Их боялась вся Йокогама

Йокогама. Город, где портовые пейзажи соседствуют с узкими грязными тупиками. Уголок вкуснейших морепродуктов и гильз, подобранных беспризорными детьми. Маленький отдельный мир, в котором утром ты без труда добираешься до работы, а вечером твой труп уже качается на волнах, ведь ты «слишком много знал». Злачное местечко, но это дом для тех, кто знает цену своей жизни. Пробираться в ночи через закоулки не так-то просто. Шаг влево — и кто знает, может, кирпич на голову свалится, или из-за угла выскочит очередной барыга с пустыми карманами. «Гони деньги и не рыпайся», — скажет он тебе, а ты подумаешь: стоит ли кошелёк того, чтобы за него так уж сильно бороться. Скажем, пару тысяч йен — достаточная сумма, чтобы родные потом не так сильно ревели у твоей могилы? Ну, или хватит ли их на инвалидную коляску, если тебя не добьют? В такие моменты расставляются жизненные приоритеты. У Исии Сайто они тоже есть. Приоритеты, в смысле, хотя и несколько купюр тоже завалялось в барсетке. Он уверен: скоро их станет в десятки, сотни, тысячи раз больше. Всё потому, что он прекрасно знает изнанку этого города, он знает цену своей жизни, а главное — он знает, в чьих руках находится власть. Чем ближе к криминальной стороне, тем короче будут твои дни, но это история только для тех, у кого не хватило мозгов и сил дослужиться до верхушки. Исия горит глазами и душой за организацию, в которую его приняли. И однажды он будет стоять на вершине этого мира. — Чёрт! Пока что вершина мира выглядит как дерьмовый переулок, воняющий блевотиной. Да уж, не все успешные мафиози начинали свой путь с дорогих ресторанов и шикарных апартаментов. В курилках и кафетериях при штабе нет-нет да судачат о прошлом важных шишек. Босс всея Порт вроде бы изначально вообще был обычным подпольным врачом, а его приближённые то на свалках живут, то из этих самых свалок вылезли. Именно поэтому Исия уверен, что ему пророчено высшими силами стать если не главой Исполкома, то как минимум его членом. Раз получилось у странных детей с помоек, то у него уж точно должно выйти. Во всяком случае, он очень надеется на это. Переулок вокруг всё ещё грязный и воняет зверски, амбре раскуроченного трупа под ногами долетает до носа и кисло щекочет во рту. Исия морщится, сглатывает слюну и старается не смотреть вниз: то, что ещё вчера было лицом напарника из летучего отряда, теперь больше похоже на шоколадно-вишнёвый пирог, в который засунули петарду. И самое неприятное — Исия здесь совершенно один. Стоит у стены в абсолютной темноте, разбавленной только лунным светом, мнёт подошвами испачканных туфель землю и человеческие останки, озирается по сторонам. Тот, кто вроде как должен был помочь и разобраться со всем, только что свалил, оставив лишь клочок бумаги. — Только не вздумай его читать, это не для тебя, — сказала ему фигура, сливающаяся с тьмой вокруг. — Передашь сразу ему в руки. Во-первых, Исия не собирался разворачивать лист: вручивший его человек — последний, кого Исия хотел бы злить, уж слишком много кошмарных слухов плодилось вокруг него. Во-вторых, даже если бы он решился прочесть послание, не смог бы этого сделать. Потому что, сука, темно, хоть глаз выколи! — Чёрт, — повторяет Исия уже тише и вздыхает, прижимая к груди записку. Нет, он не откажется от своей цели. Он не для этого столько лет учился обращаться с огнестрелом, шерстил каждый переулок, лишь бы запомнить карту Йокогамы назубок, и выслуживался перед начальством. Он не для этого засыпал по ночам всего на несколько часов, чтобы на следующий день первым прийти на летучку оперативников. Он не для этого вырабатывал в себе умение держать спокойное лицо даже рядом с этим маленьким чёрным чудовищем, которое оставило его наедине с мёртвым телом и ушелестело плащом. В конце концов, не для этого Исия сидел на препаратах. Всё, просто чтобы не орать благим матом, когда над его головой вдруг раздаётся: — И где эта падаль? — У-ушёл, — голос предательски даёт петуха. Исия спешно прочищает горло и добавляет уже спокойнее: — Он просил передать Вам записку. — Если там пожелание смерти, как в прошлый раз, выкинь это дерьмо сразу. — Он сказал не открывать, а сразу вручить её Вам, — Исия делает шаг назад, но всё равно чувствует, как его обдаёт порывом нездешнего тепла, когда перед ним приземляется слетевшее с крыши тело. К вопросу о детях из помоек и свалок. Один из таких как раз подсвечивает себе пространство, сияя ярко-алым, как вывеска борделя. Исии этот ребёнок едва ли по грудь, и веса в нём, кажется, совсем немного, но всё решает сраное свечение. Переливается, слабо гудит, скользит вверх-вниз, от пяток до макушки в шляпе. В обрамлении бордовой энергии маленькое, чуть пухлое лицо кажется совершенно жутким. — Допустим, — с очевидным раздражением цедит дьявольское существо и машет ладошкой в перчатке. — Давай сюда его записку. Исия старается не прикасаться к маленьким пальцам: и без того, едва приблизив к ним свою руку, он чувствует покалывание на коже. Эсперы… Страшное дело, если задуматься об этом всерьёз. Они просто рождаются — и уже особенные. Им не нужно тренироваться в поте лица, качать мышцы до состояния бугрящихся шишек, не нужно вырывать зубами власть, ведь можно просто вот так помахать ручкой — и всё, половина Йокогамы будет стёрта с лица земли. Исия не уверен, какие именно чувства испытывает по этому поводу: возможно, немного зависти и злобы, а ещё, кажется, противоестественный страх. Он мог бы сейчас достать пистолет и выстрелить в упор, целясь в незащищённый затылок. Но он всё ещё слишком хорошо знаком с тёмной стороной города, чтобы понимать: едва потянется к карману, и эта же пуля окажется у него во лбу быстрее, чем он скажет «ай». — Бла-бла-бла, тупой Дазай, — бормочут вслух рядом с Исией и мнут в скрипящих перчатках лист. — Засунь себе в жопу эту срань. Пост скриптум… Чего, блять?! Исия отходит в сторону ещё больше — за секунду до того, как ребёнок рядом с ним вспыхивает рождественской ёлкой до самой макушки. Внутренние рефлексы вопят и требуют уйти из переулка вообще, но загвоздка в том, что Чуя Накахара загораживает ему весь проход. Тоненький, как веточка, под тканью одежды, а давит на пространство так сильно, что у Исии органы внутри смещаются и съеденный на ужин рис переваривается в два раза быстрее. — Чуя-сан? — Отвянь, — вздыхает Чуя. Бордовая энергия сползает с него так же быстро, как появилась, и на глазах у изумлённого Исии он опускается на одно колено, чтобы засунуть руку куда-то вглубь мёртвого тела. — Убью уродца, клянусь, я его просто убью… В Порту есть негласное правило. Его не расскажут на официальных встречах с командирами, но все о нём знают, стараются по возможности соблюдать. И поскольку Исия, хоть и жаждет власти, тупым точно не является, он тоже следует этому правилу. Покорно молчит и дышит через раз, пока Чуя, без единой толики отвращения на молодом лице, шарит по карманам жмурика. Правило звучит так: «ты можешь столкнуться с одним из них, и ничего плохого не случится, но, если встретился с двумя, лучше уходи». И даже то, что «второго» сейчас здесь нет, не делает ситуацию хоть сколько-то лучше. — Что это? — вырывается у него рефлекторно, когда Чуя поднимает ладонь. На чёрной, блестящей от крови перчатке лежит что-то крошечное. — Камень? — Лучше бы камень, — не глядя в его сторону, Чуя прячет находку в штаны и поднимается. На фоне мерцающей по переулку луны он выглядит, как персонаж какого-то мистического фильма. Пока вдруг с его губ не срывается протяжное: — Бля-я-ять, какой же ты придурок! Исия отмирает не сразу, смотрит ему вслед с выражением полной потерянности на лице. И только, когда Чуя почти приближается к выходу из переулка, прочищает горло и кричит: — Чуя-сан! А что делать с трупом?! — У Дазая спроси. — Но… — Слушай, не беси, а? — он оборачивается и кривит лицо. — Ты первый день здесь, что ли? Вызови кого-нибудь из отдела зачистки, возьми у снабженцев бланк и заполни данные, отдай в морг. И не забудь капитану отчитаться. Исия открывает рот и так же быстро его закрывает. Проблема в том, что именно капитан зачем-то отправил сюда, к нему, сперва Дазая, а потом и Чую. Как теперь отчитываться? «Хироцу-сан, они меня бросили в переулке с трупом, а перед этим странно себя вели?». С такими отмашками Исию попрут из мафии прежде, чем он зайдёт в штаб. Блики красного свечения пропадают, и Исия снова остаётся один. Ну, он и останки тела, в котором оба жутких ребёнка покопались и больше ничего не сделали. Вздохнув, Исия опускает взгляд на труп, готовясь делать необходимые снимки для отдела зачистки — дай боже хоть что-то будет видно вообще, — но осекается. Прямо у головы мертвяка валяется скомканная записка. Её края уже пропитала кровь, но большая часть бумаги по-прежнему белая и… наверняка ещё можно разобрать текст. «А вдруг, — думает Исия, — он оставил Чуе-сану какую-то важную подсказку? И если я сейчас её узнаю, то смогу притвориться, что сам разобрался в убийстве?» Он почти наяву может видеть это: как приносит не просто бланк для Хироцу-сана, а помечает как бы невзначай несколько важных деталей. «Как ты это понял?», — спросит старик в монокле, а Исия скажет, что это его предположения, но он уверен в их точности. И это будет ещё одной медалькой на его грудь, новым шажком дальше. Мелочь для Дазая, который вряд ли обратит внимание на это, а Чуя и вовсе не будет встревать, но огромный скачок вперёд для Исии. Так почему бы им не воспользоваться? Дрогнувшими пальцами он подбирает оставленную Чуей записку, разворачивает шелестящий лист и достаёт телефон, чтобы подсветить себе криво начёрканные иероглифы. «Чуя! Иногда я поражаюсь тому, насколько ты доверчивый идиот. Я мог бы завернуть в бумажку микро-бомбу, и ты бы всё равно повёлся. Но, честно говоря, твоя вера в меня очень льстит. Истинно собачья преданность! P.S. Каждый пёс жаждет получить от своего хозяина вкусняшку за выполненную команду. Твоя ждёт тебя в кармане у трупа! Я взял конфету-«поцелуй» с ромом, потому что знаю, как сильно ты их ненавидишь. Но всё-таки скушай, может, хотя бы сахар поможет тебе поумнеть! Твой заботливый хозяин, Дазай» Уже вернувшись домой, Исия достаёт с верхней полки кухонного шкафчика бутылку саке и отёко. Родной братец, не смыслящий ничего в мафиозных перипетиях, таращится на то, как Исия заливает в себя рисовую водку, а потом осторожно спрашивает: — Что-то случилось? Вздохнув, Исия стучит по столешнице опустевшей стопкой и, не глядя в его в сторону, хрипло бормочет: — Я боюсь детей.

***

Для Ясуши Сайто день начинается с череды рутинных дел. Понять, что младший братец Исия уже ушёл на свою жутко таинственную и странную работу, съесть завтрак, умыться, почистить зубы, проверить рабочую почту и отправиться разбираться с первым на сегодня заказом. Процедура всегда абсолютно стандартная, как и сами поручения. Маленькая йокогамская конторка Ясуши занимается доставками относительно тяжёлых грузов, и сам он регулярно выполняет роль водителя, менеджера, бухгалтера и аналитика. Сам по себе бизнес прибыльный, но гораздо чаще серьёзные контракты доверяют компаниям покрупнее, и потому каждый пришедший заказ для Ясуши крайне важен. Он не ждёт ничего особенного, когда открывает письмо от своего напарника. Читает текст, перечитывает его второй раз и, опешив, сплёвывает кофе прямо на пол. — Быть не может! — первое, что Ясуши кричит в трубку, когда Шота отзывается на звонок. — Два миллиона йен?! Ты уверен?! — Абсолютно! — в голосе Шоты звенит истеричное веселье, и он запинается на звуках. — Клянусь, я сам в шоке. Кто бы ни был этот псих, он перевёл уже половину! — И он просто просит доставить, эм… Центнер сырой скумбрии на свалку портовых контейнеров? Я что, сплю? — Если так, то тебе стоит проснуться как можно быстрее, — судя по звукам мотора, Шота заводит свой грузовик. — Я уже связался с поставщиком, еду забирать рыбу. Буду ждать тебя на свалке, адрес контейнера уже сбросил на почту. Увидимся там. Чёрт, Ясуши, мы сорвали куш! Ясуши его радости не разделяет. Сбросив звонок, он смотрит на кофейные пятна и без задней мысли размазывает их по полу носком. Обычно он гораздо внимательнее относится к уборке, но… Серьёзно? Два миллиона йен за доставку скумбрии к контейнеру на свалке? Звучит как минимум подозрительно. Хотя деньги уже перевели, половину, но вторую точно вышлют после. И эта сумма бы очень пригодилась, он и Исия смогли бы начать наконец-то ремонт в квартире, доделать ванную, в которой сейчас вместо душа только дырка в полу и треснувший унитаз. В конце концов, можно частично погасить кредит за технику. Да и сам Шота давно ноет, что хотел бы свозить жену в отпуск… Странно всё это, но, как Исия всегда говорит, «нужно пользоваться любой возможностью, даже если она сомнительная». Мысли о потенциальной трате свалившегося буквально с небес богатства преследуют Ясуши до самой свалки, где он и встречает прибывший грузовик. Из окна водителя выглядывает донельзя довольный Шота, а за ним, в огромном ковше, торчат хвостами и бошками одинаковые рыбины. Целый центнер скумбрии пахнет на всю округу дохлыми тушками, жуткий запах мешается с ароматами пыли и железа на свалке. Сюда городские власти свозят списанные грузовые контейнеры и прочий металлолом, наверное, собираются однажды его переработать, но пока что это просто кладбище хлама, куда нормальные люди не ходят даже за интересными фотосессиями. И зачем кому-то понадобилось выгружать сюда рыбу? — Тебя это так сильно волнует? — спрашивает Шота, когда Ясуши задаёт вопрос вслух. — Чувак, деньги! Целая куча денег за плёвый заказ, я уже забрал свою долю и купил билеты на Окинаву! Порадую Кейко, чтобы она не ворчала постоянно… А у тебя ремонт и… — Да знаю я! — Ясуши отмахивается и идёт следом за медленно едущим грузовиком. — Просто это всё так глупо. — У богатых свои причуды! Неунывающий Шота и дальше голосит о том, как всё круто для них сложилось. Вслух рассуждает о том, как расскажет Кейко про всю эту ситуацию: «она ж в зоомагазине работает, рыб аквариумных продаёт, а тут эта штука, точно судьба, мужик!». Ясуши отзывается неопределённым мычанием: в судьбу он не верит, зато в подставы и тёмные схемы — очень даже. В Йокогаме вечно творится что-то загадочное и необъяснимое, вчера вот вечно заряженный энергией Исия вернулся домой и сходу принялся разбазаривать их последнее саке, бубня что-то о страшных детях. Может, повстречал призрака — зная этот город, Ясуши вполне мог бы предположить этот вариант. Деньги или всё-таки спокойствие? Деньги: их уже перевели, а спокойствие — мнимая блажь для Йокогамы. — Мы на месте, — сообщает Шота, остановившись у одного из контейнеров: таком же, как множество других. — В письме была указана эта коробка. Ну что, выгружаемся? Дождавшись отмашки Ясуши, он с гудением и пиликаньем аварийного хода разворачивает грузовик. Крепления под ковшом щёлкают и начинают медленно его опускать, пока первая рыба с пустым грустным взглядом не шлёпается на землю. — Прошу прощения? Ясуши совершенно не стыдно от того, как позорно и громко он вскрикивает. В распахнувшейся двери контейнера стоит ребёнок с самым странным лицом, которое Ясуши когда-либо видел. Весь закутанный в чёрные одежды, дитё смотрит на лежащую у его ног скумбрию, обменивается с ней понимающими взглядами, хмурит тонкие тёмные брови и поднимает голову. — А. Ясно. Никто и ничего больше сказать не успевает. Ребёнок захлопывает дверь в то же мгновение, когда центнер рыбы начинает заваливать вход в контейнер с равномерными шлепками тушек друг о дружку. Совершенно потерявшийся Ясуши может только смотреть на то, как всё новые и новые тельца скумбрий погребают под собой железную коробку. Десять, двадцать, тридцать штук — их становится только больше. — Шота! — наконец отмерев, кричит Ясуши и машет руками, надеясь, что его увидят в боковые зеркала. — Стой, подними ковш, тут!.. — Нет-нет, продолжайте, пожалуйста, — доносится глухое из контейнера, и Ясуши вновь застывает в ужасе. — Я уверен, что он заплатил вам кучу денег за это, так что отработайте их все. Кстати, сколько вам перевели? — М… миллион йен, — машинально отзывается Ясуши, и из-за стенок до него доносится смех. — И ещё один по завершению работы. — Потрясающе, он такой идиот! — в едва слышимом отсюда голосе ребёнка проступает жуткое веселье. Не будь Ясуши уверен, что дети — цветы жизни, он бы сказал, что с ним ведёт беседу крайне нестабильная личность. — Мори-сан не обрадуется, и это прекрасно. Много там ещё? Ясуши переводит осовелый взгляд на ковш. Не мигая и таращась скорбно на происходящее, рыбы скользят друг по дружке и продолжают мокро шлёпаться на получившуюся горку. — Меньше половины? — с неуверенностью говорит он и добавляет осторожно: — А как ты… отсюда выбираться будешь? — Призову дар божий, — невозмутимо отвечает ребёнок и чем-то гремит у себя в застенках. Больше он ничего не говорит. На расспросы Ясуши не реагирует, а когда скумбрия в ковше кончается и полностью хоронит под собой переднюю стенку контейнера, где была дверь, — перестаёт вообще подавать признаки жизни. Выползший из кузова Шота пожимает плечами. — Ну… Видимо, для него это нормально? — Может, вызовем хотя бы полицию? — предлагает Ясуши, предположив, что его гражданский долг в теории может включать в себя такую ситуацию, когда придётся спасать жуткое дитя из-под завалов скумбрии. — Эй, мальчик! У тебя есть родители?! В ответ ему доносится настолько странный смех, что у Ясуши натурально волосы дыбом становятся. На всякий случай он звонит в отделение полиции, но почему-то, едва заслышав о ребёнке, найденном в контейнере на свалке, те сразу кладут трубку. Наверное, очень заняты и перезвонят позже.

***

Возвращаться после отпуска к работе всегда непросто, в первую очередь — из-за коллег. Кейко ненавидит работать с кем-то ещё: во многом потому, что обычно люди задают глупые вопросы. «Как отдохнула? Готова к трудовым будням?», — спрашивают они, и тебе приходится делать вид, что ты бодр, свеж и собираешься броситься на амбразуру успешного бизнеса. А внутри у тебя — дрожь Лени, пустошь Уныния и гора Суицидальных мыслей. После таких отпусков нужен ещё один отпуск, желательно пожизненный. С другой стороны, Кейко честно старается не унывать. В конце концов, отдых был, по сути, бесплатным: её муж, Шота, сорвал крупный куш на последней сделке с грузоперевозкой. Конечно, странно, что он отказался даже делиться подробностями заказа, промямлил только что-то о рыбе и детях. Подозрительно, но Кейко не особо жаждала допытываться, особенно — когда ей показали выбранный отель со спа, бесплатными напитками в баре и «до моря — 100 метров». Отпуск был великолепен, и она находится почти в хорошем расположении духа, когда отпирает зоомагазин и встречается с местными обитателями. Кейко в чём-то даже скучала по воплям попугаев, странному запаху кормов для кошек и висящим под потолком сбруям, которые нет-нет да навевали мысли о БДСМ-практиках. Ни в первый, ни во второй час её никто не беспокоит. Это к лучшему: Кейко ругается в комментариях социальной сети с какой-то дамочкой, посмевшей заявить, что «кто-то тут активно пользуется фоторедактором, чтобы убрать себе лишний жирок на боках». Неизвестная дура почти доводит Кейко до решения пойти в личные сообщения и высказать ей всё, когда звенит колокольчик над входной дверью. — Добро пожаловать! — Кейко старается сделать всё, чтобы голос не звучал раздражённо: посетители, способные выбесить её ещё сильнее, сейчас точно не кстати. — Я могу чем-нибудь помочь? — Не надо, спасибо, — мальчику, зашедшему в её магазин, на вид едва ли больше четырнадцати, но звучит он так устало, словно познал жизнь и она ему совершенно не понравилась. Кейко пожимает плечами, быстро отстукивает очередной гневный ответ дурацкой завистнице и поднимает взгляд снова. Ребёнок молча курсирует от одного угла к другому, разглядывает почему-то долго собачьи ошейники. Возможно, оттого, что один глаз у него явно незрячий, забинтованный так лихо, что едва не передавливает пухлую щёку. «Странный», — думает Кейко и невольно вспоминает историю Шоты о скумбрии и детях. Ассоциация становится лишь сильнее, когда мальчик вдруг останавливается возле череды аквариумов и натурально зависает напротив них. — Не трогай стекло руками, — машинально просит Кейко, но ребёнок, кажется, её даже не слышит. Может, он ещё и на одно ухо глуховат до кучи. Пока настырная сучка в комментариях продолжает рассуждать о пластических операциях и советует сделать себе такую вместо трат на редакторы, Кейко совершенно игнорирует чужое присутствие в магазине: всё равно странный мальчик продолжает молчать. К вящему ужасу, когда она всё же смотрит на него снова, оказывается, что тот даже не сдвинулся с места. Как торчал напротив скопившихся у его лица гуппи, телескопов и петушков, так дальше и стоит. — Тебе кто-то понравился? — спрашивает на всякий случай Кейко, стараясь не показывать, что такое внимание начинает её напрягать. Господи, это же ребёнок, так чего из-за него трясутся поджилки? — Может, я тебе посоветую кого-нибудь всё-таки? — «Понравился» — слишком сильное слово, скорее, довёл до ручки фактом существования, — вдруг всё же отвечает мальчик, а потом оборачивается и глядит на неё забинтованным глазом. — А если Вы про рыб, то они все забавные. «Очень странный», — добавляет про себя Кейко и решает притвориться камнем, заинтересованным только в строчильне на телефоне. Десять минут, двадцать — она всё ещё чувствует потустороннее присутствие, но старается его игнорировать, как умеет. Как назло, дура-комментаторша заткнулась, и теперь на неё не отвлечься. «Боже, — думает Кейко, сверля взглядом тёмный детский затылок, — пошли мне клиента, чтобы мне не пришлось терпеть этого… О!» Лампочка в её голове зажигается всего на секунду, а потом тут же потухает. Ещё и сыплется осколками, потому что после звона колокольчика в магазине объявляется… кто-то. Тоже ребёнок, который выглядит не в пример живее прошлого, но он едва ли ни светится от очевидной злобы. — Здравствуйте, я могу… — Ты! — игнорируя её полностью, мальчишка тычет пальцами в перчатках на забинтованного чудика-мертвеца и стучит по полу подошвами ботинок. — Когда ты, придурок, говоришь встретиться в зоомагазине, хотя бы адрес уточняй! Я полгорода обошёл, пока не нашёл этот! — Я был уверен, что Чуя обнаружит меня по запаху, — не оборачиваясь на него, отзывается ребёнок. — Какому? Тухлой скумбрии, которую тебе привезли? Я тебя удивлю, но он уже выветрился, — названный Чуей зачёсывает в раздражении медные волосы и добавляет уже тише: — Хотя меньше вонять ты не стал, Дазай. — Ты тоже. А теперь замолчи и иди сюда. Кейко не шевелится и не говорит ни слова. Почему-то эти «Чуя» и «Дазай», хоть и звучат так, словно глотки друг другу перегрызть готовы, выглядят совершенно гармонично друг с другом. Оба странные, непонятные, а когда замолкают, превращаются в два соляных столпа и просто застывают у аквариумов. Один чуть повыше, другой намного ярче, один продолжает медитировать на рыб, другой пытается спросить сиплым шёпотом «какого чёрта?». Так они и стоят там, на одном месте, когда Кейко решает бесшумно выползти из-за стойки и будто бы пойти проверить поилки у птиц, а сама искоса наблюдает. Едва она занимает удобное место, ей открывается… ну, пожалуй, одновременно самая очаровательная и самая дурная картина, какую ей доводилось видеть. Приоткрыв губы, Дазай медленно их схлопывает, словно беззвучно произносит «а». Вытянув шею, Кейко понимает, что Чуя делает вообще-то то же самое. «Онемели?» — думает она и рассеянно смотрит, как они синхронизируются в своей жуткой пантомиме и продолжают безголосо открывать и закрывать рты. А потом до неё доходит. — Так что за дело? — вдруг всё-таки говорит вслух Чуя, прервавшись. — А? Нет никакого дела. — Понятно. И они вновь возвращаются к молчаливому общению с рыбами. Крупная цихлида словно прилипает к передней стенке и отвечает им обоим своим глубокомысленным «шлёп». Странные жуткие дети возвращают ей такое же немое «а», и они выходят на второй круг. Цикл идёт бесконечно. Кейко даже перестаёт думать: и о подростках, и о бинтах, и о дуре из социальной сети. Птичья поилка в её пальцах накреняется и проливает на пол капли воды, пока сама она просто продолжает неотрывно наблюдать за развернувшейся сценой. В этом есть что-то философское, высокое. Что-то про то, как родители не слышат своё чадо, или про единение с природой, или про вымирающие виды. Может, что-то про родственность душ и романтизм сумасшествия на двоих. Или же это тонкий социальный комментарий о людях, которые в погоне за временем упускают возможность насладиться минутами безмолвия и абсолютной тишины? Как рыбы, плывущие в своём стеклянно-водном «где-то», они могут научиться безмятежному и… — Простите? Эм… Вы меня слышите? — А? — Кейко моргает и поднимает голову выше. Возле стойки продавца замер вполне обычного вида молодой человек, нетерпеливо постукивающий пальцами по столешнице. — Д-да, извините, конечно! Чем могу помочь? Игнорируемый покупатель быстро сменяет гнев на милость, когда у неё получается подобрать нужный корм для ручной крысы. «Она скучает без меня, я постоянно в студии, а ей так одиноко, хочу, чтобы хоть еда её радовала», — начинает завывать он, между делом зачем-то попытавшись зазвать Кейко на сессию рисования в стиле ню. Обручальное кольцо на её пальце художник проигнорировал чуть более, чем полностью, но… честно говоря, даже с этой своей странностью он не чета двум детям, общающимся с рыбами в аквариуме. Когда Кейко о них вспоминает и настойчиво выпроваживает прилипчивого ценителя обнажённых тел, то понимает, что подростков в магазине уже нет. Она решает подумать немного позже о решениях в своей жизни. Никто не имеет права осуждать Кейко за то, что следующий час она сидит прямо на полу перед аквариумом и немо шлёпает ртом, беседуя о вечном с толстым декоративным карпом.

***

У Шина «ОдинокогоСтранника95» случаются плохие ночи. Он предпочитает думать о том, что уникален в этом смысле: кто ещё в Йокогаме просыпается в абсолютной темноте из-за нагрянувшего среди сна вдохновения? Шин открывает глаза, смотрит в чёрный-чёрный потолок и понимает: оно. Сегодня он не будет спать, сегодня случится шедевр. Ему снились какие-то смутные очертания и образы, сложившиеся в картинку лишь после пробуждения, но этого достаточно, чтобы собрать в голове иллюстрацию сплётшихся в страстном объятии тел. Стройных, гибких, бледное солнце против загадочной луны, тонкая душевная натура против яркого образа и сладких речей. — Идеально, идеально! — бормочет себе под нос Шин, перебираясь через завалы грязной одежды в своей гостиной. — Незуми, просыпайся, я собираюсь делать прекрасное! Незуми так и не показывается из своей клетки, наоборот: демонстративно воротит острую мордочку, прячет круглый чёрный носик поглубже и подворачивает внутрь длинный лысый хвост. — Предательница, — дрожащим от предвкушения голосом говорит Шин и быстро протирает салфеткой художественный планшет. — А я тебе корм такой покупаю… Перейдёшь на сухпаёк. Возможно, Незуми не против сидеть на сухпайке: в любом случае, еда ей не понадобится, если такие пробуждения среди ночи продолжатся и доведут любимую крысу до могильной плиты. Всего на секунду, но Шин представляет, насколько красивой и расписной мог бы её сделать, а потом спешно мотает головой. Во-первых, грешновато: он любит свою носатую, лысохвостую подружку. Во-вторых, образы крестов и кладбищ никак не ложатся на его новую идею. Стопы прилипают к запачканному полу, подключённый планшет безбожно тормозит, кто-то опять спросил в комментариях под его искусством, зачем он сексуализирует подростков, а лампочка под потолком мигает и собирается скончаться в страшных муках. Отвратительный реальный мир, от которого Шин сбегает в свой собственный. Туда, где хлёсткий и гибкий, как ветвь ивы, юноша картинно взмахивает шляпой-цилиндром и откладывает её в сторону, чтобы броситься в распахнутые руки своего спутника. И всё это — на высоком холме, на фоне закатного солнца. — И они обнажены, — решает про себя Шин, набрасывая линии и круги. — Да, очень обнажены. И лучи так красиво ложатся на пшеничные волосы, заплетённые в косу, а эти руки останутся в перчатках, м-м-м… Внутри него бурлят и множатся фантазии, сумасшедшая страсть к выдуманной им любви, и перо гладко скользит кончиком по поверхности, собирая сюжет… — Чу-у-уя! Шин вздрагивает и чёркает кончиком по поверхности планшета. На холсте в «Саи» появляется жирная кривая линия, как раз пересекающая набросок члена для юноши со шляпой. Немыслимое неуважение! Подняв голову, Шин прислушивается. Оглушительный вопль, словно усиленный каким-то рупором, точно доносился с улицы. Эта квартира стоила сумасшедших денег при всей своей крошечности, но цена оправдывалась расположением: почти центр города, одиннадцатый этаж, чтобы виды были безупречными, а шум дорог не мешал. Но кто бы знал, что какой-то сумасшедший будет способен докричаться до такой верхотуры?! Шин вздыхает, сцепляет зубы, медитирует на образы голых тел и подносит перо к поверхности, удаляя испортившую всё линию. — Спокойно, спокойно, — убеждает он себя, продолжая медленно набрасывать штрихи. — Страсть, восхищение… — Чу-у-уя, выйди на балкон! — Господь всемогущий! — Шин отбрасывает перо на стол и хватается за волосы. — Заткнись! Если кто-то из соседей не проснулся после воплей с улицы, то точно был разбужен его криком, но вообще-то плевать. Потерянный настрой для художника — истинный кошмар: когда в твоей голове всё ещё роятся мысли и восторги, а руки уже трясутся и не могут взяться за карандаш снова. Он поднимается с кресла, проходит к клетке Незуми и вытаскивает крысу себе на ладонь. Та, к счастью, не вырывается и не пищит: понимает, что хозяин заряжается от неё спокойствием, как может. Отдёрнув шторы, Шин открывает дверь на маленький балкон, переступает голыми ступнями по плиточному покрытию и свешивается через ограду, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и закричать. Его опережают всего на секунду. — Завали ебало! Они с Незуми синхронно поднимают головы. Навес верхнего балкона не даёт рассмотреть всего, но Шин отчётливо видит злое лицо не выспавшегося соседа. — Ох… Он никогда не встречал этого человека прежде: как-то не было желания знакомиться с жившими вокруг людьми. Во многом потому, что люди — разочаровывающие создания, не имеющие ничего общего с красотой, в которую влюблён Шин. Но эта конкретная личность… Пусть ночная темнота сгущает краски и скрадывает детали, а выражение лица у ангела с верхнего этажа яростнее некуда, он просто безупречен. И эти рыжие, пламенные волосы, и поджатые, чуть пухлые губы, и нежные щёки, и скулы, и едва различимые острые ключицы в вырезе пижамной футболки! — Бог огня. Нет… Бог разрушений, — беззвучно проговаривает Шин, почти успев потеряться в своей заворожённой любви, когда Бог Разрушений вдруг открывает рот. — Сука, четыре часа утра, ублюдок! У меня единственный выходной, вали, пока я не спустился и не вкопал тебя в сраную землю! — Присмотрись внимательнее, Чуя! Бог всего сущего Чуя вытягивает шею дальше, упирается ладонями в край ограждения и ложится на него животом, щуря сонные глаза. Как бы сильно Шину ни хотелось смотреть только на него, любопытство берёт вверх, и он тоже опускает голову. Сперва ему кажется, что увиденное — самое романтичное из всего, доводившегося ему лицезреть. Далеко-далеко внизу, на земле, выложено вполне приличного размера сердце, слегка неровное — кажется, его складывали из веток. А в центре нежной инсталляции замерла крошечная с такого расстояния фигурка. Даже отсюда Шин различает, как юнец в сердце поднимает руку с зажатым в ней громкоговорителем и весело сообщает в него: — Это тебе! Правда, красиво?! — Да пиздец, — намного тише него отвечает Бог Разрушений и перелазит через оградку ещё сильнее, настолько, что вот-вот упадёт. Вдохнув, Чуя вопит: — Ты долбоёб, Дазай! Убери это дерьмо из-под моих окон и вали спать! — А дверь откроешь?! — Блять, нет! В высотке напротив загораются окна, этажами ниже щёлкают петли в балконных дверях: призванные на страстные крики жители явно не оценят весь спектакль так, как Шин. А он очень оценил! Бросившись назад в гостиную, он аккуратно загнал Незуми в её клетку, подобрал телефон и вернулся, чтобы как можно скорее открыть камеру. Такое нельзя упускать, это же натуральная поэзия, искусство! А как прекрасно можно перенести её на холст, запечатлев романтику ночной Йокогамы. «И они будут голыми», — думает Шин восторженно, прикидывая, как именно вписать в композицию на земле бога Чую. Однако… Ну… Некоторые вещи не те, чем кажутся на первый взгляд. И чем сильнее он водит подушечками пальцев по экрану, приближая и фокусируясь на ребёнке в центре сердца, тем сильнее задумывается об этом. Странные отростки у этих веток. И цвет тоже странный. И форма. Интересно. С каких пор деревья выглядят как очевидно мёртвые люди? Ох. Проходит без малого пятнадцать минут, когда Шин всё-таки опускает телефон, так и не щёлкнув кадр. После — слышит, как где-то на этаже выше хлопает громко дверь, а потом сливаются в один два голоса. — Команду зачистки вызвал? — Чуя не оценил мой подарок. Я так старался, выкладывал их… Ты знаешь, как сложно таскать трупы, чтобы у них при этом не вывалились органы наружу? — Как ты их вообще принёс, дистрофик?! — Неважно. Меня беспокоит, что ты не сказал «спасибо» за открытку. Кстати, где моя? Ты что, ничего не приготовил? Чуя. Сегодня семьсот восемьдесят четыре дня с момента нашего знакомства, как ты мог забыть? Диалог становится неразличимым, но Шин и так услышал достаточно. В смысле, достаточно для того, чтобы утром следующего дня пойти на давным-давно заброшенные психологические сессии. Но он не звался бы художником, если бы страдал в одиночку, поэтому отныне мучиться в ужасах будет каждый, кто когда-либо откроет новый рисунок в его блоге.

***

Больше всего на свете Миюки любит три вещи: своего парня, жареный тофу и романтику. И если с первыми двумя пунктами проблем нет вообще, то с третьим… Ну, люди, на её взгляд, совершенно разучились быть романтичными. Она даже пошла подрабатывать в цветочную лавку — в надежде встретить тех, кто по-прежнему смыслит что-то в милых и нежных жестах. Пока что Миюки только разочаровывается. Такого количества мужчин, изменивших своим женщинам и пытающихся загладить вину скромным букетиком, она не ожидала увидеть. Порой приходили девушки, которым парни не дарят никаких приятностей, и юные скучающие леди сами для себя покупают розы и тюльпаны. Заглядывают и школьники: в основном ближе к праздникам, чтобы приобрести на скромные карманные деньги что-то чисто символическое для сестёр, матерей и бабушек. За все четыре месяца, что Миюки работает здесь, она всего раза три или четыре видела милые романтичные пары, в которых юноши действительно радовали своих дам сердца цветами. Не сказать, чтобы точка в целом была популярная: такое чувство, словно это место на Нихонодори отталкивает людей. Но даже с той малой проходимостью, какую имела лавка, несложно было сделать вывод: люди разучились влюбляться и быть любимыми. «Смотри, какая прелесть, — пишет Миюки и отсылает своему парню Хару рисунок найденного ею художника. — Почему ты так не можешь для меня сделать?» «Ми, там сердце из трупов выложено», — отвечает Хару спустя двадцать минут и добавляет, что не сможет пока выходить в сеть: собирается на ночную смену в баре. — Трупы, трупы, — вздохнув, Миюки водит пальцами по экрану, разглядывая тёмные линии. — Ну и что, сердечко же… Может, и трупы, но это всяко романтичнее, чем засохшая пицца вместо ужина при свечах и воняющие носки в стиральной машине. Вот, по мнению художника, кто-то убил целую кучу людей, чтобы показать, как сильно любит своего партнёра, а Хару даже не может отвлечься от приставки, когда Миюки кладёт ему голову на плечо. А ведь когда-то в мире существовали прекрасные мужественные рыцари. И ты, будучи красавицей из знатного рода, взмахивала платочком, показывая своё расположение к ним, сражающимся за твоё сердце. Конечно, Ирума-сенсей, преподаватель истории в её колледже, говорил, что всё там было совсем не так, рыцари мылись раз в год, а принцесс выдавали замуж ещё в десять лет и за богатых жирных ублюдков, но… Мечтать никто не запретит. «Где прогулки под луной? Где серенады, плюшевые мишки, катание на коньках в два часа ночи вместо сна? Где вот это всё?», — спрашивает себя Миюки и кривится, когда очередной тупой изменщик заходит к ней за подвявшими розами, потому что на большее не хватило денег. Грех жаловаться: по крайней мере, у них с Хару стабильные отношения. Но он не приглашает её больше в кино, не соглашается съездить к озеру, чтобы купаться там нагишом. Максимум, на который Хару способен, — это не засыпать, пока они в десятый раз смотрят «От меня к тебе». А художник этот, «ОдинокийСтранник95», что-то да смыслит в красивых вещах. Миюки почти жалеет, что она не нашла его профиль раньше: судя по всему, тот самый рисунок с сердцем из, господи прости, трупов он опубликовал ещё пять лет назад, а самую первую работу — и того раньше. Но по крайней мере у неё есть много лишних часов в пустой лавке и желание рассматривать искусство. Хорошее, интересное: видимо, Странник — очень романтичная личность, раз так часто изображает обнажённых молодых людей на фоне закатов, рассветов и прочих явлений природы. Особенно ей западает в душу образ двух молодых людей на деревянной террасе, перед которыми располагается какой-то китайский городок в свете фейерверков. «Эх, — думает Миюки, тыча кончиком пальца в голого по пояс мальчика с тёмными волосами, — а мы даже на летний фестиваль не ходили…» — Здравствуйте, мне нужны ро… — Добрый день. Там, — не глядя, Миюки уныло кивает вбок на вазы со свежими алыми розами и продолжает перебирать галерею художника. Наверное, круто встречаться с таким человеком: они, люди искусства, действительно смыслят толк в необычных и красивых поступках. — Двенадцать тысяч йен. Пока она упаковывает одиннадцать белых бутонов в шелестящую крафтовую бумагу, клиент — на вид самый обычный клерк, — почему-то странно кряхтит и будто бы посмеивается. Не выдержав задушенных звуков, Миюки поднимает голову и вскидывает бровь. — Я могу чем-то помочь? — Да нет, просто… — клерк нервно ерошит короткий ёжик волос, снова хихикает и машет ладонью куда-то себе за спину. — Вы же видели этот ужас, да? — Ужас? Вручив букет мужчине, Миюки выходит из-за стойки, озираясь. Вроде лавка выглядит так же, как и до этого, или клерк посчитал ужасом кактус? Ну да, он немного необычный, корячится, как щупальца осьминога, но и на такого милаху любители найдутся. Однако, судя по тому, что клерк выходит на улицу и уже там начинает пыхтеть, загибаясь от смеха, дело вовсе не в кактусе. — О… Ничего себе, — оказавшись на тротуаре, Миюки прикладывает ладонь козырьком ко лбу и жмурится от солнца. Да уж, и правда «ужас». Здание напротив её магазина украшает гигантский транспарант. «Это он разбил вам сердце? Вот его номер», — сообщает баннер с рядом цифр под текстом, а жирная красная стрелка, увенчанная алым сердцем, указывает на фотографию неизвестного мужчины в кружочке. Миюки даже рот открывает в изумлении. Человек на снимке… просто сумасшедше красив. Пушистые тёмные волосы художественно обрамляют его лицо, ложатся прядками на высокие острые скулы и почти касаются кончика прямого носа, а карие глаза смотрят в камеру с таинственным теплом и интересом. Тонкие губы украшает чуть ироничная, загадочная улыбка, оттянувшая кончики рта, и если присмотреться, то можно разглядеть даже кусочек шеи, покрытой линией белых бинтов. — Не повезло бедолаге с друзьями, да? — хрюкнув, говорит клерк с букетом. — Да… Я бы хотела, чтобы он разбил моё сердце. — Что? — Что? — обернувшись, Миюки переглядывается с нервно кашлянувшим мужчиной и поднимает до сих пор зажатый в руке телефон, чтобы сделать снимок баннера. В любом случае, Хару ей сейчас не ответит, и весь следующий час Миюки стоит у входа в магазин, рассматривая детали на лице обворожительного незнакомца. В один момент мимо неё проносится мальчишка со странной причёской, останавливается совсем близко, заметив транспарант, и громко ахает «Дазай-сан!». — Ты его знаешь? — тут же спрашивает Миюки, но юноша её, кажется, даже не слышит, бросаясь вперёд, в сторону здания через дорогу. — Ну вот… На следующий день баннера уже нет. Вернее, он, конечно, на месте, но текст там совершенно другой, без фотографий и номеров телефона. «А ты разбил сердце мне», — отвечает, видимо, тот самый «Дазай-сан» своему недоброжелателю, и Миюки едва не плачет от понимания. Насколько же уныла и скучна жизнь, если Хару не может даже баннер в её честь заказать? Кем бы ни были «Дазай-сан» и его загадочный партнёр, они точно знают толк в особенной романтике.

***

Будучи барменом, ты должен соблюдать несколько простых правил. Испачкал — убери, взял — положи на место, будь политкорректным, не вступай в споры между клиентами и держи нейтралитет, не пей, знай всё о своих напитках и, в конце концов, «секрет гостя — твой секрет». Хару проработал здесь достаточно долго, чтобы зазубрить каждый пункт из этого списка, но больше всего ему нравился последний, самый главный: «ты продаёшь не алкоголь, а шоу». Ему на диво хорошо давалось умение развлекать публику, и в баре на его сменах всегда собиралось немало людей. Пьяные или трезвые, все они, как один, смотрели за его руками, крутящими петли в воздухе, бросающими бутылки и шейкеры. Были, конечно, и те, кто хотел просто свою выпивку и чтоб его не трогали, и Хару с пониманием относился к ним, но сильнее он любил публику, охочую до зрелищ, ведь именно они всегда оставляли большие чаевые за развлечение. В свою очередь, Хару откладывал их на большой отпуск для себя и своей девушки Миюки, которая в последние месяцы чахла от нехватки романтики. Хару был уверен: полёт во Францию уж точно заставит её поверить в их отношения заново, а потому старался во все силы. Правда, сегодня шоу — не его конёк. Честно говоря, он совершенно забывает о том, что должен показывать какие-то представления своим гостям, потому что сам заворожён драмой в трёх актах. — Слушай, слышь-слышь, а… у тебя этот, как его… П-парень есть? — спрашивает молодой мужчина с копной рыжих, как пламя, волос, у своего соседа по барной стойке. Сигарета в тонких пальцах, укрытых перчатками, ходит вправо-влево и горит маленькой красной кометой в полумраке бара. — Есть, — отвечает ему спутник с обезоруживающей улыбкой и смеётся, когда рыжий мужчина бьётся головой о столешницу. — Ну ты и пьянь. — Бля-я-я-ять, я т-так… Проебался… Почему я не пзнокм… Пзно… Чёрт. Почему я не встретил тебя раньше? Хару протирает тряпочкой из микрофибры бокал под коктейли и с трудом заставляет себя не рассмеяться. Кажется, тут назревает история о разбитых сердцах, если бы не одно «но»: эта пара пришла сюда вместе и вела себя весь вечер так, что только слепой не заподозрил бы их в страстных отношениях. И, Хару уверен, даже слепой прозрел бы, услышав тонну страннейших и пошлых намёков этих двоих в адрес друг друга. Судя по тому, как смеётся высокий и забинтованный, с которым «раньше не познакомились», — ему тоже весело. Внимание людей привлечено к странным компаньонам уже битый час. Сперва они чинно-благородно цедили свой заказ: бокал белого сухого и хайболл с виски и льдом. Потом повторили, затем ещё раз. Тот, что с виски, даже не пошатнулся, пригубив пятую порцию, зато его визави, налакавшись вина, просто улетел в стратосферу и принялся перебирать вслух все известные ему матерные фразы. Он успел рассказать своему спутнику о том, что тот «ублюдок», «шпальная сука», «бесячая дрянь», «самый несносный и конченый человек», после чего спросил, что готовить на ужин. Видимо, где-то в процессе мыслительный поезд сошёл с рельс, и они пришли к главному: вопросу о том, кем они друг другу приходятся. — Я те… тебя. Ненавижу, — вздохнув, говорит рыжий мужчина, затянувшись от давно потухшей сигареты. — Я тебя тоже, — смешливо и даже ласково отзывается «шпальная сука» и подносит к кончику чужой сигареты огонёк зажигалки. — Какая досада: у меня сел мобильник. Такое видео могло получиться, сестрица бы точно оценила. — Не приплетай сюда её, — перед улыбающимся лицом машут опустевшим бокалом. Хару ловит его у самой поверхности стойки, когда вусмерть пьяный мужчина хватает партнёра за отвороты рубашки и коротко встряхивает. — Она до сих пор… припоминает мне т-то дерьмо. — Какое из? Мужчина уныло вздыхает. — Всё. Кажется, у них намечается вечер воспоминаний, и Хару готов слушать, развесив уши, только вот после упоминания мобильника вспоминает: точно, Миюки же что-то опять присылала, а он не посмотрел. Потянувшись было к телефону под стойкой, он оборачивается, когда его зовёт только что подсевший ближе клиент. — «Кирин», — требует он и благодарно мычит на поданную бутылку. — Чёрт, хотел бы я тоже вот так. Хару поворачивается туда, куда ему кивнули, и понимает, что имелась в виду странная пьяная парочка. — А почему бы и нет? — спрашивает он, вернув взгляд на гостя. Тот кривится, будто съел испорченный лимон. — А потому что работа. «Чи-кун, сделай то». «Чи-кун, сделай это». «Чи-кун, у тебя здесь ошибка». «Чи-кун, ты понятия не имеешь о настоящих новостях!». А Чи-кун, между прочим, дипломированный журналист! И это — тоже часть работы бармена. За ночь ты можешь услышать всё: от историй про передоз наркотиками до откровений из кулуаров высшего общества. Судя по всему, Чи — журналист, а у таких всегда очень сочные новости из мира Йокогамы. Хару вновь смотрит на то, как рыжий мужчина размахивает изящными руками и распекает за что-то смеющегося… любовника? мужа? Потом всё-таки возвращает своё внимание к Чи, который, судя по виду, готов разрыдаться. — Хотите сенсацию? — забрасывает удочку Хару, пока журналист цедит «Кирин» огромными глотками. — Да какая к херам сенсация… — Чи громко икает, булькнув в бутылку, и подпирает осунувшееся лицо ладонью. — Я им такие материалы приносил, ты б знал. А они: «это не то, это не так». Он вдруг осекается и быстро крутит по сторонам головой, а после склоняется низко над стойкой и манит Хару пальцами, чтобы тот нагнулся. — Хочешь секрет? — спрашивает Чи и вяло усмехается. — Вот клянусь, у меня есть охрененная история, все бы с ума посходили, если б я мог её напечатать. Но мне… короче, нельзя мне её публиковать. Там страшные люди замешаны. Хару даже не удивляется этому пассажу: в конце концов не первый год живёт в этом городе, да и в бар порой захаживали интересные личности. Как-то раз к нему нагрянул мужик самого безумного вида и запросил «стопочку лимончелло», а на следующий день в новостях его показали, как подрывника поезда. Словом, разные товарищи пили в этом месте. — Очень страшные? — участливо спрашивает Хару. — Очень, — кивает Чи и понижает голос до шёпота. — В общем, сам я там не был, но знаю всю историю буквально из первых рук. Про Сербию что-нибудь слышал? Вот, я тоже нет. А там государственный переворот был пару лет назад. Спросишь, что в этом такого? Так я скажу: наши сделали. Причём не кто-нибудь, а… прикинь? Подростки. Считай, дети. Двое. Навели там шуму, устроили какой-то бардак в правительстве. Их едва не избрали какими-то там то ли диплотами, то ли вообще членами верхушки государства. А потом они — пуф! — исчезли. — Бред какой, — искренне сообщает Хару, позабыв о чести бармена и правилах «не перебивать» и «не спорить». — Можно подумать, ни одно медиа мира не рассказало бы о таком. Да даже в сети бы что-то появилось! Чи нисколько не обижается, наоборот: улыбается так гордо, словно именно этот ответ и ждал. — В этом-то и дело, — ещё тише говорит он. — Магия замешана, я тебе точно говорю. Теперь становится ясно, почему начальство Чи отказывается принимать его статьи. В смысле… Магия? Дети, захватившие власть в Сербии? Да уж. Будь журналист-желтушник чуть более пьяным, Хару мог бы списать всё на забавные галлюцинации о зелёных человечках и подводных принцессах, но Чи как пил своё пиво, так до сих пор его и цедит, величественно глядя на Хару. «Сумасшедший», — думает он и несмело улыбается, пытаясь сгладить эффект. Слава богу, Чи вдруг теряет к нему всякий интерес: сползает со стула и ползёт куда-то вглубь бара, чтобы, наверное, пытать кого-то ещё своими потрясающими историями про волшебных подростков. У таких ситуаций есть просто невероятный эффект: от них становится тошно и невесело. Весь энтузиазм Хару куда-то улетучивается, он всерьёз задумывается о людях с больной психикой — тот же Чи или художник, в которого втрескалась Миюки, чтобы теперь слать Хару рисунки с сердечками из трупов. Хочется посмеяться, а не над чем — это всё больше грустно, чем смешно. Он снова берётся за свой бокал, поднимает тряпочку и смещается вдоль стойки правее, вспоминая, что тут рядом разворачивается какая-то гей-драма. Ладно, этот вечер ещё можно спасти, потому что, кажется, Хару совершенно пропустил момент, когда рыжий мужчина почти протрезвел, а вот его спутник наоборот: дошёл до кондиции. — У меня вопрос, — говорит он, слабо покачиваясь на стуле. Хоть речь у него намного внятнее, нет никаких сомнений в том, что под шапкой чуть вьющихся тёмных волос гуляет пьяный ветер. — Ты только честно ответь, хорошо? Я не обижусь. — Ну попробуй. На секунду Хару думает, что они вот-вот поцелуются прямо здесь: настолько близко их лица оказываются друг к другу. Высокий и тёмненький переходит на звонкий шёпот: — А у тебя… есть кто-нибудь? Ну. В романтическом смысле. Хару готов аплодировать, когда слышит ответ. — Блять, ну ты и конченый… Да, есть. — Брось его, — тут же бормочет тёмненький. — Брось его прямо сейчас и пошли со мной. Он тебя не заслуживает. — Вот уж точно, что не заслуживает. А ты свои портки не будешь разбрасывать по спальне? Кухню мою не сожжёшь? Свистеть, как собаке, не станешь? — Пф-ф-ф, — мужчина резко качает головой и доверительно сообщает: — Если это то, что делает твой нынешний, он точно тебе не подходит. Прежде, чем Хару дослушивает финал самого странного и в то же время любовного диалога, какой ему доводилось видеть в этом баре, он вспоминает про свой телефон. Вообще-то это запрещено и моральными законами, и фактическими, но… Но Миюки точно понравится, она бы пела и плясала тут в восторгах, так что Хару всё же вытаскивает телефон, чтобы заснять театр двух актёров. И тут же обомлевает. «Смотри!», — гласит последнее сообщение от Миюки, которое он так и не прочёл, а под ним — фотография, сделанная явно ещё днём. Солнце отсвечивает, и из-за него текст на вывешенном вдоль стены транспаранте почти неразличим, но вот фотография мужского лица… Хару быстро поднимает голову и открывает рот, но захлопывает его обратно с хрустом. Загадочная пара «разбивателей сердец» испарилась, словно её здесь и не было.

***

— Чи, я не могу это сделать… — Дайске, я не как друга прошу: как коллегу! Просто упомяни хотя бы моё имя, можно даже без фамилии! Ну пожалуйста, я тебе выпивку поставлю за это! — За квартиру тоже заплатишь, когда меня попрут с радио? — Не попрут! Дайске, послушай… Дайске почти ненавидит себя за то, что сделал ранним утром. Ещё до того, как прийти в студию, он шерстил новости в сети: мало ли какая странная дичь могла случиться в Йокогаме, пришлось бы обновлять обеденную сводку. Он хотел верить, что хотя бы один день город проживёт без жутких катаклизмов, найденных трупов и пропажи людей, и удача ему в целом улыбнулась. Вот же, неплохая забавная заметка, которая наверняка поднимет настроение слушателям! Проблема была в том, что написал её Чи. Нет. Даже не в этом: в том, что Дайске переслал ссылку старому однокурснику с пометкой, что «это прикольно, чувак, предложу главному взять её для сегодняшнего выпуска». А Чи в свою очередь как с цепи сорвался и начал бомбардировать Дайске сообщениями, мол, «так и так, бери, но скажи, что это моя». Ещё с университетских лет Чи был известен как человек, считавший, что именно его, такого прекрасного и талантливого, жизнь обделила признанием. Потому и рвался получить свою дозу популярности хоть как-то, даже ценой работы Дайске. — Слушай, Чи, мне надо идти. — Нет, стой! Предатель! Не дослушав проклятия, которыми Чи, верящий в богов, магию и фей, обязательно его засыплет, Дайске откладывает телефон в сторону и устало откидывается на спинку кресла. Закрывает глаза, набухшие от недосыпа, всего на секунду и тут же чувствует тычок в плечо: напарница по студии машет перед его лицом и корчит злые рожи. «Перерыв кончается!», — пальцами сигнализирует она и всплёскивает руками, когда Дайске отвечает ей грустной улыбкой. Как хорошо, что есть такие люди, как она: всегда готовые прийти на выручку. Не то что ебанутый Чи, настоящий энергетический вампир. Пока коллега бодро пересказывает новости в рубрике, Дайске наспех жуёт своё бенто, переводит телефон в авиарежим, чтобы прекратил вибрировать от входящих, и собирается с духом. Он всё равно расскажет о новости, потому что, ну… Чёрт, в жизни так мало весёлых и забавных вещей происходит. Сколько автомобилистов, клерков, работников заводов и больниц слушают по возможности радио, и вместо позитивного и внушающего веру в лучшее вникают в мрачные подробности. Маньяки, убийцы, теракты — радио в Йокогаме никогда не было обычным, и даже такие новости пускались в эфир для оповещения народа. Нет бы оставить этот хлеб ведущим на телеканалах… Дайске хлопает себя по щекам, заставляя сознание вернуться на нужный лад. Нельзя говорить о весёлых происшествиях голосом, больше подходящим для зачитывания некрологов. — Перед тем, как мы перейдём к музыке по заказу, — нараспев тянет он в микрофон, пока напарница облегчённо выдыхает и расслабляется на своём месте, — вот вам необычная история, произошедшая вчера ночью рядом с высотками «Мори Корпорейшн» в Минато Мирай! Вы только вдумайтесь: неизвестный угнал вертолёт с военной базы Йокогамы, чтобы… Я сейчас не шучу: перевезти на нём десять килограммов лепестков роз и засыпать ими вход в головной офис корпорации! Вы когда последний раз слышали о таком? Уверен, что после этой новости каждая девушка этого города задумается о том, насколько идеальны её отношения. Я даже немного завидую той — или тому, — кто стал жертвой «розовой» атаки. Дайске прерывается на совершенно искренний смешок и ловит взгляд коллеги, которая вспыхивает до корней волос и мотает головой, мол, «нет, я ни о чём таком не думаю!». «Думает», — с весёлой нежностью понимает Дайске, мысленно делая себе пометку. На десять килограммов лепестков его зарплаты, конечно, не хватит, как и на военный вертолёт, но вот угостить её сегодня кофе после работы — вполне. Давно пора. — А теперь, — зарядившись восторгом от увиденного яркого румянца, он вновь поворачивается к микрофону, — как и всегда, музыка на заказ! Вот такое письмо пришло к нам на почту: «Поставьте, пожалуйста, этот трек». Что за таинственность, а? Песня называется… «Двойной суицид»?.. В студии резко становится совсем тихо, настолько, что слышно, как муха бьётся в стекло. Этажом ниже. Дайске ловит на себе изумлённый взгляд напарницы, поджимает губы и спешно добавляет в до сих пор включённый микрофон: — Какой необычный выбор, да? Мы тоже в замешательстве! Неизвестный слушатель тут указывает, что это, цитирую, «особенная композиция специально для одного существа, которое дотягивает морально разве что до рыбы». Она была записана панк-рок группой, и тот, кто услышит песню, точно её оценит. Эм… Ух ты! Интересное решение, согласитесь? Есть в этом что-то загадочное и даже немного зловещее, у-у-у!.. Дайске растерянно смеётся, пожимает плечами, быстро предупреждает, чтобы от приёмников убрали беременных стариков и пожилых детей. Всё-таки выводит трек в эфир и ставит микрофон на «мьют». — Как ты думаешь, меня уволят за это? — спрашивает он у коллеги и вздыхает, когда та медленно кивает. — Вот ведь срань. Как ни странно, никто Дайске не увольняет. В этот же день, чуть позже, руководство студией полностью переходит под крыло неизвестного мецената, а Дайске получает неожиданную премию, сопровождающуюся коротким письмом с одним лишь словом: «благодарю».

***

«Двойной суицид»… Звучит как отличный план вообще-то. Каору косит взгляд на напарника, который, судя по виду, думает о том же самом. Неудивительно: сидеть в солнцепёк внутри патрульной машины — то ещё удовольствие. Из развлечений — давно допитый кофе, игра на телефоне, обсуждения скидок в гипермаркете и вот, радио, по которому очень довольный диктор ставит песни про парный уход из жизни. Это почти нонсенс. В таком городе, как этот, — и чтобы вообще ничего не происходило? Хотя, может, у коллег из какого-нибудь аналитического всё ещё хуже: они там графики и таблицы заполняют чаще, чем видят белый свет. Но зато у оперативных групп наверняка мир вокруг краше — там хоть выезды регулярные. — Странная песня, — говорит вдруг напарник, и Каору вздрагивает, забыв о том, что он здесь не один: всё внимание ушло божьей коровке, ползущей с обратной стороны лобового стекла. — Разве это и так не очевидно, что двойное самоубийство не получится совершить в одиночку? — Мг, — вздыхает Каору и снова смотрит на стекло. Божья коровка, счастливая пакость, улетает и оставляет их дальше жариться вдвоём внутри машины. — Наверное. Может, тут есть какой-то глубокий смысл. Современное искусство, все дела. — Никогда его не понимал. Кто-то же получает деньги за… это. — Получает. Зато мы людей спасаем. — Каких? — напарник разводит ладонями, как бы пытаясь обнять тщетность бытия. — Мы сидим тут уже несколько часов, и пока я не вижу никого, кто… — Пост двадцать пятый, пост двадцать пятый! — они синхронно подрываются с мест и почти прилипают лицами к служебной рации, хрипящей на все лады. Пальцы Каору скользят по корпусу, когда он отчаянно вжимает их в кнопку приёма и спешно отзывается, чтобы докладывали. — Сквер у причала на Ямаситакоэн-дори, фонтан Хранителя воды: обнаружен труп, мужчина, иностранец, личность пока не установлена. — Принято! — Каору едва ли стыдно за то, насколько воодушевлённо звучит его голос: люди умирают постоянно, а вот работы порой не хватает. — Выезжаем! Их машина воет и горланит на всю округу сиреной, проносится через улицы и мосты, почти летит на крыльях справедливой и ответственной полиции Йокогамы. Напарник на соседнем кресле выглядит так, словно готов высунуться из окна и орать «у нас труп, труп!», и Каору бы даже не осудил его за это, потому что наконец-то у них есть возможность показать себя. Он даже делает крутой разворот у сквера, чуть не врезавшись в дерево: всё из-за того, насколько чувствует себя героем полицейского боевика. Будь в форме стражей порядка плащ, Каору уверен — развевался бы за спиной, как у настоящая супергероя. Его бьёт под дых собственное воодушевление, когда Каору понимает: к фонтану Хранителя воды они прибыли далеко не первыми. — …немедленно! — Куникида-кун, ты когда-нибудь пробовал пойти в хор? У тебя такой мощный голос. — Сволочь! Не смей перево… Ты правда так думаешь? — Конечно-конечно! Очень советую записаться, это ещё и полезно для голосовых связок: натренируешь мышцы горла, меньше болеть будешь. — Мышцы… горла… — Прошу прощения, — откашлявшись, Каору привлекает к себе внимание двух молодых людей, и тот, что успел достать из кармана блокнот, тут же поворачивает голову. — Лейтенант Каору Амагуни, полиция Йокогамы. Представьтесь, пожалуйста, и предъявите документы. — Вот ведь… Вы испортили мне шутку, — к тому человеку, что без блокнота, мгновенно тянутся скрюченные в ярости пальцы, но он ныряет под чужими руками и вытаскивает из плаща карточку. — Осаму Дазай, Вооружённое Детективное Агентство. Мы здесь по поручению инспектора Миноуры. Каору скрипит зубами. Ну конечно, детективы. К кому ещё могла поступить информация раньше, чем она оказалась у патруля? Ему никогда не было понятно, зачем руководство настолько вцепилось в частную организацию — неужели своих сил не хватает? Видимо, нет, раз стоит только на горизонте появиться интересному делу, эти типы тут как тут. «Типы», на вкус Каору, выглядят как самые настоящие убийцы, особенно этот Дазай, который смеет улыбаться и насвистывать что-то, пока у его ног валяется вытащенное из фонтана тело. Второй, представившийся Куникидой Доппо, на первый взгляд кажется более адекватным, и, раз уж так вышло, Каору решает сотрудничать и вести диалог именно с ним. Оказывается, он не так уж и плох: скрупулёзно и методично, прямо по полочкам, разъясняет, что при погибшем не найдено никаких документов, как и следов внешних травм, зато по всем признакам имеется внутреннее кровотечение. Каору кивает, хмурится, то и дело бросает взгляд на замершего возле фонтана Дазая, который вертит в ладони что-то блестящее. — А это… — не выдержав, Каору кивает на вещицу, и Дазай тут же прячет её в карман брюк. — Ключи от дома, — спокойно отзывается он и улыбается ещё слаще прежнего. — Просто разминаю пальцы, когда нервничаю. Такое дело, понимаете? Человек мёртв, да ещё и в полном одиночестве тут лежит, некрасиво. «Некрасиво?», — мысленно поражается Каору, но тут же встряхивается: мало ли какие бешеные тараканы водятся в чужих головах. — Не обращайте на него внимания, пожалуйста, он у нас болен неизлечимым недугом, — Куникида встаёт между ними, споро кланяется и добавляет: — Прошу меня простить, одну минутку. О чём бы они в итоге вдвоём ни говорили, беседа очень веселит Дазая. Он отходит в сторонку, звонит кому-то, певуче, но совершенно неразличимо общается с неизвестным абонентом, а потом просто проходит мимо Каору и его напарника. Тёмные туфли щёлкают каблуками ровно несколько секунд, останавливаются. Перекатившись с мыска на пятку, Дазай оборачивается. — Кстати, Куникида-кун! — сложив ладони рупором, кричит он, хотя Куникида стоит в пяти метрах от него. — Он просил передать свои извинения и приглашение в бар! Не соглашайся, пожалуйста, иначе я перестану тебя уважать! — Т… Ты! Вы… Вы двое! Сгиньте из моей жизни! Больше ни Каору, ни его коллега Дазая не видели. Дело о трупе так и осталось «висяком», и даже Детективное Агентство не сумело разобраться в том, кто был убийцей. Хотя, думает иногда Каору, вспоминая обо всём… Возможно, оно даже и не пыталось.

***

— Ты не думаешь, что нам пора перестать это делать? — М? — Дазай задирает голову, свесив её с подлокотника дивана, и щурится. Помешивающий что-то ароматное на плите Чуя даже не смотрит в его сторону, будто разговаривает с бульоном. — Ты про что? Он откладывает телефон себе на живот, потягивается и дожидается, пока Чуя оставит свои кухонные войны и приблизится к дивану. Ойкнув, Дазай подбирает под себя ноги, едва не хрустнувшие костями под опустившимися на лодыжки пальцами. — Про всё. — А! — он с самого начала понял, о чём идёт речь, но было забавно смотреть, как Чуя пытается найти слова, чтобы описать это самое «всё». — А что, люди начинают догадываться? — О том, что ты долбоеёба кусок? Да, очевидно. — Цыц, мини-мафия: это не я купил радиостанцию, чтобы пустить в эфир песню. Кстати, я требую извинений — твои панк-рокеры испортили моё авторское искусство. Дазай улыбается краем губ, наблюдая сменяющийся спектр эмоций на красивом лице: от яростного раздражения до покорного принятия. Когда Чуя вдруг фыркает и даже тихо смеётся, они переглядываются. Немое общение всегда было и до сих пор остаётся их особенной фишкой, и Дазай соврёт, если скажет, что не наслаждается этим в какой-то степени. Другое дело, что говорить он не собирается: у них с Чуей свои понятия о том, как проявлять привязанности. Какое-то время они молчат, бездумно глядя в экран включённого телевизора: выпуск новостей в кои-то веки обходится без сообщений об их выходках. Кстати, о них. — Я думаю, мне надо съехать, — говорит Дазай и выдерживает драматичную паузу, чтобы Чуя успел посмотреть на него в изумлении. — Если ты каждый раз будешь прятать в трупах ключи, которые я забыл, рано или поздно меня посадят. — Ты и так отсидевший, тебя там за своего примут. И вообще не смей ныть: я полгорода оббежал, пока не нашёл эту суку французскую. Уверен, что сдохну раньше, чем европейцы перестанут посылать по твою душу всякую одарённую шушеру. — Чуя считает, что у меня есть душа? Лучшего комплимента я ещё не слышал. — Не переводи тему. Чуя смещается по дивану, качает головой, когда Дазай хлопает себя по бедру в намёке, и повторяет этот жест. Едва тёмная макушка укладывается на его колени, тёплые сильные пальцы ныряют в переплетение прядей и там остаются. — Давай уедем? В Киото, например. — Чтобы его кошмарить? — спрашивает Чуя и хмыкает, когда Дазай согласно кивает. — Нет уж. Просто пора уже закругляться с этими приколами, и так море слухов ползёт. Что? Ты чего? Он тут же чувствует, как напрягается тело под ладонями, и склоняется над лицом Дазая. — Понимаешь ли… Ой, как неловко вышло, Чуя! Очень неловко. — О чём ты? Что ты сделал на этот раз? Ответить Дазай не успевает. Открывает только рот: то ли просто беззвучно и демонстративно, то ли собираясь ненароком ухватить поцелуй, пока Чуя так близко, но мягкие губы отдаляются от него. Чуя поднимает голову и тихо, на грани слышимости произносит: — Блять. — К другим новостям. Тюрьма Токио подверглась вторжению неизвестного хакера. Как сообщают местные источники, неизвестный взломал систему безопасности с целью связаться с заключёнными. Камеры видеонаблюдения зафиксировали, как находившиеся в столовой арестанты выстроились в шеренгу и подняли подносы для еды. Каждый из них содержал в себе часть послания, написанного остатками соуса. Хакер вынудил их написать следующее: «Чуя, выходи за меня замуж». Обстоятельства произошедшего и причастные к нему устанавливаются, мы будем держать вас в курсе событий.