еще суставы не вывихнул. — Хреново старался, — щерится с усмешкой брюнет. — Даже не больно почти. На самом деле, он лжёт — каждый «ход» отзывается болью в вывернутых плечах и шейных мышцах, а где-то в районе нижних ребер косые и пресс свело судорогой после удара током и никак не «разведет». Но открыть это врагу? Ни в жизни. Тем более, что такая снисходительная «помощь» больно бьет по гордости. Не нужна ему помощь от врага. Сам справится. Макишима улыбается своей обычной жутковато-ласковой полуулыбкой, двигает на две клетки вторую из «королевских» пешек, едва касаясь ее кончиками пальцев. — Допустим, d2-d4. Когами коротко ухмыляется. Так и знал. Он молча цепляет зубами стоящую на одной из центральных клеток белую пешку, чуть морщится, но снимает ее с доски, выплевывая ее на пол в сторону, и двигает на ее место свою. Выпрямляется. — Первая жертва, е5-d4. Центр сейчас за мной. — Спокойно говорит он. — Ненадолго, Ко… ненадолго, — Макишима снимает пешку-каннибала с доски и ставит на ее место свою. — Вот так, с3-d4. Его лицо абсолютно спокойно, только нездоровый блеск в янтарных глазах выдает его взволнованность и заинтересованность. Когами хмурится, но не зло, скорее, сосредоточенно. Пока что все идет логично и даже предсказуемо. Но… Сёго не тот противник, чтобы расслабляться. — Хорошо. Тогда слон с5-b4. Шах. Вывести фигуру из-под удара сейчас важно. К тому же, такой ход логичен и тоже является продвижением вперед. — А ты бережно относишься к фигурам, я смотрю, — почти мурлычет беловолосый, добросовестно переставляя слона. — Так испугался условия с наказанием за потери? — Меньше слов, больше дела, Макишима, — роняет холодно бывший Блюститель, пристально глядя на доску и простраивая тактику. Сейчас тот должен… — Слон, c1-d2, — коварно улыбается тот, снова подпирая ладонью руку. Ход ожидаемый, но нестандартный. Впрочем, Когами искренне считает, что более чем характерный для Макишимы. Провокация. Предложение обмена крупнее, чем пешка на пешку. Соблазнительное по дальнейшим возможностям предложение… и проверка, готов ли противник рискнуть даже с учетом дополнительного условия. И Когами рискует. — Слон b4-d2. Шах. И белая фигура первой уходит с доски. Впрочем вставшая на ее место идентичная черная ненадолго задерживается — Сёго тут же заменяет ее на одного из держащих под прикрытием клетку коней, ставит рядом с белым близнецом и поднимается со стула, наклоняясь над доской. Глаза его азартно сияют из-под полуопущенных ресниц. — Конь f3-d2. Ты потерял первую фигуру, Ко. «Слабый ход», — растерянно отмечает про себя Когами, озадаченно разглядывая доску. Он рассчитывал, что беловолосый выведет в центр левого коня, но… тот предпочел иной вариант. «Странно». Макишима медленно обходит стол, замирает за спиной противника и заклятого врага, которого столь долго обманывал, притворяясь призраком, и о котором так много теперь знает из-за этого. Опирается локтями на плечи, чуть давит, заставляя склониться ниже к доске, едва не толкая лицом в фигуры. — Я говорил, что за каждую потерю ты понесешь ответ, но это самое начало партии. Поэтому… пожалуй, сочтем первое наказание чем-то вроде предупреждения! Тяжесть с плеч исчезает, и Шинья выдыхает облегченно, даже слегка расслабляется. Пока кожи не касается что-то холодное и очень острое. Бритва. — Блять. Мышцы буквально каменеют, и он едва может дышать, задавливая гнев. Лучше не двигаться, руки у Макишимы быстрые и ловкие, а своим инструментом он владеет великолепно. Ничего смертельного не произойдет… просто боль. Не больше. И действительно, Сёго смеется, впутывая пальцы в короткие волосы, заставляет его подставить беспомощно загривок и плечи, верхнюю часть спины. Касается уголком лезвия кожи, дразнит опасностью — и все смеется, смеется, смеется… Едва надрезает, обжигая болью. Короткие порезы, больше похожие на царапины, остаются на шее и верхней части спины то там, то здесь. Пока кончик бритвы не упирается с силой чуть левее позвоночника. Короткая линия, чуть более глубокая. Кровь начинает сочиться из надреза почти сразу, стекая каплями по шее и ключицам вниз. Вторая — по позвоночнику, сверху вниз, почти ровно, с легким загибом влево. Такая же выверенно неглубокая, но кровоточащая. Третья — чуть ниже пересечения, недлинная, уходящая вправо. И Когами осеняет: это иероглиф. И он даже знает, какой. — Твою мать! — дергается он. — Ты всерьез? Ты, блять, всерьез?! Макишима завершает рисунок резким коротким росчерком справа над первой чертой и дышит на раны, склоняясь ниже. — Ты и так был заклеймлен этим прозвищем уже много лет. Я лишь… овеществил клеймо. На загривке брюнета истекает кровавыми струйками вырезанный иероглиф «ину». — Псина, — шепчет насмешливо Сёго и касается ран кончиком языка — остро, влажно… болезненно. — Бешеный дикий пес. Свободный, наконец, от ошейника системы и цепей, способный выжить и выгрызть у любого право на собственную жизнь и свободу… — Заткнись! — хрипит Когами, рвано дергаясь в путанице веревок, но к его горлу тут же прижимается лезвие бритвы. Надавливает медленно все сильнее, пока бывший Блюститель не замирает бессильно. Мокрый язык вновь проходится по раскрытым ранам и коже, собирая кровь и растравливая порезы. Раз за разом алые разводы растекаются по шее, и Макишима методично очищает ее, издевательски ласково зализывая им же нанесенные раны. Когда кровь останавливается, он отходит, складывает почти беззвучно бритву и огибает стол, возвращаясь к своему месту за доской. — Твой ход, — довольно, даже как-то сыто усмехается он, глядя на противника. Когами встряхивает от гнева, но он коротко смотрит из-под упавших на глаза прядей на Макишиму, презрительно-яростно кусает и кривит губы и силой переводит взгляд на доску. — Конь… c6-d4. Голос его хрипит и чуть подрагивает. Он в полном бешенстве, но… настолько сильный гнев вызывает не только поступок Макишимы. Если не считать эмоциональной реакции, в целом, его подсознание до сих пор не до конца воспринимает этого ублюдка опасным. Его обычное сосредоточение и холодность мышления так легко сбивается и рассеивается, когда Сёго оказывается рядом и говорит или касается, словно пара лет постоянного сосуществования, пусть и преисполненного отрицания реальности со-путника, приучили к нему. Приучили… Думать, что его присутствие рядом — это нормально, быть в полной готовности к бою не обязательно. Ложное чувство безопасности. Самое опасное последствие игры белобрысого в галлюцинацию. Тело Когами привыкло быть более расслабленным, чем должно быть. И логическое осознание опасности отрицается подсознанием. Чертов внутренний конфликт. Сёго подчинил себе даже его интуицию. Она молчит. Не реагирует на угрозы, словно они лживы. Не держит в напряжении, подсказывая несоответствия и варианты действий, словно в такой проработке возможностей нет необходимости Словно сама функция как таковая отключена. Макишима смотрит своими янтарными безумными глазами из-под ресниц, усмехается своей характерной ухмылкой, касается фигур пальцами — черный конь сбивает с клетки белую пешку, и та скатывается по доске на стол. — Бессмысленный ход, Ко, — комментирует он почти вдохновленно. На самом деле, азарт игры его захватывает, пусть события и развиваются так медленно… настолько захватывает, что он начинает волноваться открыто — перебирает пальцами по столу, накручивает на другую ладонь бело-седую прядь, дышит отчетливо глубоко и медленно, размеренно — очевидно контролируя дыхание. Когами прекрасно улавливает и понимает эти знаки языка тела, буквально на автоматизме. Но не чувствует никакой опасности, несмотря на ставку в игре, не чувствует угрозы. Словно на самом деле Макишима вовсе не собирается его убивать. Но подобное невозможно — тот всегда серьезно относился к угрозам и не брезговал приводить их в исполнение. Подобное не вписывается в систему представлений, и Когами проще признать, что он потерял навык и чутье, чем отсутствие опасности. — Правая рокировка, — Сёго меняет положение обеих фигур — и короля, и ладьи, — и снова подпирает голову ладонью. — А по-моему, вот это — бессмысленный ход, — хмыкает хрипло бывший Блюститель. — Закрыв своего короля в углу, конечно, проще выстраивать линию обороны, однако и путей отступления в этом случае у него не так много. — О. Не беспокойся. Я знаю, что делать, чтобы победить. — Не сомневаюсь. Но насколько ты уверен в том, что так уж хорошо знаешь мои тактические наработки? Насколько ты уверен в том, что, как ты думаешь, должен сделать я? Насколько ты уверен в своем… понимании противника? Ухмыляется уже сам Когами. Зло, скалясь даже, скорее, но ухмыляется. И, судя по глазам, Макишима с этого одновременно в бешенстве и в восторге. — Достаточно, чтобы понимать, кто выиграет эту партию, Шинья. Ты будешь ходить? — Пешка d7-d6, — почти равнодушно роняет брюнет, тянется зацепить фигурку зубами, но шипит и замирает на секунду. Иероглиф на шее снова начинает жечь — только начинающий образовываться рубец от натяжения расходится. Крошечные алые капли снова набухают на ранах, волосы к ним липнут и клеются, но он все равно дотягивается до пешки и передвигает ее на клетку вперед. Сёго коротко облизывается, на мгновение слегка краснея, но тут же делает ответный ход. — Конь d2-b3. Фигура на несколько мгновений замирает между его пальцев, но встает на названную клетку. Когами напряженно замирает. Такой ход он тоже предполагал, но так и не решил — жертвовать ли, по итогу, своей фигурой или отступить. Рискнуть — или взять паузу и ненадолго сдать позиции, позволить взять под контроль центральные поля, что заведомо является сильным расположением? — Что думаешь о такой ситуации, Ко? — без каких-либо проблем угадывает причину его напряжения Макишима, подначивая. — Наверное, трудно решать, как поступить. — Не сложнее, чем в жизни. А в жизни я разыгрывал и более опасные партии, где жертвовать приходилось… не фигурами, — хрипит беглый исполнитель, продолжая обдумывать дальнейшие ходы для каждого варианта. — Сейчас ты можешь проиграть свой шанс на выживание. — Это не важно. — Тогда что тебя беспокоит, Ко? Просто ходи так, как считаешь нужным… — ухмылка беловолосого ничего хорошего не обещает. Когами поднимает от доски тяжелый взгляд и невольно скалится. — Я похож на идиота — необдуманно совершать поступки, о которых могу потом пожалеть? Игра игрой, но каждый ход должен быть взвешен и осмысленен. Должен к чему-то привести. Должен открывать дорогу новым вероятностям и возможностям. Даже случайная вынужденная жертва не должна быть напрасной. Шахматы — игра логики, тактики и стратегии, а не… случайностей и вдохновения. — И ты бы подставил даже с дополнительным условием специально свою фигуру, если бы в этом был смысл? — Неправильно. Если бы в этом была необходимость. — А ты говорил, что потерял вкус к жизни. Почему же так отчаянно хочешь выиграть? Сёго зевает в запястье, но взгляд его сосредоточенн и внимателен. И брюнет прекрасно понимает, почему. Для него ответ на этот вопрос очень важен. «Почему ты все ещё так цепляешься за жизнь?» — Потому что не могу проиграть тебе. Если сдохну — кто будет тебя останавливать? Ответ звучит… не совсем правильно, словно бы Когами в чем-то ошибается. Но он не может ошибаться. Предельно ясно, что в этом мире у него не так много якорей. И существование Макишимы — один из них. На каждого хитрого дикого зверя должен быть охотник. Природный враг, контролирующий и регулирующий поведение. Они словно два хищника — друг другу эти самые биологически предназначенные враги, и существование одного было бы неоправданно без другого. Если погибнет Сёго, жизнь Когами, хоть и станет легче, потеряет последний смысл. А искать новый… он не в силах. Слишком многое потратил в последние годы. Слишком много упрямства проявил, преследуя призрака. А если проиграет и умрет сам бывший Блюститель — то… Брюнет хмурится и смотрит на доску. — Блять. Идея, пришедшая ему в голову, мутит рассудок своим неправдоподобием и при этом логичностью. — Пусть так. Конь, d4-b3. Необходимо проверить. Нужно выяснить, чем на самом деле руководствуется сейчас асимптоматик. И сделать это можно только с помощью шахмат. Как же не хватает сигарет… никотин успокаивает. Помогает мыслить рациональнее и размереннее. Помогает думать. Макишима снимает с доски белого коня, ставит на его место черную фигуру. — Ты же понимаешь, что очевидно подставился под удар, — задумчиво произносит он, касаясь кончиком пальца стеклянной опалово-молочной «короны» белого ферзя, покачивая его на клетке. — И понимаешь, что я на этот раз выберу для тебя наказание за потерю фигуры гораздо более… эффективное? Результативное? Хм… как бы точнее выразиться… — Не заморачивайся с формулировкой, я понял. Переживу. — Ты-то да. А вот твоя гордость, надеюсь… не без потерь. Янтарные глаза блестят нездоровым азартом. — Как же тебя сломать, Шинья?.. насколько прочен твой стальной стержень характера? Я так и не выяснил твоих личных слабостей, хоть и провел рядом много времени. Люди, да, жизни людей — твоя уязвимость, ты ненавидишь ими жертвовать, ненавидишь ими поступаться, не хочешь подвергать их риску даже ради великой цели, даже самые бессмысленные и бесполезные… но что можно было бы сделать с тобой самим? Что же ты ценишь в себе, Шинья?.. Когами слушает ядовитый задумчивый шепот и… смеется. Невольно — громко, открыто, так ярко и искренне, что начинает кашлять, а на жестких ресницах повисают капли слез. — Хреновый ты аналитик, Макишима, — хрипит он сквозь хохот, полузадыхаясь. — Хреновый — если думаешь, что есть хоть что-то, что я бы в себе ценил достаточно, чтобы этим не пожертвовать ради победы над тобой. — Ну, тогда было так, ты даже собственные принципы втоптал в грязь. Выбрал месть вместо закона. Предал собственную ученицу… ты ведь Инспектора Цунэмори так воспринимал. Даже друга в тяжелый момент оставил одного — предпочел броситься за мной. Беловолосый кажется спокойным, но в голосе и глазах полыхает ярость. — Ты ведь… одержим мной, Когами. Ты всегда учитываешь мое существование. Всегда рассчитываешь на то, что где-то есть я. Что я не оставлю тебя в покое. Не оставлю тебя… в одиночестве. — Я бы с удовольствием остался один, если бы… — Не ври, Ко. Мы оба помним, что ты говорил, когда считал меня своей галлюцинацией. «С твоим убийством я потерял последние ориентиры, и теперь словно по инерции продолжаю существовать — бессмысленно и бесцельно». Бывший исполнитель скрипит зубами, опуская голову. Это точная цитата, и сказать «ты перевираешь мои слова» невозможно. Более того — это… правда. Макишима прав. Ни один из них не может жить спокойно, пока жив другой — но покой для них равен смерти. Медленной и мучительной, бессмысленной и неотвратимой. — Ты… тоже, — выговаривает едва слышно брюнет, не поднимая головы. — Ты не можешь существовать, не возвращаясь мыслями к моей жизни. Ты возвращаешься сам каждый раз. Ты быстро терял интерес к своим… «фигурам», никогда не привязывался всерьез ни к кому из них, насколько бы они не были полезны тебе. Они тебе надоедали. — Хочешь сказать, что к тебе я привязался?.. — Нет. Но… почему-то ты раз за разом не убиваешь. — …я не хочу снова почувствовать то одиночество. Ты сумел меня понять. Единственный сумел. Смог разделить мои мысли — пусть и противопоставляешь их своим. — Я был вынужден. — Нет. Ты хотел понять меня. Хотел знать, о чем думал виновник всего хаоса, в чем цель этого, к чему я стремился. — Иначе я не смог бы тебя поймать. Это было моей задачей. — И стало твоей одержимостью. Поэтому, сочтя, что убил меня, ты потерял волю к жизни. И поэтому теперь, зная, что я жив, ты тоже вновь чувствуешь, что твое существование не бессмысленно. Хотя, если подумать — ты мог ведь броситься за другим преступным асимптоматиком. Найти новую цель. Назначить для себя новую добычу. — …хочешь сказать, что я не мог? — Не мог. И не хотел. Ты ведь помнишь. «Сможешь ли ты найти мне замену?» Когами холодеет. Он помнит эту фразу — выговоренную сквозь полумертвую улыбку, сквозь сбившееся дыхание, под шелест спелых колосьев, сломанных и смятых за спиной. И помнит, что тогда ответил — прямо перед выстрелом в голову. «Прости, но надеюсь, что нет». — Ферзь, d1-b3, Ко. Ты теряешь вторую фигуру. Белая «королева» занимает место черного коня, и на лице Макишимы вдруг расцветает предвкушающая ухмылка. Он поднимается со стула и потягивается с какой-то кошачьей ленивостью. Аккуратно отодвигает стол примерно на полметра, даже меньше, огибает его. На этот раз за спину бывшему Блюстителю не заходит — становится между ним и шахматной доской, опирается поясницей на ребро столешницы, ставит колено на край стула. Когами прижимается к спинке и вскидывает голову. В его глазах растерянность и непонимание смешиваются с гневом. — Что ты задумал? — хрипит он, глядя прямо в янтарные глаза. Веки Макишимы полуопущены, взгляд сверху вниз… не то чтобы высокомерен, скорее — исполнен превосходства и любопытства. И… какого-то почти научного интереса. Он внимательно рассматривает замершего напряженно перед ним скалящегося невольно едва-едва мужчину, словно заново изучая давно знакомые очертания. Когами почти физически ощущает, как по нему скользит этот странно алчный взгляд — по линии бровей, сведенных к переносице, по жесткому контуру скул и подбородка, по шее вниз — к ключицам в вырезе майки, из-за связанных за спиной рук почти незаметным, к едва прикрытым черной тканью — не голографической, как прежде костюм, а реальной, — мышцам груди, и ниже… ниже… Макишима молчит. Только смотрит — медленно поднимает взгляд от бедер обратно к темным от гнева сине-голубым глазам. Чуть нагибается, поддевая сложенной бритвой подбородок, и шепчет — близко, слишком близко, легкое дыхание касается лица беглого исполнителя: — Знаешь, Ко, я все же догадываюсь, чем можно тебя сломить. И этот ответ настолько очевиден, что даже смешно. — Не смеши. Нет ничего из имеющегося у меня, удар по чему я бы не выдержал, — роняет равнодушно тот, невольно отводя взгляд и отворачиваясь рывком. — Есть. Это твой самообман, — ласково улыбается Сёго, вновь заставляя посмотреть в свою сторону — под подбородок Когами утыкается рукоятка сложенной бритвы. — Ты осознаешь лживость того, во что заставил себя поверить, и правдивость того, о чем старательно пытаешься забыть. Но признать и то, и другое тебе не хватает… решимости. — Не… не понимаю. Бритва исчезает в кармане, и Макишима отталкивается поясницей от ребра стола. — Ненависть — не единственное чувство, что ты способен испытать при виде меня. Ты больше никогда не сможешь меня убить, Шинья. Хотя… смог бы, но только умерев вместе со мной. Беловолосый вплотную подходит к противнику и собеседнику, замирает на мгновение, а потом легкомысленно разворачивается, усаживаясь на краю сиденья и откидываясь спиной на грудь бывшего Блюстителя. Голова его расслабленно ложится на слегка вывернутое плечо. — Потому что ты не сможешь второй раз потерять того, кто способен дать твоему существованию хоть какой-то смысл, — шепчет он почти на ухо Когами. — Ты стольких уничтожил по воле Сивиллы, потеряв им счет и забыв их, слишком легко их было найти, кости стольких глупцов хрустят под твоими ногами… но врагом ты счел лишь меня. Настоящим врагом, заслуживающим злости, гнева и азартной жажды погони. Врагом, ради которого вспомнил, что такое твоя собственная воля — жаль, что не сразу, но хоть что-то. Врагом, за которым готов был последовать даже в преисподнюю — лишь бы удостовериться, что заслуженное наказание действительно меня настигло. — Что за бред ты несешь?! — взрывается яростью голос, мужчина дергается, пытаясь оттолкнуть противника, слишком близко подобравшегося, но его мгновенно прошивает электрическим разрядом. — А если бы дело обстояло иначе, Шинья, моя смерть не опустошила бы тебя, а мое «воскрешение» обернулось бы… совсем по-другому. А вовсе не моей разбитой об стену головой и твоей вымученной помощью. И не… дальнейшим. Тонкая рука скользит по затянутому в свободные «армейские» брюки цвета хаки бедру от колена вверх. И Когами сцепляет зубы, сдерживая желание вгрызться в почти подставленное плечо Макишимы. Он так старался забыть то, что произошло, так старался вытравить из памяти, но один намек — и перед глазами снова встает чем-то цепляющая за подвздошье картина дурных воспоминаний. Тонкие серые простыни. Тонкое белое тело в алых полосах от ногтей, фиолетовых растекающихся уродливыми и одновременно самыми прекрасными пятнами кровоподтеках, кровавых царапинах и круглых отпечатках его челюстей, изгибающееся навстречу, кажущееся хрупким и беспомощным, но это совершенно ложное впечатление. Шрам на ребрах, глубокий, яркий рубец, оставленный им самим и так за два года и не побледневший. И… гнев, обида, оскорбленное доверие, злость за обман, в который он поверил, нашедшие выход в резких и грубых движениях. Болезненно кривящиеся губы, снова и снова возвращающие ехидную и торжествующую ухмылку. Такую же, какую сейчас он видит на лице полулежащего на нем расслабленного врага. — Сволочь. Ты… — Я хотя бы честнее сам с собой, Шинья, — усмехается тот, едва касаясь пальцами внутренней стороны отведенного в сторону и закрепленного бедра противника и тут же впиваясь, словно когтями. — Я не заставляю себя забывать об удовольствии, которое ты мне тогда доставил, только потому что мы враги и «так не принято, неправильно». И не заставляю себя игнорировать собственные эмоции, которые вызывают эти воспоминания, только из-за того, что никто другой, кроме тебя, не способен их понять и разделить. Напротив… я даже рад, что эти воспоминания у меня есть. — Ублюдок… — тугой незримый обруч на ребрах Когами сжимается, мешая дышать, в теле странное ощущение жара и тремора, словно его знобит. — Сволочь… гребаный, мать твою, манипулятор… Макишима оказывается прав — даже у него находится слабая точка, заставляющая едва не рыдать от отвращения к себе. — Самая хорошая для меня новость знаешь в чем, Ко? — продолжает выговаривать шепотом Сёго, прохладным дыханием обдавая ухо и шею, едва не касаясь их и спутанных волос губами. — Что даже сейчас, отрицая свою одержимость, доходящую до физического влечения, ты не понимаешь даже, вернее, не хочешь понимать, что твое тело гораздо… сообразительнее, смиреннее и спокойнее, чем ты сам. И что я уже чувствую, как оно реагирует на твои воспоминания. Пальцы его медленно разжимаются, слегка царапая ногтями через ткань, но от этого Когами легче не становится. Бедра сводит подобием судороги, напряжением, слишком характерным, чтобы предположить его причиной усталость, затекшие от одного положения ноги или разряд тока. Брюки, и без того при последней стирке слегка севшие (перегрел воду, сам дурак), становятся неприятно тесноваты. — Мразь, — рычит мужчина, щелкая зубами возле заманчиво открытой шеи противника… и тут же сдавленно шипя — тот сам мгновенно впивается болезненным укусом в его собственную, прямо под ухом. — Ты же знаешь, Ко. Я просто хочу, чтобы ты позволил сам себе решать, что правильно, а что нет, — шепчет блондин, выпуская покрасневшую кожу с отпечатком зубов, — Чтобы ты следовал своей воле, а не забирался обратно в клетку системы каждый раз, когда тебе что-то непривычно и непонятно. Ты же умный мальчик — так думай своей головой. А не мозгами Сивиллы. Они у нее… не особо хороши. Смеясь, Макишима поднимается на ноги и разворачивается к нему лицом. Методично и быстро его руки разворачивают бритву и поддевают лезвием ткань майки на чужом теле, вспарывая ее от нижней точки выреза до самого пояса. Уголок бесследно царапает холодом обнажившуюся кожу, на этот раз бессмысленно — просто дразнит, заставляя напрягаться, почти содрогаясь от обостряющихся из-за этого ощущений. — Думаю, тебе стоит охладить… голову немного. В конце концов, партия еще не доиграна. Сего отходит к своей стороне стола, любезно двигает его ближе, чтобы Когами действительно мог достать хотя бы до своей части доски, пусть и с трудом, и снова садится на второй стул. — Твой ход, Шинья. Голова у бывшего Блюстителя идет кругом, мысли мутные, но он закусывает губу и продирается сквозь эту раздражающую пелену рассеянности. Как же зло. Как же мерзко. Как же отвратительно. Как же… — Левая рокировка, — хрипит он, стараясь отвлечься от заполняющих голову картинок и мыслей, и цепляет зубами ладью, переставляя ее на две клетки правее. Затем смещает так же короля через нее. Он ненавидит, по правде говоря, рокировки. Это загоняет в угол, позволяет королю только огрызаться и отступать. Но сейчас этот ход нужен, чтобы не подставить под удар другие фигуры. Ферзь белых слишком близко к центру, контролирует слишком широкую область. Но… в голове рождается и план, как выиграть. Остается лишь понадеяться, что Макишима тоже поддастся на искушение, выстриваемое для него на стороне черных. Тогда все пойдет относительно предсказуемо. Сёго зевает и сдвигает белую ладью на одну клетку, едва касаясь ее кончиком пальца. — Пусть так, f1-e1. Плюс моя фигура на поле. Когами фырчит. — Такое смутное ощущение, что ты горд этим ходом. Думаешь, я стал бы ориентироваться на тактику «вилки», чтобы заставить тебя пожертвовать фигурами? — Это был бы очевидный ход, уменьшающий мое текущее преимущество. Разве нет? — улыбается Макишима торжествующе, но в полуприкрытых глазах трепещет азарт. Бывший исполнитель только фырчит коротко и цепляет зубами свою фигуру. — Конь, f6-h5. — Пешка, e4-e5, — мгновенно реагирует его противник. — Ты явно что-то задумал, Шинья. — Словно бы ты — нет. — Хочешь сказать, что я не предугадал бы ловушку? — Кто знает. Ферзь, d8-g5. Пора вывести советника в поле и мне, — ухмыляется исподлобья Когами, цепляя зубами фигуру и переставляя ее. — О, так ты знаток истории шахмат? — ухмыляется азартно беловолосый, широко распахнутыми, полубезумными глазами вперившись в его лицо. — Большинство называют ферзя «королевой». — Вот только по факту изначально названием фигуры было «визирь». Первый советник правителя. Зачастую — серый кардинал. — Рад знать, что и этим ты интересовался. Хм… пусть будет так — пешка, е5-d6, — Макишима сбивает белой фигуркой идентичную черную и ставит на ее место, легким презрительным щелчком сбивая поверженную с доски. Все его ходы лежат в четверти доски а8-d5. Но взгляд… взгляд выдает, где на самом деле расположена область его интереса. И Когами… Когами не только видит это. Он расчищает, словно бы случайно, все опасности, которые мог бы Макишима увидеть в единственном сомнительном ходе, который так нужен ему. «Ошибись. Ну же. Всего один просчет. Давай» — Так… Конь, h5-f4. И Сёго… смеется, переставляя чужую фигуру. Ехидно, ликующе. — Недальновидно! Сам говорил, что понимаешь опасность рокировки — и сам оставил своего короля запертым! Слон, c4-f7. Шах! Когами расслабляется медленно. Со стороны кажется, что он сникает, словно теряясь, отстраняется от доски… но это не так. Сделать из короля приманку было… крайне рисковано. Всего лишь пара иных ходов со стороны белых — и ситуация была бы критической. Но… — Король, g8-h8. Сёго смотрел по себе, своим наблюдениям за противником, по его характеру и по прошлым ходам. Запомнил, что Когами опасность устраняет, пусть даже ценой фигур, а не бежит от нее. А сейчас золотые глаза несколько растерянно расширяются, глядя, как брюнет переставляет короля в самый угол доски. Самое уязвимое положение. — Ты расчитывал, что я обменяю слона на ладью, и потом заберу ферзя? — скалится беглый Блюститель, чуть выпрямляясь. — Думал сдать мне две своих фигуры ради одной моей? С учетом дополнительного условия нашей партии, с учетом того, что ты сказал в обмен на коня, Сёго, с учетом того, что ты вновь заставил меня вспомнить… я просто не мог не предусмотреть это. Блондин склоняет голову к плечу. — Я действительно не ожидал, что ты так рискнешь всей ситуацией на поле, только бы не потерять фигуру! Неужели так боишься собственных чувств и мыслей? — насмешливо роняет он, выравнивая дыхание. Только пальцы скользят по столешнице, прощупывая жилки искуственной древесины. Выдают нервозность и напряжение. — Не знаю, Сёго. С моей стороны риска нет. А вот с твоей… Не стоило терять бдительность ради безрезультатного шаха. Если бы сейчас был мой ход, ты бы получил чистый мат. Пока что… еще можешь исправить ситуацию. «Ну же». И Макишима замечает. Проводит пальцами по навершию одной из своих пешек, хмурясь. — Тогда g2-g3. Немного сложнее теперь, верно? — зло ухмыляется он, но Когами откидывается на спинку стула и выдыхает, глядя прямо ему в глаза. — Пешка, с7-d6. — Конь b1-c3… — Конь f4-h3. Шах. Макишима сдвигает его фигуру и тут же стискивает пальцы вокруг «короны» своего короля. Передвигает, уводя из-под удара. — Король g1-g2. — Ферзь g5-f6, — мгновенно откликается Когами, даже не опуская, кажется, взгляда на доску. — Хотел «вилку» — прошу. Кого выберешь — слон, конь, ладья?.. Как видишь, сам обмен предлагаю. Ты же хотел заставить меня сдать фигуру? Вперед. Макишима замирает на мгновенье, разглядывая сложившуюся после перестановки черной фигуры ситуацию, потом расслабляется — и роняет наигранно-виновато: — Вынужден отказать, пожалуй. Слон, f7-d5. Бывший исполнитель склоняет голову к плечу, как и раньше — не отводя ледяного, темного взгляда. — Ладно. Тогда ферзь f6-f2. Шах. Переставь, будь любезен — не дотянусь. Сёго опускает взгляд на фигуры, смещает черную, убирая с доски белую пешку, стоявшую на конечной клетке, и кусает губы. — Странно. Я не просчитал этот вариант, — роняет он чуть растерянно. — Как ты его сумел поймать? — Шанс был невелик, — слегка ведет плечом бывший Блюститель. — И ты сам попал в ловушку, когда попытался вынудить меня на обмен фигурами через шах. — То есть… — Я подставил короля. И отказался от обмена. И это было правильным решением. Не в моем характере, но правильным. — Удивительно, — на губах Макишимы расцветает мягкая, почти беспечно-счастливая улыбка, но в полуприкрытых вновь золотых глазах беснуется адское пламя злости и ярости. — Хорошо. Тогда пускай будет так — король, g2-h1. — Ферзь, f2-g1. Шах. Сёго переставляет черную фигуру и замирает. Поднимает взгляд на противника и ухмыляется. — Ты подвел под очевидный удар фигуру. Важную, ключевую фигуру, которую тебе нечем заменить. Ты… ты серьезно, Ко? Или поддаешься?! Голос его, кажущийся спокойным, взлетает к концу фразы бешеным криком. — Я серьезно. — Тогда — ладья, e1-g1, и все, нет твоей фигуры! Макишима поднимается, проворачивая черного ферзя в пальцах, обходит стол вновь, отталкивая его в сторону. — Интересно, что же ты задумал, Ко… как ты собираешься победить? — навершие шахматы со стеклянной «короной» упирается в ямку между полуневидимых ключиц, оглушая болью и частично перекрывая беглому исполнителю дыхание. — Неужели я упускаю какую-то деталь на доске?! Когами только криво скалится в ответ. — В любом случае… — голос асимптоматика вновь становится мягким и опасно-ласковым. Он прячет фигурку в ладонь, спустя мгновение и вовсе бросает на стол, сбивая пару «съеденных» пешек. — …я взял твою фигуру. — Ага. — Какая самоотверженность… ради удачного исхода партии не пожалеть самого себя. Кстати, Шинья. Ты же помнишь, что мы не обговаривали, что случится, если я выиграю на этот раз?.. — Очевидно, что ты собирался в этом случае меня убить, — откашлявшись, пожимает плечом брюнет. — Ты же сам сказал, что для меня это способ отыграть шанс на жизнь. Смех — искренний веселый смех — застает его врасплох. — Нет, Шинья. Я — даже не собирался тебя убивать. Я просто… остался бы с тобой на пару дней в случае твоей победы и правильного решения итоговой загадки. А то, знаешь… Прошел слух, что кто-то заказал тебя лучшей банде преступной мелкой мерзости в близлежащем крысятнике. Они собирались отправляться завтра в полдень. Их двадцать. Ты один. Даже такой хороший боец, как ты, Шинья, не сможет убить двадцать человек, и у них наверняка будет дальнобойное оружие. В конце концов… это же крысы. Их местное отделение Бюро редко вылавливает до конца. Не столица, да. Не Токио… чем и хорошо. Когами холодеет с каждым словом, каждым легким смешком, каждым лисьим шагом Макишимы вокруг него. — Значит, если бы я проиграл… — Я бы запер тебя в этом подвале и ушел, — улыбается ласково тот, замирая вполоборота и откидывая голову. — Может быть, они не нашли бы тебя — связанного, беззащитного, беспомощного. Ты умеешь вовремя затаиться — и вовремя сбежать. Возможно, ты смог бы выжить. Вынес бы новые лишения. Кто знает… тогда я снова бы заставил тебя меня искать. Но что-то подсказывает мне, что ты бы умер. Убил бы, возможно, их всех, но и сам погиб. Один истощенный дикий пес против двух десятков сытых крыс… трагичное в своей абсурдности было бы зрелище. И самое горькое — больше ведь некому было бы меня развлекать. Я бы снова остался один. Безнаказанность и свобода… сколько бы дней прошло прежде, чем я заказал бы какой-то уличной банде сам себя, как думаешь? Чтобы повеселиться в последний раз? Когами молчит. Его трясет от злости и желания выть. Макишима проигрывает их партию в шахматы, да. Но… Но его план куда обширнее. И картина перед ним опять совершенно иная, более полная, более сложная. Бывший исполнитель снова чувствует себя словно на цепи. Только на этот раз все хуже некуда — вместо необходимой обществу системы, пусть нелепой, мерзкой, совершенно ублюдской и людоедской, но сейчас жизненно необходимой людям, второй конец его «поводка» в руках у… Этой белобрысой мрази. И спасая свою жизнь, Шинья обрекает себя на сотрудничество с ним. А если специально поддастся, то погибнет. В слова о «самозаказе» он верить отказывается. Таких, как он — десятки и сотни. И психопат — преступный асимптоматик! — вроде Макишимы легко найдет себе новую игрушку. Умирать нельзя. Чтобы выжить, нужно заключить союз сродни контракту с Дьяволом. Его беловолосый Люцифер стоит рядом, улыбается и пристально следит за каждым движением мимики. — Ты мне не веришь? — почти разочарованно шепчет тот, наклоняясь близко-близко, но Когами инстинктивно угрожающе рычит, сцепив намертво зубы. — Не веришь, значит… Он выглядит расстроенным, а в янтарных глазах выплясывает огонек превосходства. — Верю, — выдавливает из себя беглый Блюститель. — Я знаю, кто меня заказал. Догадываюсь, кому. Он действительно знает, база какой кочевой банды сейчас развернута всего в двух часах отсюда. И действительно знает, кому успел достаточно раз перейти дорогу на черном рынке, чтобы запомниться. — И… Горло перехватывает удушьем. Он не может признать себя слабым и нуждающимся в помощи. Точно не при заклятом враге. — И?.. — усмехается тот, ставя колено на сиденье стула, между ног самого брюнета. — Что за «и», Ко? — Сначала надо доиграть партию, — рычит Когами, снова пытаясь дернуться, ослабить веревки, хоть одну ногу высвободить — левая лодыжка, кажется свободнее немного притянута к поперечной перекладине… — Ты прав. Тогда, пожалуй, вернемся к тому, что за потерю фигуры ты должен понести наказание. И на этот раз… думаю, мне стоит серьезнее отнестись к нему. Ферзь — ценная фигура. Не стоит легкомысленно разбрасываться ближайшими соратниками, — мурлычет ехидно и хрипловато Макишима, запуская пальцы в черные волосы и заставляя мужчину запрокинуть голову. — Чхве Гу Сун сейчас бы рассмеялся, будь он еще жив, — саркастично цедит тот, сглатывая. — О. Ты про него знаешь? — Догадался. И выяснил имя… примерно полтора года назад. Узнал, что он пропал с радаров незаконных эмигрантов как раз тогда. В дни устроенного тобой хаоса в Токио. В тот день, когда мы… когда погиб Кагари. Макишима ласково улыбается. — Не вспоминай о Чхве. Он знал, на что идет, работая со мной. Пожалуй, единственный знал. К тому же, получал за работу деньги. Но оказался все же не в том месте и не в то время, чтобы выжить. Правда о системе Сивилла многого стоит. В том числе… жизни ферзя в той партии. И тем не менее, благодаря этой жертве я сумел разыграть карту своей смерти позже. Он был хоть и всего лишь моей фигурой, но важной фигурой. И свое место осознавал всегда, не мешая мне делать верные ходы. Чем и был хорош. — И тем не менее, та «партия» закончилась твоим полным проебом по всем фронтам, — зло хрипит Когами, закрывая глаза. — И проиграл ты даже не игроку, а уже сошедшей с доски пешке. Не смешно ли? Тонкие пальцы впиваются в его скулы и подбородок, ногти едва не рвут кожу, но он только ухмыляется и молчит. Пускай Макишима злится и пытается причинить боль, пускай — боль привычна. Пусть только осознает, как глупо и нелепо его стремление «раскачать» людей. Как недальновидна его привычка при этом их человечность недооценивать. — Я… не играю с пешками, Ко. Пусть Сивилла сколько угодно считает себя игроком. Пусть. Тонкие пальцы разжимаются, гладят отпечатки-полумесяцы, обе ладони касаются шеи бывшего Блюстителя, скользят по коже угрожающим объятьем удавки. — Ты не был пешкой, Когами. Ты был истинным игроком. В начале партии никто из нас не знал, однако настоящим моим противником все это время был только ты. Три года твоих поисков… Сивилла считает все Бюро лишь своими фигурами, но на самом деле ты сумел сделать ее и своих коллег фигурами в нашей партии. Ты сам сел за доску, продолжая верить в мое существование. Ты разыграл дебют белыми, сумел даже разменять ферзя настолько выгодно, использовав коллег для взлома охраны завода. Я знал, что ты с этим справишься — потому что я никогда не играю с пешками, Ко. И тем более им не проигрываю. Вместо того, чтобы сжаться на горле, руки Макишимы гладят исшрамованную и натертую тканью кожу шеи и плеч связанного брюнета, и тот открывает глаза, вдыхая для возмущенного возражения — но ему даже слова добавить беловолосый не позволяет. Острые зубы впиваются в нижнюю губу, Макишима садится лицом к нему, устраиваясь верхом на широко зафиксированных бедрах, переводит укус в поцелуй, вылизывая след. Во рту Когами появляется железистый привкус крови. Он замирает, прямо глядя в распахнутые бешено золотые глаза в такой близости от себя, пытается сжать губы, вырваться из этого самовольства, но Макишима словно в несколько раз опытнее, чем он сам — ему удается без всяких проблем вновь зацепить укусом. — Ну же, Ко. В тот раз ты был… активнее, — ехидничает Сёго, отстраняясь. — Подобного не повторится. Не надейся, — отрезает брюнет, но тут же глухо шипит, вздрагивая всем телом от ощущений. — Сомневаюсь! — смееся его противник, ерзая. — Ты этого хочешь. Отчаянно хочешь снова причинить мне боль, оставить как можно больше следов и ран, но не хочешь превращать этим в жертву, как это для тебя выглядит. Ты хочешь снять с себя ограничения, наложенные Сивиллой на все общество, но сопротивляешься собственному желанию. Хочешь поддаться этому бешенству, хочешь снова почувствовать это истинно хищное удовольствие, но не понимаешь, как это может быть желанным для меня, считаешь мои слова обманом, чтобы ты снова чувствовал себя виноватым. Ну же, признай, Ко, я прав!.. — Физиологическая реакция на стимуляцию не может являтся неоспоримым доказательством согласия на совершение действий сексуального характера, — отчеканивает холодно Когами старую, древнюю, можно сказать, формулировку, но голос его предательски дрожит. — Может быть, в тот раз я и послушал твои уговоры, что злость можно выразить таким образом. Но… Он сбивается. Замолкает. Закрывает глаза. «Твоя игра в жертву сбивает с толку. Боль не может нравиться. Боль всегда воспринимается мозгом человека как опасность и угроза, а стремление к безопасности — природный человеческий рефлекс. Потребность в безопасности — естественная, базовая потребность человека. Боль сокрушает безопасность. Особенно в уязвимой ситуации. Это насилие. Это преступление — не только по букве закона и коэффициенту, но и чисто по-человечески». — Каким бы ублюдком ты не был, я не хочу быть… таким чудовищем. — Хочешь сказать, что считаешь себя насильником?.. Боже, Ко, какой ты глупый. Прямо как подросток! — Макишима смеется, запрокинув голову — кожа на шее натягивается, бледная, тонкая, под ней пульсирует синевато-голубая вена, и брюнет рычит сдавленно от того, насколько сильно его накрывает невыносимо звериным желанием вцепиться зубами. И ведь он может дотянуться. Он вполне может… — Ну же, Ко. Давай, — слышит он искушающий тихий шепот, почти змеиный. — Решись. — Я… не стану… тебя… слушаться… Дышать тяжело, и обвивающие плечи цепкие руки не добавляют спокойствия. Сердце заходится, как после бега. Беловолосый смотрит сверху вниз, прижимается к нему — так спокойно, так уверенно, словно не то, что не боится — словно действительно хочет, а не играет желание быть укушенным и истерзанным. — Ты переступишь это заблуждение, — шепчет он. — Ты сумеешь понять, Ко… Холодный металл касается подреберья, но почти не ранит — скользит по коже остро отточенным углом, слегка царапая только верхние слои. — Ты ведь знаешь меня, как никто иной. Ты сумеешь понять. — Не думаю, — хрипит Когами, дергаясь, но лезвие усиливает нажим. Он сильнее прижимается к металлу, надеясь болью привести себя в здравый рассудок, но… Макишима ласково улыбается и отводит бритву. — А я вижу, что сумеешь. Только прислушайся… прислушайся к тому, что именно ощущает твое тело. Не загнанный в рамки закона и переработанной, усредненной человеческой морали рассудок — тело. Подумай, чего оно и твое подсознание, твое сердце, как обычно говорят, хотят. «Убить тебя», — почти готов огрызнуться бывший Блюститель, но вдруг понимает. Нет. Сейчас он действительно хотел бы причинить Сёго боль. Но не чтобы убить или принудить к чему-то. Он хочет выразить свою ненависть. Свою злость. Обиду. Раздражение. Просто излить эту невыносимую ледяную ярость хищника, которому смеет кто-то бросать вызов. Подогнуть, подчинить, проконтролировать… вернуть все на привычное место. Они же враги. Временный союз противников против третьей стороны, влезающей в конфликт без спроса — обычная военная тактика, но тогда это ощущение сопротивления помощи такое бессмысленное… и странное. Почему ему так важно, чтобы Макишима не недооценивал его?.. Почему так важно быть уверенным, что тот считает его сильным врагом? Почему так нужно знать, что он… уважает его?.. Холодное лезвие вновь касается обнаженной груди, скользит играючи по коже, вырисовывая странные асимметрично-хаотичные линии, сочащиеся кровью. И этой боли слишком мало, чтобы отрезвить, но слишком много, чтобы игнорировать. У Когами снова сбивается дыхание — но он не чувствует страха. Нет, Макишима не убьет его как минимум до конца партии. Даже не навредит всерьез. Но почему тогда? Что служит причиной такого сильного выброса адреналина?.. — Боже, Шинья, — вырывает его из размышлений насмешливый голос. — Ты о чем думаешь вообще, у меня чувство, что твой член таким твердым с того момента ни разу не становился… или это потому что тебя моя бритва касается? Или мое тело? Или все вместе? Он смеется, и его смех раздражает еще сильнее. — Заткнись! — Заставь. Это уже прямой вызов. Настолько, насколько возможно. Сёго смотрит в голубые темные глаза и довольно ухмыляется. — Или не сумеешь?.. Когами рычит тихо, отрывисто, дышит часто и неглубоко, но старается не дергаться — любое движение сейчас обостряет ощущения, это нежеланное, неправильное физическое удовольствие. Достаточно того, что Макишима слишком близко, слишком касается и то и дело шевелится, то впиваясь свободной рукой в плечо, то снова легко-легко касаясь бритвой кожи и царапая мелко нижние ребра и живот, почти бесследно, то сжимая колени вокруг его бедер. Как это отвратительно и непонятно. Когами рычит, кусает губы и терпит. Нельзя сдаваться. Нельзя… — Ты такой очаровательный в своем бесплодном желании превозмочь силой рассудка естественные желания, Шинья. Ты же возбужден до чертиков, ты сам прижимаешься к лезвию, не понимая, почему это делаешь, по твоим глазам видно, насколько сильно ты хочешь вцепиться зубами в мое горло. Этот звериный голод во взгляде, эта злость, ярость, алчность… что же кажется тебе таким странным в желании причинить мне столько боли, сколько тебе хочется? Что же кажется тебе таким странным в желании эту боль получить в ответ? — Я не жела!.. Сёго легко заставляет его задохнуться и оборвать фразу на полуслове — легким дирижерским взмахом руки вспарывает лезвием бритвы натянутую кожу на груди, исшрамованную почти незаметными белесыми полосами от старых боевых повреждений. Когами как со стороны слышит этот позорный скулеж — слабый, болезненный, жалобный, но такой жаркий и алчный. Яснее можно было бы только в открытую сказать «еще». И этот скулеж — его. Черт подери. Как. Почему. Пальцы Макишимы скользят по кровоточащей ране, гладят, растравливая и не давая ноющей жгучей боли хоть немного утихнуть. А потом он склоняется к ней и лижет. Собирает языком кровь, дышит успокаивающе, остужая, и, хоть под ребра упирается лезвие бритвы, Когами на секунду чувствует себя… лучше. Словно в безопасности. Словно так, как нужно, как должно быть. Словно на какое-то мгновение что-то в системе мира встает на свое место. Он не понимает. И это злит его еще сильнее. Паззл распадается, складная картина разлетается осколками. Снова и снова, как каждый раз, когда Сёго появляется в его жизни. — Что ты делаешь, ублюдок? — хрипит он, дергаясь. — Какого хрена ты творишь?! — Хочу, чтобы ты понял, почему твой зверь, жаждущий причинять мне боль, но не убивать — не чудовище, — шепчет Макишима, поднимая полубезумный взгляд. — Мы с тобой в этом очень, очень похожи. Но для меня это единственный способ насладиться жизнью полностью, а ты даже не знаешь его, будучи запертым в однобоком представлении системы. Даже в этом Сивилла отвратительна. Они запретили не то что выражать, но даже испытывать многие чувства иначе, чем тупое общество считает правильным. Они не различают жертву и преступника, не различают насилие и способ доставить и получить удовольствие. Только ты сам можешь решить, как проявить свою привязанность. — Я не!.. — рвется из пут бывший Блюститель и замирает, мелко вздрагивая всем телом. — Не ври себе, Ко, — лезвие бритвы скользит по коже вниз от солнечного сплетения, оставляя за собой неглубокий разрез. — Не ври себе. Твоя ненависть так сильна, что ты потеряешь все, если она исчезнет. Если я исчезну. В груди и горле брюнета клокочет рычание, отчаянное и агрессивное, он сжимает зубы, до боли вцепляется пальцами в запястье, но… Шумный медленный выдох и дрожь в теле выдают его, когда бритва отстраняется от кожи, а ладонь его врага скользит издевательской лаской по ране, собирая кровь. Макишима улыбается, прижимается всем телом. Белая рубашка пропитывается кровью, а ткань липнет к ранам на груди бывшего исполнителя. — Прислушайся к этому чувству, к этому ощущению. Боль… может быть желанна. Может быть простым решением сложной дилеммы. Может быть формой удовольствия. Ты понимаешь это. Ты чувствуешь, Ко. Шорох хриплого голоса звучит так близко, а он так беспомощен, и рвись, не рвись — веревки не спадут. — Убей меня, — хрипит Когами. — Или просто оставь и уйди. Ты же это планировал. Не хочешь пачкать руки — просто съебись и оставь меня тем крысам. Я даже не уберу твою камеру. Сможешь быть уверен, что я мертв. — Нет уж. Мы же даже еще не доиграли. Да и всего несколько минут назад ты так хотел жить… ради меня. Точнее, ради того, чтобы нейтрализовать меня, но будем честны — для нас это одно и то же. Не думаю, что твое мнение изменилось. Ты просто трусишь признать мою правоту, — улыбается беловолосый, складывая и убирая бритву в карман. Встает, впутывает руку в черные пряди и задирает голову противника. Смотрит из-под полуопущенных ресниц. — Ты такой красивый, Ко. В крови, злой, возбужденный, все равно несломленный, но с тонкой долей страха во взгляде — не передо мной, перед самим собой и своими желаниями — жестокими, низменными, но такими искренними. Я… я хочу показать, что я так ценю в тебе, Ко. Отыграешь свою жизнь? Или все же решишь сбежать из этого гнусного и прекрасного мира настолько позорно? — …Отыграю. Ублюдок. Ненавижу. — Я знаю, Ко. Ненавидишь так, что мое тело для тебя — самое желанное сейчас. Ненавидишь так, что думаешь обо мне каждый день. Никогда не забываешь. Так трогательно с твоей стороны. — Сволочь, — когда болезненная хватка в волосах исчезает, Когами роняет голову на грудь. Вдох. Выдох. Всего два хода. Макишима должен его развязать, когда проиграет. Тогда… тогда он сумеет нейтрализовать его. И все это издевательство, сводящее с ума, прекратится. …но почему от этой мысли так дискомфортно? Почему кажется — холодное лезвие еще касается груди, скользит по коже, ледянит горло. Почему так странно ощущается этот жар в теле? Почему так ярко, так красочно снова встают перед глазами воспоминания — и почему впервые верится в это неправильное, нездоровое наслаждение в золотых глазах, что так запомнилось?.. Почему этот странный отблеск удовольствия от жгучих ран так отчетливо гуляет волной по телу, с кровью стекает по коже до ремня брюк, чертовски, чертовски тесных… «Он не прав. Не прав. Не может быть прав и в этом». — Твой ход, Ко. Когами смотрит на доску перед собой — и когда только успел этот… поставить стол обратно? — и пытается вспомнить, как хотел сходить. В голове мутно, в голове туман, запах крови и чего-то звериного, в голове звучат громкие, обрывистые, мелодичные стоны Макишимы, звон ножа и бритвы друг о друга, выстрел, тот, что должен был быть смертельным, и снова — рваное возбужденное поскуливание, ехидная алчная ухмылка, руки, обвивающие шею и тянущие вниз, ближе к окровавленному истерзанному телу, блаженно изгибающемуся на каждое движение… — Конь, h3-f2, шах, — наконец, все же выуживает он мысль из глубины памяти. Макишима переставляет чёрную фигуру, смотрит на доску, изучает растерянно свои фигуры, поднимает взгляд к черным… и взгляд его проясняется. Становится знакомо-обреченным и спокойным. Даже нежным. — Король, h1-g2. Белая фигура перемещается на клетку по диагонали. Но назвать свой ход Когами не успевает. Макишима сам переставляет его фигуру. Черный слон пересекает всю доску и становится предельно близко к белому королю. — Да. Слон, c8-h3, шах… и мат, — выдыхает брюнет еле слышно. — Черные побеждают. — Хорошая игра, Шинья. Какая хорошая была игра… Ты меня поразил. Когами вскидывает голову, чувствуя, как замирает сердце, и смотрит в насмешливые золотые глаза. Показалось. Интонации похожи, но глаза слишком живые для того, кто решил умереть. Горят огнем ехидства и интереса. Как всегда. Пульс восстанавливает сбившееся звучание. — Раз ты выиграл партию, я должен задать последний отделяющий тебя от шанса выжить вопрос — что ты готов отдать за то, чтобы я остался и помог тебе разобраться с крысами? Вдвоем мы можем не то что этих самонадеянных глупцов перебить — хоть весь мир перевернуть… вероятно, потому и предназначены были стать врагами. — Это же твое собственное желание, разве нет? — Ну, мне редко интересно действительно участвовать в драках… так что попробуй угадать, почему единственный человек, с которым я сходился врукопашную столько раз — это ты, Ко. Попробуй поднять стоимость моего участия. Попробуй предложить мне цену больше, чем вселенная, сделавшая нас предназначенными противниками. Макишима смеется, собирая шахматы. Поле оказывается внутри обито бархатом, а с каждой из двух половин расположены ячейки для фигур с крепежами. — И тогда я буду тебя защищать. Пальцы его ласково скользят по темному бархату цвета венозной крови, вкладывают фигуры на их места, словно поглаживая на прощание. — Я… знаю, что ты хочешь услышать, Сёго, — цедит бывший Блюститель. — Не нужно быть гением, чтобы предположить цену, на которую ты согласишься. Но я… я никогда не скажу этого. Ни за что. Лучше умереть. — Чертов ты суицидник, — выдыхает, складывая чехол-поле пополам, асимптоматик и, обойдя стол, с такой силой влепляет Когами пощечину, что у того звенит в ушах и мотается безвольно голова. По губам из носа начинает течь кровь, капает на колени и без того окропленную красным грудь. И Макишима вновь садится верхом на его бедра, обманчиво-ласково сжимает в ладонях лицо, слизывает алые потеки на губах, алчно урча, впутывает руку в волосы и кусает за шею, заставив так откинуть голову, что все горло оказывается беззащитным. Вторая ладонь ложится поперек шеи и сжимается со змеиной ласковостью и неумолимостью. Когами держит челюсти крепко сомкнутыми, закрывает глаза, сжимает руки. Пытается вдохнуть. — Если ты так хочешь сдохнуть, я тебя здесь так и брошу. — Хрипит Макишима. — Связанного, расхристанного, возбужденного и беспомощного. Ты думаешь, эти ублюдки упустят возможность отыграться на бывшем Блюстителе? Это же такая насмешка над системой, как они думают! В голосе асимптоматика звучит отзвук отчаяния, почти отзвук просьбы. — Так ты бы хотел умереть, Шинья? Бесполезно, бесславно, глупо… ради чего? Только бы сохранить свой самообман? — Ты не сможешь, — сипит еле слышно Когами, и вдыхает шумно, когда ладони в волосах и на шее разжимаются. Сплевывает в сторону на пол затекшую в горло кровь, кашляет надрывно. — Ты так не сможешь поступить. — Легко. Но… Я хочу, чтобы ты сам выбрал, что тебе важно на самом деле. Если мне для этого нужно напомнить, что я не меньше готов к смерти, чем ты, хоть и… все еще не могу представить себе гибель не от твоей руки, Шинья, если мне для того, чтобы подтолкнуть тебя к выбору, нужно напомнить тебе, что тебя придут убивать, но никто не остановит их, никто не запретит им надругаться над твоей хваленой честью — и твое счастье, если посмертно, если мне нужно сказать, что ты меня разочаруешь, если погибнешь ТАК… я повторю это хоть сотню раз. Но знаешь, Ко… возможно, я просто сделаю иначе. Действительно… оставайся на весах выбора, хочешь ли ты понять и принять себя или тебе дороже лживые установки системы, которую мы оба так ненавидим. Думай. А я… убью их сам. На твоих глазах. — Не смей!.. — рвется из веревок Когами. — Не смей меня защищать! Не смей, сука, жертвовать собой! Это же верная смерть!.. — Ага. Хоть и должно быть весело, вероятнее всего, я умру, — спокойно смеется Макишима, склоняя голову к плечу. — Но это… думаю, оптимальный вариант. Да. Ты же выиграл шанс на жизнь. Значит, выживешь. А раз я проиграл… Повисает тишина — тяжелая, густая, неразрушимая. Когами молчит минуту. Две. Три. Пять. Макишима продолжает ждать, внимательно глядя на него, только ладони ласково ерошат волосы, чешут за ухом и гладят шею и плечи. — Развяжи мне руки, — глухо роняет брюнет почти спустя десять минут гнетущего молчания. — Ты что-то решил, все же? — Развяжи. Мне. Руки. Макишима хмыкает и, практически обнимая его, вспарывает веревку — виток за витком — лезвием бритвы. Да так и остается — прильнув к чужой груди, слушая колотящееся сердце, дыша горьким запахом сигарет, солено-железистым — крови, животным — разогретой, но чистой кожи. Этот запах почти умиротворяет, почти усыпляет… пока неловкие после долгой неподвижности пальцы не вцепляются неожиданно в его волосы, отстраняют от горячего окровавленного тела — только чтобы уткнуть лицом между плечом и шеей. — Покажи, — тихо, зло, бешено хрипит Когами. — Покажи мне, блять, за что ты собираешься нарушить свою клятву умереть только от моей руки. Я не верю, что это того стоит. Но я вижу, что ты действительно можешь на это пойти. Беловолосый смеется… и вонзает зубы в добровольно подставленное под них тело. Болезненно, крепко сжимает их, пока тихое шипение над его ухом не превращается сначала в сдавленное рычание, а после в гневный вой, переходящий в абсолютно растерянное поскуливание, стоит только его узким челюстям разжаться, а языку скользнуть по ало-синим отпечаткам. — С… сё… го… Пальцы — тонкие, ловкие, — пересчитывают ребра и в итоге вонзаются под них, зацепляют нижние, словно крючья, едва не ломая и заставляя выгнуться. — В первое мгновение боль действительно только обжигает, Ко. Но прислушайся к тому, как она растекается по твоему телу, как постепенно нарастает или снижается, как сползает по позвоночнику и мышцам вниз… и скапливается вот здесь, — одна ладонь спускается до пояса брюк и нажимает на живот чуть выше лобковой кости, и Когами понимает: вспыхнувшее на мгновение чувство — не совсем боль, а удовольствие, перемешанное с ней. Такого не может быть. Макишима царапает легонько едва-едва затянутые корочкой высохшей крови раны, надавливает на них — и тянущая боль загорается под кожей бывшего исполнителя, вновь заставляя того тихо зарычать, в ответ вцепившись в плечи и в шею беловолосого пальцами. Это больно. Не чертовски больно, все же, не сильное повреждение, но больно и ярко. И… Ощущения странные. Когами сжимает челюсти так, что скулы белеют. Это боль. Просто боль. Только боль. — Ко, ты такой упрямый… это заводит, знаешь, — смеется над ухом Макишима, рывком вплотную придвигаясь к его телу. — Это такой вызов… такой сладкий и соблазнительный вызов… Когами рычит, инстинктивно тянется одновременно оттолкнуть от себя подобравшегося слишком близко врага и впиться зубами в затянутое тонкой белой тканью плечо, чтобы тот даже шевельнуться не мог, не мог вырваться, не мог… Макишима едва-едва качает бедрами, легко и без предупреждения, отчего у бывшего Блюстителя все тело судорожно вздрагивает, на пару сантиметров отстраняется, ухмыляясь, смотрит привычно сверху вниз. — Я заставлю тебя просить, Ко. Твое физическое возбуждение такое яркое, но ты все ещё слишком много думаешь… и слишком хорошо для того, кто так сильно возбужден. Даже сумел закончить партию. Но я хочу посмотреть снова на того зверя, который выбрал меня не убить, а трахнуть. И… нет. Не просто посмотреть. Он кусает резко, цепляет зубами нижнюю губу Когами, смеется сквозь болезненный поцелуй, но не отпускает ни когда его руки упираются в плечи, ни когда ослабевше падают на тонкий пояс, напротив, прижимая к разгоряченному и напряженному телу бывшего Блюстителя. — Я хочу заставить его сдаться мне. Тебя заставить поддаться своей настоящей сущности, — наконец, выдыхает он, на мгновение отстранившись, и снова целует, кусая и вылизывая упрямо сжатые губы. Рычание само рвется откуда-то из груди, зреет в горле, злое, яростное, и Когами отрывает Макишиму от себя, отстраняет, задирает голову, накрутив волосы на ладонь, и впивается в шею зубами, прямо там, где под кожей двигается «адамово яблоко», буквально сжимая кадык — болезненно, словно пытаясь сломать хрящевую защиту, и в то же время аккуратно. Сёго одновременно смеется и болезненно стонет, цепляется ногтями за плечи и спину, царапает — ощущения похожи на прикосновение лезвия, такие же острые, Когами даже кажется, что под пальцами беловолосого его кожа расходится с характерным скрипом и кровоточит… Разжимает челюсти он сразу, когда тот вцепляется коротко, но очень болезненно и зло в плечо, но тут же, глухо рыча, кусает снова плавные изгибы над ключицами, оставляя красные отпечатки зубов, просвечивающие даже сквозь белую ткань рубашки. «Не смей». — Шинья… — шепчет-смеется-стонет Макишима, за волосы чуть выше вырезанного иероглифа отстраняя его от себя. — Сколько же в тебе этой жажды. Мне кажется, будь я бессмертен, ты бы меня в клочья разорвал. — Да, — не успевая осознать своего ответа, выдыхает бывший Блюститель, снова тянется, сопротивляясь боли от зацепленных волос, к чужому телу — опьяненный злостью и раздражением, он не хочет прекращать причинять ему боль, и насмешливое фырчание над ухом только сильнее бесит. Но его не пускают. — …это взаимно, Ко, — жарко шепчет Макишима, коротко кусая вновь и вновь напряженную шею. — Я заставил бы тебя истечь кровью, я бы вырезал сердце из твоей груди, выломав ребра собственными руками, только чтобы суметь сжать его в пальцах, если бы не знал, что тебя это убьет. — Иногда мне кажется, что где-то внутри меня есть желание заживо тебя сожрать, — в полузабытьи произносит брюнет и скалится, выскуливая что-то явно нецензурное, когда Сёго трется об него всем телом. — Ненавижу… — Ненавижу, — откликается насмешливым эхом голос над ухом. — Одна мысль о том, что ты можешь суметь забыть обо мне и жить спокойно, приводит меня в бешенство. Я этого не допущу, ты знаешь? — Не смогу… я не так рационален, чтобы суметь забыть, сколько боли ты принес в этот мир. И пока ты жив, я всегда буду охотиться за тобой, — пальцы Когами вцепляются в тонкую ткань с такой силой, что та под ними трещит и идет затяжками. Зубы снова сжимаются — медленно и неотвратимо — на подставленном плече, но этого словно бы уже мало. Когами помнит — слишком отчетливо помнит, на самом деле — какая тонкая, но прочная кожа у Сёго, как легко остаются на ней следы и какая у того на вкус кровь. Одежда сейчас чёртовски мешает, и мужчина еле сдерживается, чтобы просто не сорвать с противника эту клятую тонкую рубашку, настолько залитую багровым, что ей путь только в переработку или в костер. Но так нельзя. Это неправильно. Все, что он делает — чертовски неправильно. Макишима? Он всегда же был поехавшим. Он преступный асимптоматик, и то, что его мысли и влечения таковы — это… объяснимо. По-своему логично. Но сам Когами, даже будучи потенциальным преступником, все еще нормальный человек, разве нет? Обычный человек, подвластный и сканированию, и психологическим законам. Так почему ему настолько сильно ударяет в голову то, о чем они говорят? Откуда такое нездоровое, пьянящее возбуждение от слов Макишимы? Откуда такая жажда и ненависть? Они ведь действительно враги. Желать боли врагу, даже желать собственноручно причинить ему боль — объяснимое желание, свойственное людям. Но то, что чувствует Когами, уже больше, чем желание причинить боль. Ему вспоминается удовольствие, отражавшееся на лице Сёго в тот раз, вспоминается, как тот цеплялся за него, вжимал в себя, подначивал сквозь болезненные стоны и ненавязчиво подставлял под рвущие кожу укусы именно те места, которые сам выбирал, — и хочется снова это увидеть. Ненависть переплетается с жаждой крови и боли конкретного человека, с желанием полностью обладать им, подмять под себя, присвоить себе… — С… сё… го… Макишима смеется, трется об него грудью и бедрами, почти фрикционно толкаясь еще ближе, сжимает на плече острые зубы — не жалеет, тянет, по-звериному урчит, когда буквально раздирает краем зуба в кровь, — и говорит: — Я покажу тебе все. Все, что испытываю сам. И тебе невозможно будет не признать, что ты таким же образом… выражаешь свои эмоции. И что это не неправильно — любить боль, выражать свою ненависть и злость, свою болезненную привязанность, свое «без тебя я не существую» через причинение удовольствия. Нет ничего неправильного в том, что согласовано и выбрано. Нет ничего неправильного, Ко, в том, что боль может быть языком, на котором нам… понятно говорить. В конце концов, если желание причинить боль тому, кого ненавидишь, нормально, то все логично. В его голосе — сладкий, успокаивающий яд. Ногти тонкой полуболью скользят по коже бывшего исполнителя, то цепляются, расцарапывая, то почти гладят, и это с ума сводит. — Просто мы заходим чуть дальше. Хотеть убить и не иметь возможности, но не из-за законов даже — чтобы не убить себя. Чувствовать нить жизни в своих руках — и не обрывать ее, чтобы не оборвать своей. Сублимация желания убить и умереть только так. Может быть, так работает наша жажда, Ко? Только и всего?.. — Звучит… звучит почти… приемлемо… — выдыхает Когами. — Тогда и принятие боли, удовольствие от боли — справедливо и нормально, — хрипит Макишима, едва слышно рыча, и под ребра брюнета вновь упирается металл. Скользит по коже, царапая и обжигая, раскрашивает еще больше алыми каплями. — Равноценный обмен: жизнь на жизнь, ненависть на ненависть, боль на боль, когда-нибудь — смерть на смерть. И если твой враг, которому ты отдаешь все свои силы, не вкладывается сам — разве будешь ты чувствовать себя живым? Если добыча не сопротивляется — разве будет у охотника в крови кипеть азарт, ради которого и затевается охота? Если жертва не будет кричать от боли и бороться за свою жизнь — останется ли удовлетворен убийца? Если исход известен заранее — это же так скучно. — С точки зрения криминальной психологии и судебной психиатрии, про которые сейчас мало кто вспоминает, ты прав. — Боль — это способ выразить ярость, ненависть, злость и жажду. Способ вложиться и показать силу этих эмоций. Причинить боль — показать, как сильно ненавидишь. Принять боль — принять и саму ненависть. Вот почему… Когами рвано выдыхает, смеясь. Откидывает голову и, по какому-то бешеному наитию, вцепляясь в руку Макишимы, преодолевает его сопротивление и подводит лезвие бритвы к своей шее. — Вот почему ты выходишь на прямой контакт только со мной?.. — Я — очень верный враг, Шинья, — усмехается тот и рывком вспарывает натянутую кожу. Кровь не хлещет — артерия не задета, — но капли бегут по коже вниз довольно быстро. От боли и опасности, почти смертельной, Когами взрыкивает и впивается пальцами в чужие бедра, так сильно, что сводит судорогой запястья, а костяшки белеют. И да. От этой боли тянущим, горячим удовольствием сводит бедра и живот. От близости смерти прошибает страхом — и он перекипает почти мгновенно в азарт и злость. — Тогда покажи мне, как сильно ты, человек, почти не способный на эмоции, можешь ненавидеть, — хрипит он, скалясь. — Только не думай, что тебе будет легко. — Пока ты привязан? Проще некуда! — улыбается Макишима и проводит ладонью по потекам свежей крови. Пальцы его обнимают Когами за шею, перекрывая воздух, а лезвие бритвы утыкается в край пояса брюк, разрезает узкий шнур, цепляет и ведет вниз язычок молнии. В золотых глазах огонь ненависти пылает вместе с огнем вожделения. — Так развяжи, — сипит еле слышно брюнет, пытаясь вдохнуть, скалясь и содрогаясь всем телом. Мало. Впервые он понимает, что ему необходимо сейчас быть полностью свободным — чтобы сорваться с места, швырнуть в стену этого беловолосого безумца, видя, как тот ярится сам, впечатать в пол, уворачиваясь и блокируя ответные атаки, или… или пусть даже — быть самому опрокинутым, но честной силой и навыком! Ему необходимо выплеснуть всю эту злость, необходимо рассказать, что он не оставит Макишиму в покое, и если боль для них — действительно язык взаимодействия и выражения, то дать ему столько этой чертовой боли, чтобы он в ней захлебывался. Выразить. Ему нужно выразить… — Нет, Шинья. Сегодня не твоя очередь… р а с с к а з ы в а т ь. Макишима сам вздрагивает мелко от накрывающего с головой возбуждения, расцепляя пальцы, но руку с чужой шеи не убирает. Пристальный его взгляд, бешеный, огненный, словно расплавленное золото, скользит по полуобнаженному телу под ним, наполовину зафиксированному на стуле, ловит взгляд голубых глаз, прямой и такой же яростный. — Развяжи, — повторяет более отчетливо и настойчиво Когами. Его голос звучит отрывисто и резко. Почти как… приказ. Его не то что не слушаются — над ним смеются. Открыто, бешено, холодно. — Обойдешься. Дерево скрипит, потрескивает, когда разъяренный отказом бывший Блюститель пытается снова вывернуться из пут, но руки не дотягиваются до узлов, а стоит планке щелкнуть особенно громко — и Макишима касается кончиком языка сенсорного браслета на руке. От удара током Когами выгибает даже, и он неосознанно болезненно взрыкивает, скулит одновременно и цепляется пальцами за рубашку, пропитанную его кровью, отталкивает с такой силой, что буквально сбрасывает со своих колен противника. Вернее, — и это он понимает в следующий же момент — Сёго сам встает с него, отстраняясь. Но не просто так. Едва не разорванная рубашка сползает по худощавому телу, изламываясь острыми углами там, где кровь на ткани уже высохла, и растекаясь мягкими складками там, где ткань осталась чиста. — Ты… — Я же сказал, Ко — я покажу все. Но знать тебя так, как знаю я, и все же дать тебе свободу сейчас значило бы упустить многое. Поэтому — обойдешься. — …мразь… — обессиленно выдыхает Когами, изредка содрогаясь из-за остаточного ощущения от удара током в теле. — Ублюдок. — Ну что ты. Разве не справедливо — выслушать того, кому ты высказывался?.. — лезвие бритвы снова скользит по коже, едва касаясь. По груди, плечам… шее… Макишима обходит его кругом — ведет опоясывающую тело на уровне ключиц линию, сочащуюся алыми крапинками. Останавливается в слепой зоне позади — и обнаженную спину поперек, по лопаткам, чуть выше спинки стула, обжигает огненной полосой неглубокого, но серьезного уже пореза. Когами глухо и хрипло рычит-стонет, отшатываясь, Кровь течет быстро, льется из широко разошедшейся раны, горящей и пульсирующей, а Сёго касается губами, прижимая лезвие к его шее, чтобы не двигался, и собирает льющуюся железом отдающую солоноватую жидкость. — Мне ведь тоже есть, о чем рассказать, — шепчет он, дыша на раскрытую почти до жировой прослойки кожу. — Обида, зависть, ненависть, гнев — я ведь испытываю те же чувства, что и ты. Я помню, что ты пытался меня забыть. Я помню, что ты долго отрицал мою реальность — даже когда я сначала напрямую сказал, что жив. Поэтому я и решил сыграть призрака. Ты был так трогательно… доверчив. Искренен. И так часто… так часто вспоминал о той жизни, что мы оставили! — Я. — Что? — Я оставил. У тебя есть еще… шанс вернуться. Шанс начать с начала. Когами не понимает, почему он говорит это. Словно чьи-то чужие слова слетают с губ, едва движущихся, и тают в полутьме. — Шанс, который ты можешь разыграть в любое мгновение. Сканеры тебя не распознают из-за асимптоматики, небольшая пластическая операция — и тебя никогда никто не найдет, если ты сам себя не выдашь. У тебя — есть шанс вернуться к людям. Даже в Токио. Макишима смеется болезненно. — И снова скучать? Снова искать смысл в этом бессмысленном, полном отвержения, лжи, лицемерия и одиночества мире? Даже если я вновь начну давать людям шансы овеществить свои тайные, подавляемые желания, они… не смогут меня развлечь. Мене, мене, текел, упарсин. — Считаешь себя Богом?! — вскидывается, оборачиваясь и едва не вспарывая себе горло о лезвие (Макишима чудом успевает бритву на несколько сантиметров отдернуть), Когами. В глазах его неприкрытая злость и боль, губы складываются в еле заметный, сдержанный оскал… Сёго касается тыльной стороной лезвия бритвы его губ, проводит по ним, едва-едва надавливая. — Человек мыслящий и решающий, человек, следующий своей воле и своим желаниям — и есть бог. Я. Ты. Инспектор Цунэмори, пожалуй. Чхве. Кодзабура… Все, кто смог встать на путь собственной воли — божественен и обожествлен. И имеет право решать, чего хочет. — Не поверю, что ты перестал искать возмездия за то, что в обществе Сивиллы тебе места не нашлось, — рычит Когами. — Не могу поверить, что ты отказался от своего желания узнать, достойно ли человечество жизни или оно всего лишь кучка бесцельно существующих в своих тесных загончиках овец, искуственно счастливых и оттого несчастных!.. — Ну… скажем так. Оказавшись в доле мгновения от смерти, обдумываешь многое, — в глазах Макишимы горят странные огоньки, а губы сами собой изгибаются в невыносимо подозрительной нежной улыбке. — Я успел понять одно — человечество и его потерянные души мне интересны теперь лишь… как инструмент. Теперь я хочу идти другой дорогой. Даже если меня она заведет в самые глубины ада… я лишь Вергилий на этом пути. Когами смотрит внимательно, и вдруг бледнеет, но прикрывает глаза и усмехается, отворачиваясь. — Земную жизнь пройдя до половины… — начинает было он декларировать вполголоса, но обрывает на полустроке. Однако Макишима подхватывает с тем же выражением лица: — …ты очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины. — Я бы отказался от такого Вергилия, — хмыкает, не оборачиваясь к нему, «Данте» и опускает голову, обхватывая лицо ладонями. — Мы оба оставили позади наши прежние жизни, — вновь касается кровоточащей раны на спине губами его собеседник. Слизывает полузасохшую кровь, сплевывает, снова приникает к ней, как к роднику… и шепчет. — Твой вкус неизмеримо лучше любого иного, что я пробовал. — Не мели чушь. Макишима хмыкает и, резко сложив и убрав бритву, вцепляется пальцами в плечи Когами, почти сковывая, а зубами — в шею. Тонкая чуть влажная кожа его окрашивается в алый, отпечатывая на ключицах след от раны. Словно они ее на двоих разделили. — Встань, Ко, — шепчет он, отходя на полшага. Бывший исполнитель почему-то соглашается — и слышит сразу же, как поднимается, как трещат и громко переламываются вертикальные «ножки» спинки стула возле самого сиденья от двух последовательных ударов каблука высоких, но легких светлых (вроде бы они были светлыми?..) ботинок. В виске начинает болезненно покалывать едва не превратившаяся в пролом трещина, заросшая только благодаря своевременному вмешательству, но он стряхивает боль кончиками пальцев. И только собирается сесть обратно, — стоять как-то некомфортно, ноги не свести из-за стула, и это подозрительно смущает, хоть и не понятно, почему, — когда белые руки со скоростью змеиного броска проскальзывают вдоль груди, и чужое прохладное, тонкое тело прижимается к покрытой кровавыми потеками спине… а в живот, выбивая воздух из легких, врезается край с грохотом придвинутого стола. Инстинктивно согнувшись от удара, опираясь локтем о столешницу и прижимая ладонь к подвздошью, Когами… понимает. О щ у щ а е т. — Ах ты ублюдок!.. Стоит дернуться — и в кровящую рану впиваются пальцы, вновь обжигая болью, а тело прошивает током. Мышцы сводит — болью, возбуждением, напряжением, электричеством… какая, к Сивилле, разница!.. Это отвратительно!.. Позорно. …горячо. Макишима еле слышно усмехается, проводя свободной ладонью по бедру и прижимаясь так близко, что от этого становится тяжело дышать. — Мне тоже есть, о чем рассказать тебе, Ш и н ь я. И сегодня… ты меня выслушаешь. До конца. Когами рычит, но на любое малейшее движение в рану вонзаются острые ногти, и это больно. Слишком больно. Он же Блюститель. Должен был давно привыкнуть к боли. Должен уметь преодолевать ее. Должен уметь сражаться, не обращая на нее внимания. Должен… — Шинья… — пальцы Макишимы скользят по бедру, переходя с боковой части вперед, потом касаясь внутренней. — Такой упрямец. Действительно — дикая псина. Тебя заставить замереть можно только шокером и болью… то есть, строгим ошейником, что ли? — Иди ты к дьяволу! — из-за прерванного мгновенно рывка всю спину прошивает горячая боль, и брюнет то ли скулит, то ли рычит, наконец, сумев отдышаться и оторвать ладонь от живота. И тут же цепляется за руку, опасно-ласково выглаживающую бедро там, где оно переходит в косую часть мышц живота, и пытается отстранить ее от себя. Не выходит. Его собственная словно слишком слабая… — Ах, да. Значит, я не ошибся с дозировкой и временем, — смеется в голос Макишима. — Тот наркотик, который позволил мне получить тебя в свое распоряжение для нашей шахматной партии — двухфазный. Сначала усыпляет, потом, спустя какое-то время, ослабляет. Точнее… это, технически, даже не совсем наркотик. Считается антипсихотическим препаратом и применятся в центрах изоляции потенциальных преступников… самое то для тебя. Ты же оттуда сбежал в Блюстители. Решил продолжить работать на систему, которую возненавидел уже давно, но это было лучше, чем сидеть в камере и не иметь возможности ни на что повлиять… — Ты убил Сасаяму, я обязан был тебя найти! Пусть… пусть и вновь вернувшись в проклятое, мать его, Бюро! — Когами дергается, но лучше его положение от этого не становится — Макишима снова раздирает ногтями пытающийся закрыться порез, а потом медленно, с чувствующимся удовольствием оставляет четыре глубоких царапины вдоль его позвоночника, пока другая рука подхватывает и цепко, не позволяя отшатнуться, держит ослабевшее тело исполнителя поперек бедер, сразу под ребром стола, упирающимся в живот. Даже закушенные губы не заглушают жалобный рык, смешанный с поскуливанием. Макишима почти ложится на его окровавленную спину грудью, трется бедрами, слизывая кровавые брызги с клейма-иероглифа. Рука его мнет и гладит судорожно дрожащее бедро, спереди и изнутри, то и дело касается сквозь ткань чертовски напряженного и чувствительного члена, чуть сжимает, аккуратно, искусно… до искр в глазах, до провалов в памяти его «жертвы», до пелены на остром разуме, сквозь которую прорываются эмоции — бесплодная злость, вина, одновременно чувство опасности и удовольствия… и жажда. Что-то совершенно звериное срывается с губ алчным наполовину беззвучным рычанием, раздраженным… в нем почти приказная интонация. Когами продолжает цепляться за запястье Макишимы, но уже не совсем понимает — он отстранить его пытается от своего тела… или руководить? Отталкивает или ведет?.. Боги. — Шинья, ты знаешь… — шепчет на ухо ему тихий насмешливый голос, — …получается, ты так был мной одержим еще с тех пор, что решился жить только ради меня. — Бред, — хрипит Когами, дергаясь слабо, но упрямо. — Я не… — А кто планировал совершить суицид, пока сидел в изоляторе — мол, если бы Бюро не пришло за ним? Ты же рассказал мне… не так давно. — Чушь. Я не то имел в виду! Именно то, и сейчас Когами понимает. Если бы ему сказали тогда, что поймали «призрака», поймали Кодзабуру и обоих уничтожили — он бы действительно отказал Бюро. И действительно нашел бы способ умереть. Только то, что дело «зависло», заставило его жить дальше и первые месяцы удерживало от опрометчивости, хотя он и узнал, что Кодзабура, вероятнее всего, мертв. А это значит, только… Макишима, его существование, тень его присутствия удержала его на краю бездны. — Не жди от меня благодарности, — чеканит мужчина, упираясь уже обоими локтями в стол и оборачиваясь. Подняться он не может по-прежнему. Лишь немного оторваться грудью и плечом от столешницы — и то частично. Макишима холодно усмехается, выпрямляясь, и ладонь его скользит вдоль пояса «армейских» брюк, медленно и почти незаметно стягивая их с пояса… бедер… — Мне достаточно знать, что на самом деле ты благодарен мне за возможность отомстить лично. И я это знаю. Слова мне не нужны — поступки говорят куда ярче. Когами старается не слушать его слова и голос — спокойные и четкие. Но тогда тело слишком ярко воспринимает прикосновения. Стоит же ему запретить себе концентрироваться на ощущениях (а ладонь беловолосого асимптоматика жестко, но ласково трется о сгиб бедра и живот, по намокшей от капель смазки ткани белья проходится, дразнясь до судорог в коленях) — слова звучат оглушающе, а разум перестает отмахиваться от осознания похабности и позорности, неприличности и… с л а б о с т и текущего положения. Да Сёго его банально нагнул. Еще и так, что ни ног не свести, ни выпрямиться, ни оттолкнуть. Да и более чем уверенно действует, продолжая распалять изголодавшееся, оказывается, по болезненной близости тело. И самое мерзкое то, что Когами понимает: его противник с самого начала так и планировал. Предусмотрел проигрыш в партии настолько же, насколько и выигрыш. Оттого и связал ему ноги так — посередине перекладин стула, чтобы невозможно было свести колени. Банальная, но действенная замена распоркам. Оттого и использовал антипсихотик старого образца — в последние год-два экстренные успокоительные на другой схеме работают, это же дает слабость организма, достаточную, чтобы компенсировать перевес в силовой категории, но слишком ненавязчивую, чтобы ослабло все тело. Оттого и условие в игре было такое… оттого и настойчив Сёго был в целом. — Ты… ебаная мразь, — хрипит бывший Блюститель. Жарко. И обидно — выиграв, он проиграл так много, — и зло — да как посмел этот!.. — и даже немного страшно… но совсем не противно и не странно, как могло бы ожидаться, если бы он действительно не испытывал морального желания. Если бы подсознательно уже не принял, что подобное можно считать приемлемым. Стыдно — да. За ослабевшее тело и неспособность сопротивляться. За то, что сопротивляться этим касаниям, этому чуть высокомерному, чуть безумному желанию, чувствующемуся в ласках и в боли, этой дурной властности — в чем-то даже заслуженной, — сейчас… не хочется. Ногти Макишимы впиваются в его бедро, вторая окровавленная ладонь скользит по спине, нажимает на поясницу, острые зубы с силой резко сжимаются на загривке, под иероглифом, так, что в синих распахнувшихся глазах на мгновение слезы выступают, и Когами… п р о г и б а е т с я. Невольно, неосознанно, утыкаясь лицом в плечи и вжимаясь в стол до боли, но поддается. «Ненавижу» — хочется произнести ему, но с губ срывается только бессильное полурычание-полускулёж. — Знаешь, Ко, — рука Макишимы проскальзывает под полустянутую резинку черных хипсов, окончательно сдвигая их вниз, и довольно спокойно, чуть сжимая, проходится по всей длине напряженного члена бывшего исполнителя, от основания до головки. — Если бы ты был честен с собой, давно бы понял, насколько тебе нравится то, что я делаю. Насколько твое тело все же честнее тебя самого… На пальцах Макишимы, выглаживающих и ласкающих, каплями и кляксами остается вязкая прозрачная смазка, тянется нитями. Когами вздрагивает, царапая молча столешницу, и подняться даже не пытается уже. «Если я прекращу сопротивляться, но не проявлю вовлеченности, он ведь потеряет интерес. Это может случиться до того, как он зайдет слишком далеко…» — мучительно мечется в голове у него мысль, обреченная и дурная, но асимптоматик только тихо хмыкает за спиной, словно считывая ее с тела, и трется бедрами, вталкивая, вжимая в стол. — Ко… голос! — насмешливо командует он, и бывший Блюститель реагирует быстрее, чем успевает осознать. Слабая ладонь ударяет по затянутому в темно-графитовую ткань бедру, бессильно пытаясь оттолкнуть, а сам он шипит разъяренно: — Пошел нахуй! — срываясь на рык. И понимает — он… буквально выполнил команду. Действительно, словно выдрессированная псина. «Ину» отдается жжением в шее, когда окровавленная рука касается иероглифа. — Хороший мальчик. Рычание — бешеное, злое, — бурлит вулканом в груди, неподконтрольно срываясь с губ, смешиваясь со стонами. Макишима отстраняется на мгновение, отводит обе руки с их мест, но Когами осознает появившуюся свободу слишком поздно. Когда чувствует, как об его бедро, изнутри, касаясь его члена, трется влажный и столь же возбужденный и твердый, горячий чужой. И ему почему-то совсем не мерзко. Не противно. Даже… не страшно. Мысль о том, что его собирается выебать (и скорее всего, довольно жестко) злейший враг, совсем не внушает отвращения. Тело, напротив, мелко дрожит, мышцы сводит от желания, и уже не важно, каким образом это желание осуществится. — Какого дьявола… — рычит и дергается брюнет, но его вновь прижимают к столу тяжестью чужого тела. — Ты уже сам хочешь, чтобы я тебя трахнул, Ко. Ладонь Сёго тесно, жестко оплетает оба их члена, прижимая друг к другу, скользит по ним, рывками лаская вдоль всей длины. — У тебя от желания бедра сводит, живот поджимается так, что к позвоночнику липнет, и колени дрожат… — шепчет, горячо, рвано дыша над ухом, Макишима, и, чуть выпрямляясь, хмыкает. — Только твой разум, твоя гордость не позволяют тебе признать это. Не позволяют сказать даже самому себе: да, я хочу. Не позволяют расслабиться и просто получать удовольствие. Но мне не нужны твои слова. Мне не нужно разрешение, высказанное вслух. Мне достаточно видеть. — Ты гребаный насильник… — бессильно выдыхает Когами и закусывает ладонь, скуля от удовольствия, прошивающего тело. — Я… Я не… — Хочешь сказать «я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне»? — Макишима смеется полубезумно. — Тогда почему ты так отчаянно буквально толкаешься в мою ладонь? Я замер, еще полминуты назад, а твое тело решило за тебя… Ш и н ь я. Бывший исполнитель напрягается, рыча и выстанывая что-то нецензурное на смеси японского с английским. Он… Блять. Он действительно даже не заметил, что Сёго остановился. Не осознал, что сам двигается — с едва заметной амплитудой, рефлекторно, — настолько не желает его подсознание и тело прекращения этих ощущений. — Ублюдок… Злость почти срывает стопоры и крышу, метаморфируется в такое сильное животное желание близости, что он почти выворачивается из-под вжимающей его в стол ладони, пальцы которой вновь вонзаются в рану, почти способен вновь перевернуть ситуацию… но лишь почти — и срывающийся с губ злой, сдавленный рык в ответ на легкий укус в плечо это лишь подтверждает. «Делай все, что хочешь, я не признаю». «Ты уже признал все, что мне было нужно». Пальцы Макишимы скользят вновь по телу, царапая, сжимая, лаская, касаются так, что Когами даже не понимает уже, от чего так горит тело — от желания, от следов? — Сначала я думал заставить тебя просить, помнишь? Теперь даже не знаю — стоит ли дожидаться, когда ты сломаешься. Даже согласившись со мной, что боль может быть нашим языком, даже признав, что ты не сделал ничего неправильного, когда в тот раз воспользовался моей слабостью и трахнул — и будем честны, ты был великолепен, Ко, я бы повторил еще тысячу раз тот вечер, — даже понимая, что твое тело доведено до безумного возбуждения, боги, да ты — не осознавая, вероятно, — даже скулишь от желания — несмотря на все это, ты все еще сопротивляешься. Осознанно попросить ты… не решишься. Не осмелишься. Не сможешь принять. Ничего. Я снисходителен, ты это знаешь. В голосе асимптоматика, скачущем от экстатической насмешки до жаркого шепота, Когами слышит даже… просьбу. Словно тому действительно нужно услышать, словно это так важно — чтобы ему сдались. Осознанно. Взвешенно. Словно так нужно это признание, высказанное не только зверем, животными желаниями и физическим вожделением. Высказанное таким ценным разумом. Самой волей, которую он так старался пробудить, что пожертвовал собой — и лишь чудом выжил. Когами мысленно ломает свою гордость — гордыню — об колено, потому что на мгновение сжимается сердце — Сёго не может и не умеет спрашивать разрешения. Да был ли в жизни асимптоматика вообще хоть кто-то, кого бы тот подпустил настолько близко — и не убил? Для него даже намекнуть на искреннее желание позволения — своего рода подвиг. «Признай меня». Хотя скорее всего, он ведь даже не осознает, почему медлит, не осознает эту часть своей игры. — …ты обещал показать мне все, так? — хрипит брюнет, оглядываясь через плечо, цепляется дрожащей рукой за длинные пряди, тянет к себе и еле слышно, едва шевеля окровавленными губами, через сжимающее горло возмущение и внутреннее сопротивление, буквально по слогам выговаривает. — Так показывай. Только… — Не бойся, Шинья, — насмешливо-благодарно усмехается Макишима. — За твою просьбу я… буду с тобой нежнее, чем был ты. Пока сам не потребуешь большего. Он снова касается губами стиснутых губ — и даже вздрагивает от неожиданности, когда они размыкаются, жадно и яростно обхватывая его нижнюю, когда Когами прикусывает и вылизывает в ответ, проводит языком по его языку, тут же отстраняясь и отворачиваясь. Боги, как же… отвратительно стыдно. И как же жарко. Как же сладко. Совершенно непонятно и внезапно, необъяснимо — спокойно. Правильно. Ногти впиваются в иероглиф на шее, ладонь полностью накрывает загривок, прижимая за него к столу, фиксируя — бескомпромиссно и властно. Когами рычит предупреждающе, но это… это уже почти обман — так, проформа ради, видимость ограничений. И смешок за спиной весьма отчетливо передает обоюдное понимание ситуации. Пальцы со сгиба бедра пропадают, беловолосый дразняще трется о тело, пачкаясь в крови, растравливая раны и царапины, и отстраняется, остается лишь рука на шее и ощущение его близости. А затем раздается стук упавшего тонкого пластика о дерево, раздраженное фырчание, и спустя три долгих секунды на позвоночник чуть ниже поясницы, прямо над копчиковым «хвостом», капает прохладная, чуть склизкая жидкость. Когами содрогается всем телом, но сцепляет зубы. Взгляд Сёго он чувствует почти физически, пристальный, насмешливо-оценивающий, алчный, полубезумный. Он скользит по кровавым разводам на спине, по раздающимся на каждом частом вдохе ребрам, по пояснице с выступающими позвонками и наметкой тазовых костей… по напряженным бедрам и ягодицам. Покрытые смазкой пальцы касаются ямки под копчиком, скользят ниже, мягко, аккуратно, но неотвратимо. — Я знаю, что ты никогда не был в таком… уязвимом положении, Ко, — шепчет едва слышно Макишима и смеется. — Если честно, я даже уверен, что ты до меня вообще ни с кем не занимался сексом — слишком увлекался обучением и позже расследованиями. Поэтому соизволь меня слушаться. И расслабься. Ответом становится непроизвольный, невнятный и чертовски злой рык, срывающийся с закушенных губ. Когами и без того не может понять, какого хрена он так спокойно подчиняется. Это он должен быть на месте Сёго, это он должен вжимать его в стол, держать руку на шее и любоваться тонким телом со следами почти звериных укусов. Почему… даже так, наоборот, все происходящее столь правильно, столь нормально?.. Ощущение, когда внутрь тела мягко, аккуратно, но быстро и без лишней бережности вталкиваются с абсолютно похабным хлюпаньем два пальца сразу, — не из приятных. Даже болезненно. Но… каждое движение пусть и отдается ноющей болью, чуть жжется, чуть напрягает — но приходится удачно по плотному чувствительному бугорку под гладкими горячими мышцами. Когами царапает ногтями стол, все же позволяя себе полубеззвучно то ли застонать, то ли заскулить, вздрагивая всем телом, едва удерживая себя без движения, вжимаясь в столешницу. От этих незнакомых ощущений, от этой горячей боли, от сбивающегося хриплого дыхания над ухом позорно хочется сбежать, но он обрывает эту мысль с гневом — бежать? Он что, трус, или, может, слабак какой-то? Он выдержит, должен выдержать. Хочет выдержать. — Господи, какой же ты напряженный, Ко, — хрипло, жарко смеется Макишима, издевательски замирая тогда, когда удовольствие наконец перебивает жгучую болезненность совсем. — Так сжимаешься, так вздрагиваешь… — З… зат… ткн-нись… — Тебе нравится то, что я с тобой делаю, Ко. Ну же, скажи это. Признайся — тебе нравится быть поверженным. Тебе нравится смертельная опасность моей власти… — П-пошел к д-дьяв-волу!.. — Упрямый ты зверь, Шинья… Сёго медленно, снисходительно аккуратно растягивает и расслабляет узкие мышцы не привыкшего к подобным воздействиям тела, и бывший Блюститель не может не понять этого. Его жалеют. Берегут. Это… оказывается неприятно. Кажется неправильным. Неуместным. Не… недостаточным. Будто жалость эта унижает, будто аккуратность равна неуважению, высокомерию, неуверенности в его силе и его терпении. — Жестче, — рвано, еле слышно хрипит он, вновь цепляя ниспадающие с плеча склонившегося над ним асимптоматика пряди и рывком притягивая за них к себе, но не оборачиваясь, не глядя в глаза. — Понял?.. В его сбивающемся голосе резкий и требовательный приказ звучит, пожалуй, не слишком достойно. Но Макишима коротко смеется без капли презрения — торжествующе, ликующе, кусает в плечо, едва не рвет зубами кожу, оставляя на глазах алеющий отпечаток, сжимает зубы на мышцах над ключицей, жадно вылизывает новый след, и еще раз, еще раз… и тонкие пальцы его действительно движутся резче, больнее, сильнее. Когами хрипит, рычит, выгибается — злость и боль перекипают в жажду, в желание, скапливающееся внизу живота, тянущее, сводящее судорогой расставленные непотребнейшим образом бедра, и уже плевать даже — как это выглядит, за что можно принять… Он понимает — вот откуда была в золотых глазах эта алчность. Вот почему он видел в оскале и ухмылке такой голод. Они были настоящими. Искренними. Не было тогда у Макишимы никакого плана заставить его чувствовать себя чудовищем, он сам себе это надумал, примерив рамки проклятой «нормальности» Сивиллы на одно… нет. На два исключения. Макишима просто дьявольски его хотел. Так же сильно, как сейчас необходим ему самому. Никто никогда в этой чертовой жизни, за все эти годы бессмысленного почти существования не вызывал таких сильных эмоций. Никто не заслуживал такой горячей ненависти, переплавляющейся в уважение и жажду. Никто не был настолько… желаем. Всем существом — поймать, убить, присвоить, уничтожить, стереть, увековечить — не важно. — Я и так ведь все знаю, Ко. Скажи… скажи же… даже я смог. Или не сумеешь?.. Когами вспоминает, шипя от боли и удовольствия. «Ну же, трахни меня». Да, Сёго тогда сказал. Выстонал, выскулил, выдохнул — словно вновь в висок ногой ударил. Такой же силы была эмоция от этих слов, так же они — только метафорически — с ног сбили. Если это подействует так же на него самого… если выбьет дыхание, если земля из-под ног уйдет от одной только фразы… блять, Когами согласен сломать свою гордость второй раз. — Возьми меня. Сейчас же. Слова эти звучат почти приказом, рвано, жестко, уверенно, так, что даже не понятно — кто же из них, черт возьми, сейчас сильнее, кто из них главный. Да и… есть ли разница? Сёго хрипло коротко стонет над плечом, урчит слегка растерянно. Дискомфорт в теле на мгновение стихает, исчезает странное чувство наполненности. — Не думал… что действительно сумеешь. Удивляешь, — в еле слышном шокированном шепоте звучит едва заметный оттенок благодарности. — Будет больно. Мужчина кивает и выдыхает — медленно, расслабляя живот, диафрагму, бедра, мышцу за мышцей. Желание горит во всем теле, ослабевшем от антипсихотика, сковывает жестко, но он обещает себе — скоро. Сейчас. Макишима накрывает его собой, грудью к спине, переплетает пальцы, сжимает ладони, стискивает зубы на загривке, заставляя полностью замереть, и входит — плавным, но единым и быстрым толчком, не давая телу под ним напрячься вновь раньше, чем позволительно. Когами выгибается, хватает ртом воздух — без единого звука. Этот толчок выбивает невольные слезы, дыхание из легких, рассудок напрочь, но… блять. Сёго перехватывает его одной рукой поперек груди, замирает, позволяя привыкнуть, позволяя боли стихнуть — и коротко шипит, стоит бывшему исполнителю едва шевельнуться. — Ох, Шинья… д-да не дергайся ты… Ладонь его сползает по окровавленной коже, ласкает закрывшиеся порезы, поджавшиеся мышцы, окаменевшие, обхватывает ощутимо горячий, пульсирующий в ритм сердцебиения член, проходится вдоль ствола и обводит пальцами головку. — Я… сказал… жестче, — хрипит снова брюнет, вырываясь из объятий и падая буквально грудью обратно на столешницу. Все его тело объято вперемешку огнем желания и болью. Но этого мало, мало, мало!.. «Не смей меня жалеть, не смей сдерживаться, не смей быть снисходительным — говори со мной на нашем языке, раз начал! Выговаривайся! Плевать, что все болеть будет, не смей быть не откровенным в своей ненависти!» — Ты… очаровательно мазохистичен, — вторая рука Макишимы ложится на его поясницу, стискивает крепко. Первые фрикции оглушают болью, жгучей и тянущей, и Когами в кровь кусает губы, сдерживая восклик, но… как ни странно, эта боль словно обостряет ощущения, когда тело привыкает. Незнакомое доныне чувство странной близости, наполненности, идеального совмещения тел — словно вновь сложный паззл складывается, но на физическом уровне. Только тогда, когда толчки внутри становятся быстрее и резче, он наконец позволяет себе почти беззвучно болезненно заскулить — от удовольствия. Макишима мелодично стонет-выдыхает за спиной, кусает плечи, ребра, вбивается в тело, вышептывает его имя — протяжно, сбивчиво… рука его ласкает в ритм напряженный, влажный от смазки член. — Боже мой… ты… да не сжимайся так, Шинья… — просит, нет, требует беспорядочно беловолосый. — Ты и без того узкий… С губ бывшего Блюстителя срываются коротко смех и хрип, блаженно-болезненное поскуливание и едва слышимое в смеси этих безумных звуков: — С… сё… го… Пальцы царапают столешницу, сжимаются бессильно. Блять. Этот безумный жар, эта жажда, азарт и боль, дикость — он бы ни за что не променял теперь на смертный покой полумертвого, натянуто счастливого, ограниченного мнимым совершенством общества Сивиллы. Ему даже на мгновение становится любопытно — какой сейчас у него был бы коэффициент?.. с такой оглушающей жаждой и таким невыносимым вожделением, кипящими в крови, с чувством свободы, похожим на то, когда находишь и догоняешь добычу… преступника — но во много раз сильнее?.. Макишима словно читает его мысли — разворачивает голографический экран с браслета и ставит руку так, чтобы Когами видел скачущие биометрические показатели и результаты сканирования. Смеется тихо. — Геолокация зашифрована — никто никогда не найдет и не узнает… Смотри… разве сейчас ты назвал бы себя смертельно опасным преступником? А Сивилла сочла. «378,5» «382,1» «385,4» На такие цифры включается «Уничтожитель». Когами вцепляется пальцами в бедро Макишимы, царапает, сдавленно, хрипло смеется. Безрассудно. — Успеешь… до четырехсот?.. Асимптоматик фырчит, легко меняя фокус сканера на себя. «15,4» «14,1» «13,5» Передразнивает шепотом ехидно, буквально вбивая резкими движениями в ребро столешницы: — Успеешь до нуля? Рука его возвращается на свое место на истекающем предэякулянтом члене, но стоит ему лишь едва прикоснуться — Когами сам сжимает его ладонь, вплетя пальцы между его «паучьих». И совсем немного меняет расположение, вновь прогибая почти болезненно поясницу. Буквально подставляясь. — Я… заставлю тебя… сдаться… раньше… — хрипит низко и азартно он, выскуливая каждое рваное слово. Да, в этот раз он не может все контролировать, не в его силах (да и не хочется — только сейчас он может в этом себе признаться) регулировать силу и темп, он не может впиться зубами в узкие плечи, а пальцами в бедра до синяков, царапин и крови, не может причинить боль — но даже так он… не бессилен. И теперь он понимает, сколь многое в тот раз случилось только по желанию и воле Макишимы. Это злит, бесит, раздражает неимоверно, однако больше — вызывает желание отомстить. И если и в этот раз ему удастся заставить эту беловолосую мразь кончить первым — даже если на долю секунды, — если продержится дольше, победа будет за ним. — Мне гораздо проще обыграть тебя, Ко, — улыбается широко и столь же азартно Макишима. — Уверен, что в таком положении хочешь бросить мне вызов? Золотые глаза его, распахнутые, с расширенными, как от наркотика, зрачками, горят неистовым огнем — и Когами этот огонь чувствует. И скалится, ловя в пальцы свободной руки белые пряди, резко тянет за них — заставляет, извернувшись, самого Сёго впечататься в его плечо — и кусает в шею, под ухом. Мучительно, сильно, так тесно сжимает зубы, что тот сбивается с ритма, вздрагивает, вскрикивает болезненно. — Уверен, — хрипит брюнет, не позволяя врагу-любовнику отстраниться, наматывает его волосы на кулак, касается кровящего укуса губами, рычит. — У меня хорошая выдержка. Ему в ответ достается полубезумная ухмылка и резкая боль в подреберьи, куда вонзаются острые ногти, вспарывая кожу. Макишима не может не ответить болью на боль, не может, конечно, не принять этот вызов. Движения его становятся еще резче, возвращаются в единый ритм, и Когами приходится закусить губу почти до крови, чтобы не застонать. Да, ему больно, все еще больно — не удивительно, впрочем, — но эта боль разливается по телу таким удовольствием, что сдерживаться невыразимо сложно. Хочется больше. Больнее. Яростнее. Сёго чуть замедляется, но каждое чуть более плавное движение вместе с тем становится глубже и сильнее, размашистее, что ли. Выдохи и полустоны его, мелодично-низкие, протяжные, жаркие, смешиваются с хриплым рычанием и глухими стонами самого бывшего исполнителя, с другими звуками — вязким хлюпаньем смазки и совершенно похабными хлопками тела о тело, скрипом стола и потрескиванием перекладин стула, редким постукиванием его ножек об пол… Раны на теле Когами кровят, но он не чувствует от них дискомфорта. Обжигающие вспышки яркой боли органично вплетаются в картину, заставляя всем телом напрягаться и расслабляться неожиданно и в то же время словно бы равномерно, и от этого уже Макишима вновь и вновь сбивается с ритма. — Ты восхитителен, Ко… — шепчет он почти безумно, вылизывая и прикусывая подставленную насмешливо шею. — Твое тело… словно пульсирует… ты так дрожишь… Когами с трудом сдерживает требовательное, алчное поскуливание, рвущееся из груди. Он так же с ума сходит — от неожиданно естественного и горячего чувства наполненности и движения внутри, от удовольствия, болезненного, обжигающего горло рваными вдохами, от запаха разогретого, но чистого тела, смазки (все это время она, оказывается, пахла тонко-тонко озоном и горечью ментола), крови и остатков сигаретного дыма с его собственных волос… — и это сумасшествие совершенно не хочется останавливать. Перед его глазами на экране мелькают цифры коэффициентов — «398,4» и «5,6». Макишима разозленно прикусывает его плечо и буквально выскуливает на ухо, едва ли не жалобно, дрожащим, срывающимся голосом: — Шинья… Т-так не честно… Когами смеется, буквально заставляя беловолосого вжаться сильнее в собственное тело: тянет за волосы, расцепляет соединенные руки и впивается болезненно и крепко пальцами в бедро, — и хрипит едва не позвучно: — С д а в а й с я. Он чувствует эту весьма характерную пульсацию чужого члена внутри себя, чувствует, как дрожат у Сёго бедра и как сильно поджимается впалый живот, и прекрасно осознает: он и этот раунд выиграл. И оказывается прав. На экране мелькают цифры «2,4», бешено сменяющиеся на все меньшие и меньшие, когда Макишима через мгновение вжимается грудью в его спину, цепляется обеими руками за бедра, гортанно, хрипло стонет в голос, едва не вскрикивая, и содрогается, чуть выгибаясь и запрокидывая голову. Ощущения странные — словно изнутри что-то обжигает и тут же тает, буквально переполняя, растягивая. Только когда тот ослабевает, позволяя себе лечь — скорее, рухнуть — поверх чужого тела, на экране мелькает «0,0». И только в этот момент уже сам Когами позволяет себе… нет, буквально разрешает себе едва шевельнуться. Напряжение, накопившееся в теле, требует разрядки, балансируя на грани с тянущей болезненностью. Макишима беззвучно смеется, лежа щекой на искусанном плече, и выговаривает обиженно: — Я тебя могу так и оставить… упрямец… Но ослабшая рука его касается и ласкает буквально вздрагивающий член бывшего исполнителя, пока тот не вскрикивает и сам, выплескиваясь в издевательски-нежную ладонь. Часть белесых капель падает на пол, одна или две капают на ткань полуспущенных штанов. Больше всего остается все же на пальцах Макишимы. — Четыреста три и семь, — шепчет тот. — Зараза, ты слишком… — Хорошо себя контролирую? — ухмыляется, мягко отталкивая его от себя, Когами. Сёго смеется, отстраняясь: — Слишком узкий, чтобы сдержаться. Сразу понятно, что девственник… был. Боже, какой же у тебя сейчас вид… В ответ раздается лишь фырчание, насмешливое и чуть злое. Подняться со стола, дотянуться наконец до веревок, развязать их и отправиться в душ у бывшего Блюстителя сил не хватает пока что, хоть он и чувствует необходимость. Он даже на Макишиму не смотрит — просто стоит и выравнивает дыхание, прислушиваясь к телу. Больно. Все ноет и тянет, раны горят, чешутся. Их бы обработать потом… Кожа липкая от пота, стянутая полувысохшей кровью. Ноги дрожат, ослабевшие. В кухонной зоне шуршит вода — Сёго смывает с рук следы. — Не двигайся резко, — мурлычет он, возвращаясь, и опускается рядом, сбоку, на корточки. Ловкие пальцы быстро распускают узлы и снимают с лодыжек брюнета петли веревок, даже недолго растирают кожу — под ней тут же начинают бегать «ежики». — Тебе сейчас будет… неприятно даже шевелиться. Когами выпрямляется, поддерживая полуспущенные брюки — белье он все же вернул на положенное место, решив, что лучше постирает, чем ходить в таком виде, а вот брюки жалко, — отшвыривает стул пинком в сторону и ухмыляется. — Я привычен к дискомфорту из-за ран и травм, не думаю, что все… это — сильно больнее сломанных ребер, когда в тебя еще и металлическим транспортным контейнером швырнули. — И то верно. Усталость накатывает волнами — и день был нелегким, и ночь выдалась не менее напряженная и активная, — поэтому много времени на разговор Когами не тратит, уже отправляясь в душевую. Здесь она, слава богам, как и все помещения жилой части, находится рядом с залом, а вода идет от местного ключа. Видимо, даже до того, как храм был заброшен несколько десятков лет назад, служители устроили себе жилище под ним так, чтобы в случае обрыва электричества или снабжения не остаться без воды и тепла, так что восстановить системы обеспечения жилой части для Когами не доставило проблем. Раны под водой жжет, а все тело, расслабившись окончательно под горячим душем, болит еще сильнее, но мужчина мало обращает на это внимание. В конце концов, иного он и не ожидал — сам же сказал «жестче». И знал, кому. Из душа выходит освеженным и мрачным, тут же машинально найдя взглядом устроившегося на диване с книгой Сёго. Кивает сам себе, бросает на второй стул полотенце и брюки, натягивает шорты, считающиеся у него «домашними». Лезет в шкаф — за время жизни «в дороге» он успел обзавестись не самым большим запасом вещей, но в числе них одним из первых был спальный мешок. Вот и пригодится… в конце концов, не спать же с этим на одном диване? Он чувствует, что за каждым его движением следят внимательные и спокойные золотые глаза, но из-за той «игры в призрака», черт бы ее побрал, это ощущение привычно и не напрягает. Пусть смотрит, велика проблема. Когами расстилает спальный мешок рядом с диваном, бросает запасную подушку, простынь и выключает свет. — Я не дочитал страницу! — ворчит с дивана Макишима, захлопывая книгу и откладывая ее на тумбу рядом с изголовьем. — Не моя забота, — ухмыляется бывший Блюститель, устраиваясь поверх мешка и накидывая простынь. Ночь теплая, и он думает, что замерзнуть не должен. Диван скрипит. — Ты жестокий. Я остался, чтобы помочь тебе, а ты даже не обеспечил мне комфорт! — Обойдешься. В темноте говорить спокойно проще — можно представить, что отвечает не человек, а память. — Почему ты не лег сам на диван? — Раз уж ты мой гость, я должен хоть какое-то удобство предоставить. Закон такой. — Не понимаю… Об окно бьется ночная бабочка. — Завтра крысы должны нагрянуть. Когами вздыхает. — Именно. Так что спи. Пока есть возможность. Макишима смеется, ворочается на диване, скрипя чуть продавленными пружинами, и спускает руку к полу. Касается черных волос — мокрых, жестких, топорщащихся в разные стороны. Чешет легко — и сейчас Когами не видит смысла огрызаться. Это не издевка — напротив, мягкая ласка, игра сытого и спокойного хищника. Своего рода благодарность. В тот раз он обнимал дрожащее тело Макишимы, согревая собой в холодной ночи. Своеобразное «сейчас ничто не посмеет тебе навредить, и обещаю, что даже я». Сегодня Макишима чешет его за ухом, словно напоминая — «сейчас я рядом, но безопасен для тебя». Завтра будет уже другой день. Они снова будут запросто способны — даже будут желать — перегрызть друг другу горло. Поэтому не возникает даже сомнений, что после победы над крысами один из них сразу уйдет. Когами даже благодарен Сёго за то, что он не спрашивает: почему бы просто не сбежать. Они оба одинаково хорошо понимают, что это попросту бесполезно, пока живы те, кому его заказали, Когами нигде не будет в безопасности. Так что гораздо рациональнее встретить их и убить. Макишима расслабляет пальцы, впутанные в волосы, и бывший исполнитель усмехается. Уснул. Быстро как… Впрочем, и сам вскоре засыпает. Однако спит беспокойно. Мучают кошмары — смутные, но правдоподобные, словно видения из параллельной жизни или воспоминания. Смерть Макишимы, настоящая, и его собственная казнь (иначе не назовешь, а лицо глотающей слезы инспектора Цунэмори, вынужденной нажать на спусковой крючок доминатора в смертельном режиме, остается перед глазами даже после пробуждения). Металлические челюсти робо-псов, разрывающие беззащитную плоть девушки, которую он все равно, даже в реальности, так и не смог защитить… как ее звали?.. подругу инспектора, втянутую лишь потому что его так проще всего было бы поймать и зацепить, чтобы изучить?.. Башня и его лишь чудом не случившаяся в реальности смерть от руки Макишимы — медленная, извращенная версия «казни тысячи порезов»… Когами заставляет себя засыпать вновь и вновь, проваливается в болотную муть кошмаров, пока не забывается неглубокой тьмой без видений и звуков. Ее разрушает уже только звук щелкающего масла и кипящего чайника. Когами поворачивается на бок и невольно зло скулит. Двигаться больно… нет. Не так. Двигаться ОЧЕНЬ больно. Рубец на спине за время сна иссочился сукровицей и прилип к простыне, и первым же движением корочка, спаявшая хрупкий тонкий слой эпителия и ткань, невольно срывается, раны на груди тоже покрыты засохшими капельками крови, потянутые мышцы ног и полувывихнутые плечи ноют, а поясница хрустит так, что древний старик-артрозник позавидовал бы… Про остальной жгучий дискомфорт мужчина вообще старается не думать. Не замечать, не обращать внимания, отвлекаться, игнорировать — что угодно, только бы не думать о том, насколько это постыдная, объяснимая и очевидная боль. И о том, что стало причиной. Он проиграл. По сути, если размышлять трезво, он именно что проиграл. Позволил Макишиме вертеть собой как ему угодно, позволил убедить себя в нормальности происходящего, позволил себе поверить его сладким речам об удовольствии от боли и поддаться на провокацию. Но… Каким бы не был стыд, Когами понимает отчетливо — ему не хочется даже думать о том, чтобы забыть произошедшее. Ему… нет, не понравилось, ни в коем случае, но… Хотелось бы повторить. Ради понимания, конечно. Не больше. — Доброе утро, Ко, — мурлычет негромко Макишима, полуоборачиваясь через плечо на злобно-болезненные звуки попыток бывшего Блюстителя встать. — Завтрак скоро будет готов. Помочь тебе дойти до душа? В голосе его звучит приторная забота, и Когами лишь еще раз взрыкивает яростно, прекрасно понимая издевку. — Пошел нахрен. — Я бы не отказался, мой дорогой враг, но, боюсь, у тебя не хватит времени меня заставить. Так что… — Макишима хмыкает насмешливо, покачивая деревянной лопаткой в масле, но Когами его прерывает довольно резко: — Так что либо ты затыкаешься, либо я раскладываю тебя, как последнего продажного любовника, поперек дивана, и крысы находят нас в слишком компрометируюшей и неподходящей для драки позе и быстро убивают. — Согласен, второй вариант не так уж хорош. Для меня точ… Стекло окошка под потолком разбивается вдребезги, засыпая кухню осколками. Часть из них попадает в сковороду, часть разлетается по полу. На щеке вовремя вздрогнувшего и отшатнувшегося бывшего Блюстителя расцветает обжигающая кровавая полоса — пуля пролетает настолько близко, что задевает, — а на шкафу разбивается зеркало, но из рамы не выпадает — пуля застревает в потрескавшемся стекле и дереве. — Рано они, — ухмыляется Когами и уходит с возможной траектории выстрелов, заодно распахивая шкаф и выхватывая из-под стопки полотенец небезызвестный револьвер. В руках Макишимы блестит, играя с лучом солнца, верная бритва. — Спуск только один? — Да. Ты сказал, их около двух десятков… можешь сразу вычесть пятерых. Вряд ли я промахнусь… по ним. Весь диалог занимает секунды — и когда дверь в комнату выбивает с ноги первый наемник, ему в грудь тут же прилетает пуля. Мгновенно за этим следует еще один выстрел, и еще… четвертый атакующий выбивает метким броском «дротика» револьвер из руки бывшего Блюстителя, перемахивает через два трупа и полумертвого, но еще дышащего и скулящего от боли соратника, и перехватывает в пальцах новую «металку», но острое лезвие жгуче полосует поперек шеи… и он падает. Макишима отступает к брюнету, теперь вооруженному раскладным ножом, выхваченным с держателя над кухонным столом, прижимается спиной к спине и усмехается. Их окружают пятеро… нет, шестеро. Еще четверо — считай, что трупы все. Еще один — снайпер, следит снаружи. — Еще восемь-девять наверху, — смеется светловолосый, щерясь на противников ликующе и презрительно. — Ко, оставь мне как минимум семерых! — Кого достанешь — все твои, ссука, — Когами, напротив, предельно сосредоточен. — Не соревнуемся же. Три-два-один, в ритм почему-то созвучных сердечных ритмов — и слаженно, словно постоянно сражаясь спина к спине, словно не один год прикрывая второго, оба отталкиваются от плеч друг друга. Шинья старается вывести из строя противников, но не убивать. Одному полосует по глазам, второго надолго вырубает, бросая лицом в пол, наступая на затылок босой ногой и вбивая в настил. Третий падает набок с раной в боку, стонет, подвывая, но отползает к стене… Краем глаза беглец системы присматривает за своим извечным соперником. Макишима держится на расстоянии от противников, змеино скользит между ними, уклоняясь от ударов, зато каждая его атака мгновенна — и гибельна. Удар ребром стопы в кадык ломает одному трахею. Лезвие бритвы кровавой полосой на боку и шее, длинной диагональю, рассекающей две артерии, перечеркивает существование второго. Третьему Сёго сворачивает шею… и взгляд его при этом невероятно методичный, скучающий даже. Но чертовски сосредоточенный. Характерный глухой хлопок за окном… Когами бросается к сопернику, валит на пол, дернув со всей дури за рукав рубашки и, то ли по старой привычке защищать союзника, то ли искренне, закрывая собой — над ними свистит еще одна пуля. Бывший Блюститель хватает с пола удачно подвернувшийся под руку револьвер и вглядывается в разбитое зеркало. Щурит глаза… и ухмыляется коротко. — Вижу. Сёго за миг, гибко, как-то почти неестественно, поднявшись с пола, разделяет его и еще троих наемников, успевших на звук и ориентировку от снайпера спуститься вниз — до этого они явно обшаривали соседние строения и храм. Один из них замирает и останавливает второго. Выстрел револьвера звучит громом. — Ты?! — Снял. Голоса наемника и Когами звучат одновременно. Дуло револьвера в руке второго мгновенно нацеливается в грудь первому. Тот рычит, но смотрит только в лицо беловолосого. — То есть, приезжал ты не за блядским фармом? — За ним тоже. В первую очередь… кто же знал, что вы будете так тупы, что решите обсуждать заказ другого клиента в присутствии чужака. Макишима смеется — бешено и в то же время презрительно-холодно. — Впрочем, вы же не знали… Когами замечает тень на лестнице за спиной у, получается, главаря наемников и стреляет. У убитого из руки выпадает пистолет. — …этому человеку причинять боль имею право только я, — сквозь выстрел звучит едва слышно голос асимптоматика, и кровь из вспоротой шеи рванувшегося к Шинье младшего из мужчин, вооруженного длинным ножом, веером разлетается, ложась на пол, стену… волосы и рубашку Макишимы. И брызгами — на искаженное невероятным азартом и радостной злостью лицо. Заливает их алым. Главарь бледнеет и делает шаг назад. Когами вновь слышит характерный хлопок за окном, вновь выдергивает Сёго из-под траектории — предсказуемой, ведь сам он стоит в непросматриваемой снаружи зоне, — выстрела, буквально за волосы… И мелькает в голове из-за этой фразы, из-за боевого азарта в крови, из-за напряжения и чего-то еще, обжигающе-безумно-веселого, дурная мысль. Рука в пепельно-белых волосах стискивается жестко и тянет, заставляя запрокинуть голову. Дуло револьвера вжимается под ребра, ровно напротив быстро и равномерно бьющегося сердца. А губы рвано прижимаются к губам. — Ценю, — хрипит бывший Блюститель, отрываясь от вечного противника спустя секунду, и бьет ребром ладони по основанию шеи, не позволяя прийти в себя от шока ни ему, ни наемничьим крысам. Укладывает безвольно обмякшее тело на пол, кладет револьвер на грудь и перешагивает, прокручивая в ладони нож. — Но теперь отдохни, остальных беру на себя. Пылающий взгляд и кривая ухмылка ничего хорошего выжившим наемникам не обещают. В том числе то, что они так и останутся выжившими. Когда Макишима открывает глаза, он даже не особо сразу понимает, что с ним произошло. Но обстановку считывает мгновенно. Конечно, все уже закончилось, и, конечно, бывший Блюститель ушел давно, прибрав трупы подальше от здания и собрав немногие свои вещи. Под рукой на груди у асимптоматика что-то прохладное и металлическое лежит, в ладонь вложен выдранный из блокнота — редкость, между прочим, — бумажный лист. Сёго садится, потирая шею, смотрит на револьвер в своей руке. Разворачивает обрывок… Кровью, размашистым и неаккуратным почерком Шиньи на нем красуется короткая надпись: «Послание к галатам, 2:19». Блондин усмехается чуть заметно. — Чхве. Все заснял? — От начала до конца, Маки-сан, — звучит из браслета характерно-лисий, пусть и сгенерированный программой из давно, за год до фактической смерти, записанной дорожки, голос хакера. — Что там еще? — Поиск. Послание к галатам, глава вторая, стих девятнадцатый. Звучит сигнал загрузки — и разворачивается голо-экран. Макишима читает с развернутой фотографии и смеется, ликующе, счастливо и неудержимо, падая на пол и раскидывая руки в стороны. «Законом я умер для закона, чтобы жить для Бога».