Брачная ночь

Ночь в подземелье наступает, когда гасят светильники. Брачная ночь наступает, когда за двоими в праздничных одеждах затворяют двери покоя и оставляют их при теплом свете масляных ламп. Он играет на узорной вышивке его кафтана и ее накидки, на всех золотых, серебряных, нефритовых и агатовых резных бусинах в их прическах и бородах. На драгоценных пуговицах — мутных рубиновых у нее, золотых литых — у него. И остается самое сложное. А ведь казалось, что после знакомства родни уже ничего не страшно. После того, как отцы и матери, пыхтя и с трудом разжимая кулаки на бородах друг друга, договорились о дарах и выделении молодым доли в имуществе. Как растаскивали двоюродного деда жениха и троюродную тетку невесты и не дали сцепиться прочим выпившим. Как считали цену праздника и вклады жениха с невестой. Как оценивали мастерство, рассматривая чуть не сквозь линзы его да ее работы, особенно его, чтобы проверить, не сплоховал ли жених, достоин ли нашей красы нерукотворной, жемчужины драгоценной, рубина самородного? Как ходили по ужинам в две семьи, к старикам и старухам, что уже почти не выходят из мастерской, работают вполсилы, да в шутку учат правнуков. Как выдержали всю свадьбу, все положенные поздравления, сказали все заученные традиционные слова и выслушали сами, ели как дети, потому что и страшно в лучших одеждах на еду налегать, и трезвыми положено оставаться, в том числе чтобы за родней присмотреть, и чтобы потом... А вот оно и потом. Куда стремились. О чем думали на всех испытаниях, украдкой держась за руки и торопливо целуясь, пока не помешала очередная всезнающая тетушка. О чем мечтали по ночам, гася свет. О чем не хотелось думать, слушая предсвадебные наставления старших и краснея, потому что наставления откровенные и в них родичи не стеснялись, объясняя, как себя вести да что положено делать, да как тайный молот с тайной расщелиной соединять... А когда тайное желание вдруг превращается в надобность, которую после праздника совершать следует, пока друзья да братья с сестрами под дверями пьют и поют — тут вдруг и руки опускаются, и вовсе что угодно. — Смотри-ка, — с радостью говорит он, — нам вина и сладостей оставили! — В этой красоте и есть боязно, — говорит она со смехом, — и ходить тяжко. Давай хоть от верхнего избавимся. — А то вино в горло не пойдет, — подхватывает он, улыбаясь в расчесанную волосок к волоску бороду. Обнимает ее, наконец, за плечи. Просто так. И чувствует под ладонью эти слои вышивки, которые весят, как хороший заплечный мешок. Только ладони и лица их свободны сейчас от нарядов и украшений. Он расстёгивает рубиновые пуговицы ее роскошной накидки без рукавов и набрасывает на вешалки, расставленные у стены, нарочно для роскошных одежд. Потом расстёгивает пуговицы поменьше, на своем жёстком вышитом кафтане, и вешает рядом. Так они и висят, две драгоценности в золоте и камнях. Ух, как легче без них становится! Она избавляется ещё от верхнего платья, тоже негнущегося и жёсткого от узоров, и остаётся в среднем, из мягкого молочного цвета бархата, что переливается под ладонью двумя оттенками. Верхнее широкое, а это плотнее, и пояс обхватывает талию, подчёркивая все округлое и выше, и ниже. И ее пшеничная бородка, сплетенная в три круга, ожерельем ложится на пышную грудь. И вдруг хочется ее погладить, и бороду, и то роскошное ложе, на котором она возлежит. Потому что можно. Теперь можно. Наверное... Она же согласилась... Но он наливает вина в кубок и протягивает ей. Осторожно касаясь мягких, но сильных рук, как привык, проводя по ним кончиками пальцев, поглаживая мозоли от резцов на сгибах ее указательных пальцев. Она торопливо делает несколько глотков, переводит дух — и протягивает половину кубка ему. И тут он понимает, что и вправду ужасно хочет пить, и осушает эти полкубка в три глотка. Они дружно переводят дух — и смеются. — Ох, наконец-то тишина! — И никаких дядюшек... — ..и тётушек! — И правильных вилок и ножей! — хихикает она. — А я думал, женщины все в них лучше разбираются. — Только не у нас! У нас в столовых ножах и вилках главный — дядюшка Дералин! Всю жизнь их отливал и украшал... — Какой ужас, — сказал он искренне. — Поэтому я сейчас возьму!.. — с угрозой говорит она, хватая маленькое блюдо со столика, — и съем этот мармелад руками! И все вокруг обсыплю сахаром! И никто мне ничего не скажет! — Ну почему же не скажет... — начал он, наклоняясь к ней. И она ловко засунула ему в рот ломтик мармелада. А он поцеловал ее пальцы — и звонко стукнулся зубом о широкий массивный перстень с кабошоном рубина. — Ох, зуб-то, зуб то цел? — забеспокоилась она. Коснулась его щеки ладонью, отдернула, привычно оглянулась. И погладила ещё раз. — Не бойся. Тут надо что-то пострашнее золота с рубинами, — сказал он успокаивающе. Но перстень с ее руки снял. Один, потом другой и третий, освобождая ее мягкие теплые руки. А под одним перстнем сидело уже привычное ее резное кольцо, и вот его он снимать не стал, только погладил. Пусть сама снимет, если захочет... Она сняла. И тоже стащила с его мощных пальцев семейные тяжёлые перстни, которыми, не скупясь, украсил его отец: пусть все видят, чем нас щедро награждал государь за хорошую работу. И что нашим предкам дарили эльфы. Но сейчас это всё только мешало есть мармелад. И сахар с ее пальцев прилипал к блестящим камням. А без камней он, наконец, смог протянуть руку и погладить ее по щеке, не боясь зацепить за бороду и сделать ей больно. Она прижалась щекой ему к ладони. Посидела молча. Потянулась к нему и первая его поцеловала. Теплые и мягкие губы ее пахли мармеладом и вином, борода была нежной и шелковистой. Он уже полюбил гладить ее бороду, пока целовал... Бусины в ее заплетенной бородке звякали о серебряные большие зажимы его бороды. Вкус вина и мармелада ушел, но запомнился, осталась только она сама, ее вкус, ее язык, но не ушел пряный аромат, что шел от ее бороды и волос. А он себе казался большим и неловким, будто не его пальцы гранили тонкие камни и направляли топор в бою. Топор это даже хуже, вдруг сожмет не так или больно сделает... Лучше как драгоценный камень. Или как хрупкий диковинный морской камень перламутр. Он касался пальцами щеки, волос, шеи, и везде было мягкое и живое, трепетало там внутри, и нажать большими руками было страшно, только гладить еле-еле. Потом под пальцами появился бархат, и руки опустились ниже, на пышные холмы под платьем — и они тоже оказались мягкими! А думалось, что будет твердо, как у него самого... Не думая, прижался к ним щекой, обхватил ее за пояс, замер, покачиваясь. Внутри бродило тепло, закручиваясь в чреслах. А она гладила его по волосам, по плечам, по бокам, и ее руки тоже были крепкими под своей мягкостью — резчица камня да металла слабой быть не может, вдруг он зря боится ее поломать? — Чего ты, — прошептала она, — ну, чего ты... — А вдруг чего испорчу? — выдохнул он. — В первый то раз... А ты запомнишь. — А вдруг я чего испорчу? — Да как же ты можешь? — А ты-то? — А я-то что... — Ещё погладь так, — попросила она смущённо. И подалась вперёд мягкими холмами. Казалось, тепло струится из них сквозь его руки и прямо в живот и ниже. Но ведь правда совсем мягкие, и мышц будто в них совсем нет... И она краснеет даже в свете масляной лампы, и руки ее блуждают по нему, словно ищут что-то, только что там найдешь, кроме мышц да шрамов. А все равно — страшно. И не попрешь вперёд на этот страх, не орки. — А давай хоть друг на друга поглядим? — говорит он, и сам краснеет, аж нос становится горячим. — А давай, — кивает она, опустив глаза, и ее круглые уши с двумя рядами колец немного темнеют. — Только это платье сзади завязывается... Поворачивается спиной. Он отводит в сторону уже чуть растрепавшиеся волосы — тоже идёт этот пряный запах! — и начинает развязывать тканые ленты пояса, а за ними цветной шнур, стягивающий молочный бархат, а под ним белеет нижняя рубаха, совсем тонкая и пугающе гладкая. А когда он все это распустил и раздвинул, она вдруг решительно поворачивается и говорит: — А теперь я! И храбро тянет руки к пуговицам его кафтана. Пуговицы эти мелкие, обтянутые парчой, и много их, и она сосредоточенно их расстегивает, чуть высунув язык, и он подумал — наверное, так же работает, прикусив язык. Хотя вряд ли так взволнованно дышит... — Сколько же навертели тут на праздник-то, — уже пыхтит она, расстегивая последнюю. Стаскивает с него кафтан, открывая расшитую и накрахмаленную нижнюю рубашку, каких он отродясь не надевал до этого дня. А затем начинает, нахмурившись, выбираться из своего платья, как из толстой лишней шкуры. Он все же помог — там потянул, здесь придержал, и вот она переступает через груду бархата на полу расшитыми туфлями, оставаясь в одной рубахе, и ее большие холмы под тонким-белым колышутся сами собой. Тут она краснеет всем лицом и даже немного шеей, и он понимает, что дальше придется справляться самому. Не ее же заставлять снимать сапоги, в самом деле! Ох, да благословит Махал того, кто поставил у кровати железную рогатку для снятия сапог... Потом он развязывает шнуровку новых бархатных штанов, вылезает из них неуклюже, путаясь в непривычно широком... И вот остался только один слой ткани, и это словно шкуру с себя снять напоказ! А вдруг шрамов слишком много? А вдруг она испугается — молот-то его тайный как приподнялся, пока он ее целовал да холмы оглаживал, так и держится! И тут она первая распустила завязки белой-белой рубахи. Может, нарочная такая рубаха, широкогорлая, чтобы развязал — и вниз... Не упала, а сперва сползла, задержавшись на тех холмах, а потом шшух — и вот она стоит перед ним без шкуры первая, краснея всей собой, словно по нежнейшему светлому мрамору пустили розовые пятна... И холмы ее чудесно округлы и вытянуты, как натеки в известковых пещерах, и украшены словно бы двумя бледными сердоликовыми бусинами. И округлый живот ее уютен и мил, как подушка после дальней-дальней дороги в грязище, темноте и холоде. И ноги ее крепки, и вот здесь мышцы ее не прячутся, словно вот-вот пустится в пляс. И плечи ее широки, и руки крепки и округлы, только мышцы все будто сглажены, как сглаживает со временем натечный известняк обломки камня после обвала. И цвет ее кожи везде нежный светлый мрамор, с оттенками розового и желтоватого. И заросли внизу ее живота курчавятся и так и тянут руки к себе — потрогать, такие ли они мягкие, как ее борода и волосы... И нос ее милый округлый совсем покраснел, и щеки пятнами пошли. Его черед. Правда, как шкуру снимать, подумал он — и тут же запутался в шнурках ворота. Рванул, оторвал к морокам пещерным. Сдёрнул рубаху поскорее. Завязки штанов развязывал медленно и старательно, чтобы руки не дрожали. Лучше бы на бой снова в первый раз выйти... И эти нижние штаны сами свалились, едва он их развязал. Точно, нарочно так шили! Он чувствовал себя большим и неуклюжим, и очень захотелось вдруг прикрыться ладонями. А ещё сгрести ее в охапку и узнать, вся ли она такая гладкая и мягкая, как кажется, во всех ли местах, и от этой его мысли тайный молот аж дернулся и приподнялся выше... — Гожусь ли я тебе? — спросил он хрипло. — Где ж тебя так поранили, бедный мой? — спросила она, помолчав. И он не утерпел — шагнул к ней, обнял, прижал к себе. Расцеловал снова, куда пришлось — в волосы, в бороду, в глаза. Холмы ее упёрлись ему в грудь, приподнялись, и молот его тоже упёрся в мягкие завитки. — Большой ты какой... Везде, — сказала она, уткнувшись куда-то в его косы. — И твердый. Рельеф бы с тебя отчеканить. Из светлой бронзы. — Никак, слишком большой? Она помялась. Он не видел, но почувствовал, как улыбнулась куда-то ему в ухо. — Мне бабуля сказала — не пугайся, все поместится... особенно если хорошо перед тем целовать... — Прямо туда целовать? — переспросил он. — А бабуля не уточнила... — прошептала она, совсем зарывшись лицом в его волосы. И там, внизу, тоже прижалась. Вжимать молот в ее мягкое тело хотелось все сильнее... Но страшнее было сделать больно. Большой, сказала она. Но не испугалась же! — А дай я тоже... на тебя погляжу, — сказал он. — Как? — А вот так, — сказал он, с сожалением отодвигаясь и подсаживая ее на край высокой кровати. Холмы ее снова заколыхались — ох, смотрел бы и смотрел. Ваял бы из лучшего мрамора, и не сахарного, а желтовато-белого, в полупросвет, и чтобы статую смотрели только при свечах... Потрогал ее живот кончиками пальцев. Зажмурившись, красная ушами, она сама раздвинула округлые колени, открывая свету свою тайную рубиновую расщелину. Густые пшеничные волосы курчавились над ней, и ещё немного по бокам, а внутри открылась блестящая темно-розовая поверхность разных оттенков, будто блестящая жеода, сбереженная простым камнем и открытая свету рукой резчика. Аж губы пересохли. Он погладил боязливо нежную кожу на ее бедрах, облизал губы — и решительно приник к рубиновой расщелине поцелуем. Влажная она была и солоноватая, совсем не как губы, гладкая, а складки, окружавшие ее, как агат жеоду — мягкие. Везде она была теплая и мягкая. Совсем везде. С ума сойти... . Она ойкнула наверху, и он сам вздрогнул, отрываясь от ее драгоценности. — Больно?.. — Нет, нет! Щекотно немного... Но почему? — Но ты же сама передала слова — если хорошенько целовать! — А можно... ну, ещё раз? — он никогда не думал, что можно краснеть животом и грудью, а вот у нее получилось, а уши так совсем пылали. И ещё раз... И как при поцелуе, языком провести и так, и ещё вот так.. он дурел от этого запаха больше, чем от благоухания ее одежд и бороды, и низ живота совсем скручивало, и молот стоял прямо вверх, как перед битвой, а она охала и вздрагивала перед ним, и влага выступала откуда-то из глубины... А потом вдруг отстранилась — как раз когда он не выдержал и начал поглаживать свой молот рукой. — Давай! — и глаза у неё блестели и были большущие, как в темноте, — давай это сделаем! Чтобы не бояться уже! — А если!.. — И пусть! Обними меня! Он прыгнул на кровать, она обхватила его ногами сама, раскрываясь совсем, чтобы молот заскользил по расщелине. Там где-то было глубоко, он точно помнил, сам касался губами этого места... Все в ней было влажным, горячим, и молот вдруг сперва упёрся в нее, а затем заскользил внутрь, все глубже и глубже, охваченный горячим теплом со всех сторон, он замирал, а она подавалась навстречу, заставляя скользить все глубже, и вздрагивая. И мысли пропали совсем. Молот словно сам знал дорогу, вперёд и назад, и заскользил будто сам собой, и словно ничего больше не было, только глубина, и отход, новый удар, и ее спутанная борода, и ее губы со слабым запахом мармелада, и ее мягкие холмы под его рукой. Вперёд и назад. И снова. И она охает, сжимая его ногами... А потом он закричал, так стало хорошо. В голове все перепуталось, будто по ней хорошо стукнули, зато скрученное в животе распрямилось и обмякло, а потом обмяк и молот у нее внутри, и оказалось, они лежат на сбившемся покрывале, взмокшие и запыхавшиеся, и ее бородовые бусины запутались в его бороде, и ее уложенная прическа сбилась, и сам он весь лохматый и наверное нелепый, но это почему-то совсем неважно. А важно вот так лежать вплотную и внутри, гладя ее по спине. Где-то под мягкими холмами колотилось ее сердце. Где-то здесь он заснул при свете лампы, уткнувшись в нее, а потом они очнулись, озябшие, и с оханьем принялись расплетать руки и ноги. Выпили ещё вина, уже остывшего, но ещё пряного, и забрались под стёганое одеяло. Оказалось, что если ее повернуть спиной, то лежать вместе гораздо удобнее, а ещё она сзади тоже очень мягкая, и его обмякший молот ужасно приятно пристроить между ее задними холмами. — А тебе тоже было хорошо? — спросил он осторожно. — Я совсем... понимаешь... там совсем думать перестаешь, вот. — Хорошо, — сказала она, устраивая голову на его плече. — Но мне кажется, если повторить, то будет и ещё лучше. А то словно чего-то не хватает. — Всё-таки я что-то не то сделал, — вздохнул он. — Так это ж первый раз! А то, что ли у тебя первая поковка совершенством была? Или у меня рельеф? Бабуля мне ещё одно сказала, прямо когда наряжали... — Что? — Учитесь, говорит, с удовольствием, да почаще! — и она вильнула задом, потершись об него. Молот вздрогнул. — Я твоей бабуле, — сказал он, — памятник отолью. В полный рост. Из золота. — Не из золота, — хихикнула она. — Из карамели. Бабуля больше оценит... ...Под тяжелыми резными дверями сидели двое и караулили, согласно всем древним обычаям. Младший дядя жениха и старший кузен невесты, оба не так давно женатые. Услышав дружный смех из-за дверей, младший дядя ухмыльнулся, вытащил из-под плаща кожаную флягу, отхлебнул и протянул товарищу. — Думаешь, у них получится с первой ночи? — хмыкнул тот. — Что могли, то сделали, — отмахнулся дядя. — А там как Махал поможет. Пряностей в вино положили, сладости подсунули, чтобы жажда была. Нижние одежды правильные сшили. А то всякое бывает. Я так в штанах запутался, когда раздевался, что сбежал в одном исподнем, и меня полночи искали с факелами. А когда нашли, мне аж блюдо со сладостями на голову надели. Только через день и согласилась жена в покои снова пустить... — А мы две ночи стеснялись, — оторвавшись от фляги, поделился второй страж. Носище его порозовел. — Так и спали в обнимку и одетые. Только на третью ночь решились. А все потому, что вина мало оставили! Отец у меня... Иногда слишком прижимистый не по делу... — Тяжёлое и волнительное это дело — жениться, — согласился дядя. И вытер промокшие от крепкого вина усы.