Руки

Не в звездах, нет, а в нас самих ищи.

— Уильям Шекспир

/1/ О личных границах Тигнари знает многое. И многое мог быть рассказать тем, кто без разрешения нарушает его собственные. При всей его дружелюбности и открытости, Тигнари имеет личные границы длиною в километры. Чужие прикосновения, запахи, звуки — Тигнари ненавидит это так сильно, что несколько раз даже порывается обнажить клыки, схватить за шкирку того, кто посмел занести руку над его ушами или хвостом. Того, кто без всякой на то причины громко говорит рядом с ним, кто использует парфюм в качестве ядерного устрашения, кто вечно не может держать свои глаза и ладони в узде. Вся открытость Тигнари, его добродушие и человеколюбие — мнимые. И об этом известно лишь ему одному. У Тигнари доброе сердце, стремящееся помочь и направить. Он не может без слез взглянуть на увядающий цветок во дворе или пройти мимо ластящейся к ногам кошке. Но границы. Люди слишком часто переступают их, вынуждая Тигнари дергаться и уходить от прикосновений, объяснять из раза в раз анатомию валука шуна, лишь бы к нему не тянулись больше чужие пальцы. Но однажды это меняется. Точно так же, как ливень накрывает без предупреждения, как река выходит из берегов. Генерал махаматра вечно занят. В его руках свитки и перья, дряхлые книги, артефакты из недр пустыни. И Тигнари не любит чужих рук, но эти руки, о, на них он готов молиться. Готов превозносить их со всеми почестями, как люди почитают своих богов. Готов смотреть на эти руки, быть с ними, быть в них. Оказаться среди этих твердых, уверенных пальцев, так редко бывающими пустыми. Возможно, это не совсем здорóво. Может быть, Тигнари стоит перечитать несколько трактатов о душевных болезнях, но и они ситуацию, похоже, не исправят. Вряд ли такая вещь, как личный интерес, лечится. Это обременительно и странно. То, как его взгляд сам собой находит руки Сайно, пока они вместе сидят на лавке у Алькасар-сарая. Пальцы перебирают какие-то бумаги, которые Сайно хотел согласовать с Кавехом — наверное, его новый проект в пустыне. Аль-Хайтам будет недоволен. Тигнари и рад бы поразмышлять об этом больше, но прослушал почти все, что Сайно ему сказал. Пальцы. Снова эти пальцы. И Тигнари не может не думать о том, как эти пальцы касались бы его. Как могли бы пробежаться быстро и легко по рукаву, вверх к плечу. Коснуться основания шеи, перейти на подбородок, острые скулы, а затем к ушам. К мягкому, ухоженному меху. Тигнари представляет себе, как указательный и средний пальцы согнулись бы, с давлением почесывания хрящик, как обвели бы ухо целиком, а затем скользнули внутрь, к нежной и чувствительной коже. Архонты, как же жарко. — Ты в порядке? Сайно. Конечно же, он волнуется. Тигнари медленно кивает, возвращая своему виду былое спокойствие, а сам плавится изнутри, когда запястье генерала вскользь касается его колена. Как же хорошо, что он не имеет привычки носить шорты. От прикосновения к голой коже он, наверное, воспламенился бы. И расплывшийся разум Тигнари выхватывает новое увлечение. Запястье, локоть, предплечье. Руки Сайно — произведение искусства. И был бы Тигнари матрой, он бы запретил генералу носить настолько открытую одежду. Потому что сейчас он видит, как загорелая кожа Сайно блестит от тончайшей пленки пота, как выцветшие волоски на руках переливаются на солнце. В этих руках Тигнари найдет свою погибель. Он знает, какими они могут быть. Как они твердо обхватывают древко копья, и Тигнари не может выкинуть эту картину из головы, она буквально въелась в его память. Как эти пальцы покровительственно обхватывают спинку стула в кабинете, как Сайно ведет ими по прохладному дереву, невзначай задевая заднюю часть шеи Тигнари. — Прошу прощения за опоздание, я снова не смог попасть в собственный дом. Кавех бесцеремонно усаживается на лавку между ними, и Тигнари давит в себе вздох. Ему нужно было это мимолетное облегчение, и он переводит застывший взгляд вперед, на свои колени, обтянутые штанами. И сознание вновь подкидывает ему чужие колени, до неприличного обнаженные. Которые Сайно сейчас обхватил своими невозможными ладонями, передав Кавеху в руки бумаги для ознакомления. — Бюджета не слишком много. Сможем уложиться в эту сумму? Тигнари теряет нить разговора сразу же, все еще неотрывно глядя на ладони Сайно. Крупные, широкие, гораздо больше, чем у него самого. Он бы хотел умереть в этих ладонях, даже посчитал бы это за честь. И если представить на секунду, что Сайно — не друг и не генерал, и не самый близкий ему человек, то Тигнари бы взял его руки, провел бы своими пальцами — тонкими, изящными — по этим ладоням, ощущая каждую шероховатость и шрам, зная, как легко они могут отобрать у кого-то жизнь. И с какой легкостью они могут ее вернуть. Он бы поцеловал эти руки, облизал бы каждый палец, прижался бы губами к косточке на запястье. Он бы хотел узнать, каково это, когда они входят в него, внутрь, он бы хотел знать, каковы они на вкус. Следующий момент, когда он приходит в себя — рука Сайно лежит на его колене, а глаза обеспокоенно разглядывают его лицо. Лицо целиком красное, понимает Тигнари, и судорожно ищет причину для объяснения. — Думаю, здесь слишком жарко. Проводить тебя до Гандхарвы? Кавеху нужно будет внести правки в чертежи, все равно не решим сегодня ничего, — интересуется Сайно, пытаясь поймать его взгляд. Тигнари отмахивается и улыбается. Такой заботливый. И рука все так же лежит у него на колене. — Не успел позавтракать сегодня. Сходим в Пуспу? Кавех встречает предложение радостным возгласом и вскакивает с лавки. Тигнари проводит рукой по своему лицу, чувствуя, насколько горячая у него кожа, и тоже встает. Придется опрокинуть на себя бочку ледяной воды, думает Тигнари. Но потом. Все — потом. /2/ Губы — вот, что Тигнари сражает окончательно. Рот генерала махаматры выбивает из него последние мозги, и Тигнари в отчаянии понимает — то, что можно было бы списать на временное помутнение, перерастает в полноразмерную слабость. Тигнари знает, что это слишком очевидно. То, как его глаза сползают ниже положенного и то, как он задыхается каждый раз, когда Сайно смачивает пересохшие губы быстрым движением языка. Лето в Сумеру действительно жаркое, а у Тигнари в этом году слишком много семинаров и лекций. И подписался он на это из-за них — этих губ, этого рта, который проговорил: — Нет никого, кто смог бы так же убедительно произнести речь о защите леса от увядания. И он согласился. Не думая. Губы продолжали двигаться, Тигнари продолжал смотреть, как они сжимаются и раскрываются, как в теплоте этого рта скользит язык, прижимаясь иногда к зубам. Тигнари хотел эти зубы у себя на загривке и этот рот там, ниже. От этих мыслей он заливается краской и сводит разговор в более безопасное русло. Коллеи. Та тема, о которой нельзя говорить, оставаясь возбужденным. Но этот разговор, предыдущие и последующие — остаются пытками. Губы преследуют его. Отпечатываются на подкорке, мешая уснуть ночами. Тигнари приходит к неутешительному выводу. Ему нужно отвлечься от этого. От Сайно, его рук, его губ, его всего целиком, иначе в следующий раз, когда генерал встанет перед ним и заведет разговор, Тигнари набросится на него. Но нет. Конечно, он не набрасывается. Конечно, он придавливает все чувства каблуком сапога и два раза в неделю появляется в Академии, на семинарах. Возможно, это пройдет. Он не сможет настолько долго терпеть все в себе, он уже ненавидел себя, свои эмоции, потому что Сайно — это друг, который никогда бы его не предал. А еще он все еще хорошо помнил тот разговор, который заставляет все его органы переворачиваться. — Неужели ты и правда никогда не женишься? Таверна, приглушенный свет ламп и алкоголь. Кавех растекся по столу, лег прямо на свои карты, пьяным и смешливым взглядом рассматривая генерала махаматру, как никогда собранного. Партия еще не закончилась. — Таков долг, — просто и спокойно отвечает Сайно, выкладывая карту. — А как же дети? — А что с ними? — Сайно сосредоточенно смотрит в стол, пока Кавех лениво поднимается и раздумывает, чем бы отбить атаку. — Нет ничего важнее детей. Аль-Хайтам фыркает и складывает руки на груди. — У тебя у самого детей нет, Кавех. — Но когда-нибудь будут! — с жаром кричит Кавех, выбрасывая стопку карт и долбя ладонью по столешнице. — Хайтам, помолчи, у меня от тебя никаких положительных эмоций. Аль-Хайтам снова фыркает и ощутимо пинает Кавеха под столом. Тигнари смеется и смотрит на Сайно. Вопрос, неожиданно появившийся в голове, вырывается почти случайно. Тигнари винит во всем вино. Ему так легче. — Не знал, что матрам запрещено иметь семьи, — он начинает аккуратно, стараясь держать тон ровным. — У некоторых даже есть внуки. Сайно вздыхает и откладывает карты. Тигнари знает, что он ненавидит, когда партию бросают на середине, но имея в компании Кавеха, невозможно было угадать, какая из них будет вот так грубо прервана. — Верно, — Сайно пересекается взглядом с Тигнари, и тот чувствует, как начинают гореть щеки. — Но я видел, что случается с теми, у кого есть семья. Их используют для козырей в переговорах, для продавливания позиций. Могут выкрасть детей, даже самых маленьких, просто, чтобы потребовать выкуп. О, Тигнари уже жалеет, что задал этот вопрос. Лицо Сайно мрачнеет с каждой секундой, и вечер перестает быть таким приятным, каким был две минуты назад. — Ты можешь защитить их, — влезает Кавех, отпихнув от себя руку Аль-Хайтама, пытающегося поправить совсем уж откровенно распахнувшуюся рубашку. — Ты же генерал. Целый генерал махаматра, вообще-то. — Семья — это слабость, — отрезает Сайно и возвращается к своему стакану с вином. Тигнари действительно чувствует себя виноватым. И неловким. И он неожиданно быстро понимает, почему заставить Сайно прийти на ужин с Коллеи — такая большая проблема. И правда, слабость. И Сайно слишком благороден, чтобы втягивать в это кого-то. Тигнари может это понять. Понимает даже слишком хорошо, но что-то неприятное внутри все равно оседает пеплом. В тот момент Тигнари не знал, что это, даже предположить не мог. Он выкинул этот разговор из головы, оставшись вариться в своей каше с воспитанием Коллеи и защитой леса. Удобные вещи, чтобы скрыть настоящие эмоции. И то, что Тигнари чувствует сейчас — совершенно неприемлемо. Прийти к Сайно, сказать ему обо всем. Обречь его на постоянные переживания и уязвимость. Тигнари так не поступит, не тогда, когда знает, насколько Сайно важна его работа. Все в нем было долгом, он сам им был, и Тигнари понимал это лучше, чем кто-либо другой. Поэтому лучший вариант — смотреть, но не трогать. Думать и не говорить. Тигнари это умеет. Но губы не перестают двигаться, рот не перестает сниться ему ночами, которые становятся невыносимыми. Тигнари жутко не высыпается. Ночи долгие, тихие и слишком одинокие. И Тигнари занимает себя мыслями о службе и делах, отложенных на неопределенный срок времени. Но сознание испытывает его, изматывает, заменяя одни мысли другими, и вот его рука уже под одеялом, в свободных домашних шортах. Тигнари сжимает зубы и вздыхает, думает о том, как это странно — трогать себя, думая о друге. Нет, говорит он себе, Сайно — не просто друг. Он не может им быть, не тогда, когда ладонь сжимается на члене, а пальцы оглаживают поджавшуюся мошонку. И Тигнари позволяет себе представить. Всего на несколько минут. Это не его пальцы скользят вверх и вниз, пока что не дотрагиваясь до оголенной горячей кожи. Чертят линии по гладкой поверхности белья, забираются кончиками под кромку, касаясь влажной головки. Архонты, как легко представить, что это не его пальцы. И он продолжает, просовывая руку в трусы, сжимает уже полноценно, давит тяжелый выдох, и ему кажется, что его можно было бы услышать на другом конце деревни. Пальцы обхватывают головку, пережимают затем у основания, и Тигнари думает о губах. Там, внизу, на его члене. Губах Сайно. Как правильно они смотрелись бы, как жарко чувствовался бы его язык. Тигнари бы запустил руку ему в волосы, растрепанные и сухие, сжал бы у корней, потянул вперед, заставляя опуститься ртом ниже, взять больше. Чтобы головка уперлась в заднюю стенку, и горло Сайно сократилось под напором, чтобы он судорожно сглотнул. Тигнари двигает ладонью быстрее, ощущая, насколько сильно он течет. И он думает: сейчас Сайно отстранился бы, просунул руку в собственное белье, а затем снова насадился ртом на член. Ему бы понравилось. Тигнари хотелось, чтобы ему понравилось. Мысли о том, что Сайно трогал бы себя, пока Тигнари берет его рот, почти выбросили его за грань. Он прикусывает губу и заставляет себя продышаться. Он не один здесь, среди домиков. Вокруг люди, а стены такие тонкие. Бездна, он так хотел быть не здесь. Быть рядом с Сайно, с которым все ощущалось лучше и правильнее. Как будто он был рожден, чтобы быть бок о бок с ним, с этим удивительным человеком. Чтобы прижиматься к нему с утра, после жарких ночей, чтобы целовать его, чтобы иметь возможность дотронуться и сказать о том, что он его любит. И вот оно. Тигнари задыхается от этих мыслей и поражения, которое ему еще стоило попытаться принять. Член болезненно пульсирует в руке, белье безнадежно испорчено, но Тигнари так все равно. Вся пульсация, движения, стоны, застревающие в гортани — он просто не может. Он спускает себе в ладонь, закусив тыльную сторону другой руки. Поясница вся мокрая от пота, постельное белье кажется горячим, когда Тигнари медленно приходит в себя. Он отдирает себя от кровати, садится, опускает лицо, пытаясь успокоиться. Возможно, ему потребуется несколько часов медитации перед завтрашней лекцией, на которой будет Сайно. Возможно, ему просто нужно ее отменить. Возможно, ему следует отказаться от чего-то другого. Но Тигнари обещает себе подумать об этом позже. /3/ Тигнари не думает об этом. Не позволяет этим мыслям пробраться дальше черты. Сайно в очередной погоне за преступником, и Тигнари это на руку. Он думает только об одном — если и уйти, то навсегда. А он не уверен, что так получится. Взять и выбросить тысячи часов, проведенных вместе, все слова, сказанные друг другу наедине. Он не думает, но решение принято давно. И когда Сайно возвращается, он узнает о том, что Тигнари втиснул все семинары и лекции в тот промежуток, пока он был в пустыне. Тигнари не из тех, кто пренебрегает обязанностями и не тот, кто может просто взять и изменить все, потому что ему так удобно. Вероятно, есть причина. Тигнари знает, что Сайно не станет его подозревать в чем-либо, он находит ему оправдание, как будто у Тигнари помыслы кристально чистые всегда, даже если это не так. Затем приходит время весенних потопов и дождей, и Тигнари занят. Коллеи помогает ему, чем может, и все же — опытных рук в лесу всегда не хватает, стражей от силы человек пятнадцать, а нужно в два раза больше для подобных сезонных напастей. Обычно Тигнари написал бы весточку в Академию, и Сайно выслал бы незанятых (провинившихся) студентов к нему на помощь. Но в этот раз Тигнари терпит до конца. Валится с ног к вечеру и без перерыва сушит одежду с сапогами. Все, о чем Тигнари смеет сейчас думать — сплошные заботы. И так он планомерно исключает Сайно из своей жизни, кирпичик за кирпичиком. Возможно, это легче, чем могло бы быть, потому что забот и в Академии немало, все же Хайтаму и Сайно приходилось перестраивать все с нуля. Но у Хайтама есть Кавех, и этим решается все. Тигнари с трудом представляет себе их совместную жизнь, но знает, что у них будет все. И семья, и дети, и сколько бы Кавех ни ругался, он любит Хайтама искренне. И искренне же хочет построить с ним жизнь. У Сайно нет никого. И все, что может Тигнари чувствовать по этому поводу — лишь злость и досаду вперемешку с болезненной нежностью. Но так лучше, и Тигнари пока не знает, для кого. Он остается с сожранным до последней артерии сердцем, складывает присланные записки из Академии, и все они от Сайно. На некоторые он отвечает с ненужным и давно забытым уже официозом, некоторые и вовсе оставляет без ответа. Невежливо и грубо. Некоторые он бросает в печку сразу, как читает, потому что в наспех нацарапанных строках слишком много переживаний. Вот так — выбросить и растоптать, чтобы не было соблазнов. И все-таки не спасает. В конце мая, когда Гандхарва цветет, он получает письмо от наставника. Неожиданное и не к месту, но проигнорировать не может. Разве может он считать себя стражем леса, если откажет в докладе перед матрами о зонах увядания? Такие мероприятия его всегда раздражали. Стоять перед ними и говорить о том, что задевает до глубины души, вглядываясь в равнодушные лица. Наверное, нужно было превентивно отправить очередной ежегодный отчет, чтобы никому не пришлось находиться там, где не хотелось. Но облегчение в этом есть — Сайно не присутствует на подобных мероприятиях. В его обязанности входят судебные дела, никак не вопросы экологии. И это первая из причин, почему Тигнари соглашается. Вторая в том, что Кавех сообщил ему, что генерал махаматра и господин секретарь отправились в пустыню вдвоем — что-то касающееся финансовых взаимоотношений пустынников. Тигнари мало слушает, особенно, когда Кавех начинает в красках расписывать, как Аль-Хайтам не предупредил его, и Кавех узнал об этом из записки на зеркале в ванной. Затем Кавех начинает ругать Тигнари за занятость и игнорирование друзей, напоминает ему о последнем разе, когда они сидели в таверне с картами. Тигнари чувствует себя виноватым, но напоминает в ответ: Кавех наведывается к нему не меньше одного раза в неделю, гоняет чаи с Коллеи, болтая об инадзумских романах и показывая, как делается чертеж. Дверь для Кавеха всегда открыта, а с вопросов о Сайно Тигнари плавно съезжает, переключая его внимание на обсуждение недостатков Аль-Хайтама. Это всегда работает. Ранним утром Тигнари бросает свои записи и несколько персиков в дорожный узелок и направляется в Академию. Первое, что он понимает: холл, ведущий к залам заседаний, закрыт. Тигнари хмурится и думает, что мог перепутать время. Он решает пройти до кабинета наставника. Раздражение поднимается в нем, кабинет находится гораздо дальше от входа, и Тигнари не хотел бы находиться в Академии дольше, чем требуется. Коридоры утром пустые и темные, редкие студенты проходят мимо него, не поднимая глаз от книг. Тигнари расслабляется раньше времени, замедляет шаг. И цепкая рука хватает его за рукав, затаскивая в приоткрытую дверь. — Что… — Тихо. В полутьме лекционного зала Тигнари успевает рассмотреть черный балахон и багровые глаза. Его окатывает знакомым запахом, и это похоже на облегчение. Как будто все это время его топили, но в последний момент позволили вдохнуть воздуха. Сайно стоит напротив, держит его обеими руками за плечи. В его взгляде что-то недоброе, хмурое, то, что так сильно отталкивает студентов и преподавателей. Взгляд, которым генерал может раздеть догола, даже не прикасаясь. — Что ты здесь делаешь? Тигнари знает, что это не самое лучшее начало разговора. — Ты игнорировал мои письма. Сайно никогда не ходит вокруг да около. Тигнари видит, как сильно Сайно сжимает челюсть, но силу пальцев контролирует. Прикосновение почти невесомое, но Тигнари знает Сайно слишком хорошо, чтобы думать, что тот спокоен. Он не спокоен. Он в ярости. — Весна была не самой легкой, — Тигнари пытается как можно более безмятежно ответить, откидывается спиной на закрытую за ним дверь. — Почему ты не в пустыне? — Вернулся раньше, — режет Сайно, сверкая радужками. — Надеюсь, встречи прошли продуктивно. Сайно ничего не отвечает. Только продолжает держать его в своих руках, будто боится, что Тигнари может раствориться прямо на этом месте. — Почему ты не отвечал? — Я же сказал… — Настоящая причина. Я хочу услышать ее. Тигнари никогда не слышал, чтобы Сайно разговаривал с ним так. Он мог говорить так с преступниками, с подсудимыми, с подчиненными и даже с матрами. — Нет никакой причины, Сайно, — Тигнари решает, что легче будет загубить этот разговор в самом начале. — Мне нужно идти. То, что делает Сайно — Тигнари на секунду пугается. Когда его ладони вжимаются ему в предплечья, а радужки полыхают яростью. Той, которая никогда не была на него направлена. И Тигнари неожиданно понимает: закрытые залы, кривоватый почерк наставника на бумаге. И Сайно, оказавшийся в Академии сегодня. — Никакого заседания и не будет, так? Сайно не отвечает. Даже не мотает головой. Все его внимание сосредоточено на лице Тигнари, как будто он следит за ним, за его мимикой, за любой реакцией тела. Следит так, будто Тигнари есть, что скрывать. — Я что, под подозрением? — выдыхает Тигнари, метаясь взглядом по такому незнакомому лицу сейчас. — Сайно, я… — Ты не отвечал мне, — говорит Сайно тихо. — Не попросил меня помочь с потопами. Ни разу не позвал на ужин. Не… — он втягивает воздух, как будто ему трудно произносить слова. — Не пригласил меня на день рождения Коллеи. И пол под ногами у Тигнари уходит, в глазах рябит. Было легко наблюдать за тем, как Сайно допрашивал людей. Как искрило его копье, с тщательно сдерживаемой силой, как кулаки угрожающе сжимались. Преступники боялись его. Тигнари никогда не хотел бояться Сайно тоже, он никогда не думал, что может его бояться. Но сейчас, в едва освещенном пространстве аудитории, Сайно смотрит на него так, будто Тигнари совершил что-то совершенно непростительное, за что назначают смертную казнь после первого же слушания. — Я обидел тебя? И Тигнари не сдерживает слезы, копившиеся все это время. Щеки полыхают, и он выворачивает руку, чтобы стереть соль с кожи, в глупой надежде на то, что Сайно не разглядит. — Что случилось, Тигнари? И, Архонты, этот голос. Сайно — его Сайно — думает, что это он что-то сделал. Что обидел его, оскорбил, что это он, Сайно, виноват. Тигнари сдерживает порыв осесть и окончательно разрыдаться прямо на полу лекционной аудитории. Как же это глупо выглядит. — Нет, просто, — он старается звучать бодрее, чем есть на самом деле. — Я не думаю, что тебе стоит знать причину. Все в порядке, правда. У Сайно на лице столько заботы, столько этой тихой, не требующей ответа нежности, что Тигнари не выдерживает и подается вперед, впервые за долгое время обнимая Сайно, вдыхая родной запах полной грудью. Как же он скучал. — Хочу услышать, — проговаривает Сайно ему в шею, и от этого Тигнари пробирает дрожью. Тигнари старается подобрать нужные слова, но сейчас он как никогда чувствует себя неспособным на ложь, на верткие фразы и ужимки. Не сейчас, когда Сайно впервые за долгое время у него в руках, в его объятиях, сжимающий его в ответ с такой силой, что ребра начинают болеть. — Помнишь, когда Кавех напился и пристал к тебе с вопросами о семье? — начинает Тигнари, унимая дрожь в пальцах, которыми сжимает ткань плаща. — Семья — это слабость. Тигнари надеется, что Сайно поймет. Чтобы ему не пришлось говорить больше, потому что он не сможет. У Сайно на лице отражается гамма эмоций, в той манере, в которой обычно это было ему свойственно. Тигнари достаточно наловчился, чтобы разбирать их: удивление, смущение, непонимание. Затем он понимает. Освобождается из крепких объятий, и Тигнари думает: вот, вот и все. Сейчас он повернется и уйдет. Поймет настоящую причину такого поведения, поймет, что так будет лучше для них обоих. Тигнари ждет несколько мгновений, варится в своих собственных кусачих мыслях. Он не отпустит его сейчас. Никогда. Не после того, что сказал, он просто не сможет разжать руки и дать ему уйти. Если гипотетическая разлука без выяснения отношений приносила столько боли, то что будет в реальности? Что будет, когда Сайно сам примет это решение, когда отстранится и больше никогда не вернется к нему. Что, если… — Успокойся. Ровный голос опускает его на землю, пригвождает к полу, и Тигнари смотрит ему в глаза, силясь отыскать что-нибудь, похожее на отвращение. Непонимание. Но Сайно смотрит в ответ так, будто весь мир только что рухнул к его ногам и поднялся обратно. — Я сказал это перед тем, как полюбил тебя. Это было давно. Так давно, что Тигнари враз понимает свою собственную глупость. Но как еще он мог расценить подобное? — Но… — Нет, — Сайно обрывает его, обхватывает ладонями его лицо, все еще горячее и красное. — Я полюбил тебя тогда, когда принес к твоему порогу Коллеи. И когда ты принял ее, не задав ни одного вопроса. О, Тигнари помнил этот вечер. Что-то теплое внутри него задергалось, ком подкатил к горлу, не позволяя сказать в ответ хоть что-нибудь. Бездна, что с ним было не так? — Я любил тебя все это время. Это все, на что его хватило. Слова, произнесенные прямо в губы, на расстоянии миллиметров. Сайно смотрит на него, а затем целует, так, как Тигнари себе много раз представлял. И никогда он не думал, что все случится здесь, в Академии, когда лицо Тигнари все еще мокрое от слез, а Сайно стоит в этом своем дурацком балахоне посреди лекционного зала. Стоит и целует его, обводит языком его зубы, вторгается в его рот, будто ничего на свете больше не существует. Руки по-прежнему сжимают его плечи, пальцы касаются обнаженной кожи шеи, нежно гладят, и Тигнари плывет и тает, неосознанно подается навстречу теплу чужого тела. Он так мечтал об этом. О том, как эти губы будут целовать его, пальцы трогать, как весь Сайно будет прижиматься к нему. Тигнари чувствует, как бедра Сайно жмутся к его собственным, скрытыми под многими слоями одежды, и Тигнари неожиданно понимает, что на Сайно одежды вполовину меньше. — Стой, — Сайно отрывается от него, переводит дыхание. — Мы не будем делать это здесь. — Мы могли бы. Тигнари кожей чувствует, как Сайно улыбается, его нос скользит по его скуле, горячее дыхание опаляет ухо, и Тигнари точно знает, что не выдержит и минуты без его прикосновений. — Я хочу… — голос Сайно обрывается, он собирается с мыслями. — Я возьму тебя не здесь и не так. От этого гудящего тона, от жаркого прикосновения к оголенным запястьям Тигнари почти падает на колени. И слова, Архонты, Тигнари понятия не имел, что Сайно может звучать так и говорить такие слова. Ему. Прямо в ухо. Он трется бедрами чаще и сильнее, а затем опускает руки, ища застежки плаща. Сайно почти перехватывает их, но Тигнари не согласен ждать хоть сколько-нибудь времени, не тогда, когда вся его жизнь буквально перевернулась у него на глазах. Тигнари знает, что Сайно просто заботится о нем. Что он не хочет, чтобы их первый раз случился вот так, на грязном полу аудитории, за незакрытой дверью и после подобного эмоционального всплеска. Но Тигнари слишком долго терпел, чтобы сейчас отказываться от чего-то из этого. — У меня ничего нет с собой, — шепчет он Сайно, прихватывая зубами его мочку. Чувствует, как сильно дрожит его живот. — Но у меня есть руки. Сайно судорожно сжимает его талию, начиная расстегивать бесконечные пуговицы и молнии. — И рот. Сайно рычит. Буквально, так, как Тигнари никогда бы не подумал, что он может. Его губы снова прижимаются к губам Тигнари, язык уже не так аккуратно вылизывает его изнутри, движения уже не такие осторожные. Руки Тигнари проникают под плащ, он разводит полы в стороны. Сайно кажется ему ненастоящим. Как будто его вылепили, как божество, настолько все эти изгибы и углы совершенные, прекрасные. Сколько в нем изящества и силы, насколько она может быть одновременно отбирающей и отдающей. Тигнари тихо стонет, когда Сайно кусает за губу, не больно, но от этого вся кровь моментально отливает вниз. Его пальцы движутся по плоскому, твердому животу, и Тигнари хочет вылизать каждую плавную линию этого живота, этих красивых, сильных бедер. Сайно прижимается губами к его шее, вылизывая его кадык, его рука сжимается на хвосте, и Сайно буквально кожей ощущает, как Тигнари дрожит и льнет к нему. Он гладит мягкую, густую шерсть, пропускает ее через пальцы, целует нежную кожу под подбородком. Его бросает в жар от запаха Тигнари, от его реакций. Сайно пропускает момент, когда быстрые пальцы Тигнари пробираются за пояс его шорт, и первое прикосновение прохладных пальцев к коже заставляет его крупно вздрогнуть и прикусить острую скулу. Тигнари довольно вздыхает, находя своими губами губы Сайно, и двигает рукой, вылизывая его рот совершенно по-животному, и у Сайно все в теле сводит сладкой судорогой. И в голове бьется единственная оставшаяся мысль, что он любитлюбитлюбит. Любит так сильно, что чувствует, что может взорваться от этого в любой момент, прямо здесь, от переизбытка всего этого. Спустя мгновенье они меняются: Сайно отталкивает нежную ладонь Тигнари и развязывает пояс на штанах, оборачивает руку вокруг его члена. Головка мягкая и красная, Сайно чувствует, как по ней вниз стекает капля смазки. Он ловит ее пальцами, одновременно выдыхая в губы Тигнари, слышит, как его дыхание запинается, а затем убыстряется. — Расставь ноги, — шепчет ему в ухо. — Давай же. Тигнари стонет и делает, как сказано, и Сайно берет оба члена в руку, благодаря Селестию за свои широкие ладони. Головки прижимаются друг к другу, и Тигнари вздыхает, снова лезет с поцелуями, а Сайно ловит себя на том, что почти не соображает, что делает. Все касания и запахи, плавное скольжение руки по твердости. Вид Тигнари, запрокинувшего голову и открывшего шею, выносит ему мозг. Он сосредотачивается на движениях, на том, как Тигнари толкается к нему бедрами, выглядя практически распятыми у этой стены, в его руках. Архонты. Тигнари кончает со полустоном, ударяясь головой о стену сзади себя, и Сайно опускает взгляд туда, где сперма смешивается с его смазкой, и что-то внутри него лопается, как струна. Его бедра вжимаются в бедра Тигнари, он тяжело дышит, даже не думая о том, что одежда Тигнари окончательно испорчена. Сознание возвращается к ним, и они понимают, что за дверью слышны разговоры и шаги. Это заставляет протрезветь и отстраниться. Сайно стягивает с себя плащ, вытирает им свои руки и одежду Тигнари, с благоговением стирает сперму со своего голого живота. Вот, как это должно быть. Как оно могло бы быть. — Тебе нужно идти? Тигнари старается не пропустить в голос эмоций, но Сайно видит в его глазах надежду, что ему не придется сейчас сорваться в пустыню, не придется оставить его таким, со спущенными штанами и с сердцем, грозящимся просто выпасть из груди, настолько оно ощущается полным. — Аль-Хайтам справится без меня несколько дней, — голос у Сайно все еще хриплый, и это почти заставляет Тигнари покраснеть. — Приготовишь ужин? Тинари с облегчением вздыхает и давит улыбку. Целует Сайно аккуратно, почти в уголок губ. — Да, приготовлю.