Аконит и кинжал

Направляясь несколько лет назад в Палантасскую Башню по приказу Конклава и зову сердца, Даламар еще не знал, не догадывался, не предвидел и не предчувствовал даже, что здесь и найдет свою смерть. И ладно бы ещё смерть, достойную ученика величайшего темного мага — например, от руки наставника или в процессе магического эксперимента, или защищая от невежественных людей библиотеку Башни… нет. Он нашел иное. Эльфийское древнее проклятье. Эльф снова взглянул в зеркало. Отражение смотрело на него со слабой усмешкой на шелушащихся обкусанных губах, чуть покрасневшими глазами. Кожа болезненно побледнела за последние дни, когда слабость и боль стала настолько невыносимой, что Даламар не мог даже поесть. Отравленное ядом цветов тело отказывалось принимать даже самую легкую пищу. И этот яд, обычно смертельный и дурманящий, у самого эльфа вызывал лишь боль, слабость и головокружение — что, в конце концов, было совсем не удивительно. Эти цветы ведь были из его крови и магии. Могла ли его убить собственная суть? Нет. Убивали его только глупые эмоции, чувства, которые, как он раньше надеялся, у него атрофировались в процессе обучения магии. Живя среди Мистиков и служа Мистикам, еще в Сильваносте, Даламар зарекся любить. Для эльфийского мага это было смертельно опасно — боги в древние времена прокляли их, и с тех пор в груди эльфов, обреченных любить безответно, вырастали цветы. Те, кто не был наделен магией, могли еще выжить. Да по большей части и выживали — именно магия давала проклятью силу развиваться. Потому Мистиков и тех, чей магический дар был силен, учили контролировать… нет. Убивать в себе зачатки влюбленности — с самого детства. Не всем везло. Все же… не каждый эльф согласился бы уничтожить дарованное чувство. Даламар был бы рад. Был бы счастлив убить разросшийся в груди ядовитый цветок. Что ему любовь — глупый, дурацкий атавизм, в котором он не нуждался никогда! Его жизнь принадлежала с самого его осознания магии и только ей! Знаниям, силе, дарованным магией, искусству, изучению… познанию… Арджент устало сполз на пол, прижимаясь к стеклу плечом. Закашлялся надрывно, кутаясь в мантию. Холодно… Кто же знал, что от Рэйстлина Маджере не спасут ни ледяные стены, ни холодные цепи, ни маски, ни умение видеть сквозь притворство и иллюзию идеальности? Эльф снова покосился на свое отражение и вытер с губ кровь, снимая обрывок аконитового лепестка. Его снова мутило. Лепестки цветов, слишком крупные, чтобы пробиться наружу, давили изнутри в ребра и сжимали легкие, сердце едва справлялось, гоняя по венам кровь, едва-едва доносящую до органов крохи воздуха вместе с ядом. Рэйстлин. Учитель. Shalafai. Shalori. Величайший черный маг современности, ради обучения у которого эльф-изгнанник пошел на убийственные условия Конклава… Он смахнул срезал замки с цепей первым же острым взглядом. Презрительным, бесконечно уставшим — и сменившимся на насмешливо-оценивающий, когда Даламар показал ему собственные способности и то, сколь многое он готов отдать за знания. Он раздробил ледяные стены собственным холодом, подточил ядом, растопил скупым вниманием — и еще более скупой, но заслуженной, не пустой похвалой. Тем, что почти воспринимал ученика равным. Еще юным, да, но… равным. Достойным знаний. Он даже не пытался казаться идеальным. Напротив. Черный маг словно нарочно выворачивал каждое свое поручение так, что оно могло бы быть для любого другого унизительным. Сгибал, ломал, вдавливал эльфийскую гордыню каблуком в камень… но это и завораживало. Он был честен. Стеклянно честен с учеником. Не прятал за прозрачными драпировками слов и похвалы то, что не ценил больше, чем хороший инструмент. Не скрывал жестокости и равнодушия. И тому подтверждением стали пять кровавых ран на груди у эльфа. Как и хвалил, карал Маджере тоже только заслуженно. И… он сам видел насквозь все маски ученика — и разбивал их словесными пощечинами вдребезги. Слуга? Да, пожалуйста, вперед… если ты так хочешь быть ничтожеством в моих глазах. Раболепство и преданность? Ха. Ну, давай сыграем и в это… но вот тебе острый намек, что я знаю о твоем двуличии. Ехидство и колючки? Что ж, это уже ближе к твоей истинной сути, но я все равно вижу, насколько ты нуждаешься в моих словах, эльфенок. И в моей благосклонности. Рэйстлин добрался до сердца. Добрался — и сжал его в золотистой руке, выдрал из груди и забрал себе. И этому Даламар помешать не сумел. Там, где поселился огонь дурной, болезненной, неправильной любви, пустил корни ядовитый аконит. Какая любовь — такой и цветок. Каков хозяин — такова и боль. Эта убивала медленно, ослабляет, мучает. Лучше бы розы или шиповник — неосторожное движение, и шипы разрывают легкие, смерть мучительна, но быстра. Лучше бы одуванчики, ромашки, незабудки, пастушья сумка, фиалки — их всегда много, и легкие просто в какой-то момент не могут даже вобрать в себя воздух, а сердце замирает. Лучше бы плющ, виноград, ползучие вьюны — такие сдавливают сердце, заставляя его остановиться. Но ему достался аконит. Эльф попытался вздохнуть. Сейчас шалафи снова покинул башню, зачем-то сегодня отправился в библиотеку Астинуса. В последнее время он часто отсутствовал — видимо, искал информацию о вратах Бездны. Лучший день, чтобы перестать существовать. Он нескоро вернется. Может подумать даже, что ученик просто ушел, устав от обязанностей и обучения, позорно сбежал… Даламар устал. Надежды на излечение у него никогда не было — Рэйстлин не верил в любовь и не позволил бы себе полюбить. Да и никогда не смотрел на ученика иначе, чем на верный инструмент. Цветочная чума не имеет иного лекарства, кроме ответной любви. Глядя в глаза своему отражению в этот миг, Арджент признавал — он все равно надеялся. Глупо и безосновательно, но мечтал о том, что Рэйстлин заметит растущую слабость. Скрывал всеми силами свое состояние последние недели, но надеялся, что учитель проявит хоть каплю внимания. Глупо, конечно. Эльф поджал ноги, кашляя надрывно. В горле остался только хрип и кровь, голоса с самого утра не было — даже шепота. Не хватало сил говорить. Но он все равно встал раньше, чем вышел из рабочего кабинета его наставник, встал и, преодолевая боль и слабость, собрал с собой скромный обед и запас травного зелья, помогающего справиться с кашлем. Старался не попасться на глаза. Конечно, Рэйстлин и так знал почти обо всем, что происходило в его жилище. Но… вряд ли он интересовался состоянием ученика. Даламар кое-как поднялся на ноги. Нужно… нужно было идти. Роща надежна для сокрытия следов, и тело не найдут достаточно долго, чтобы цветы в ребрах истлели и сгнили. Впрочем, она могла бы обратить его одним из своих обитателей… тогда это было бы даже красиво. Либо смертельная красота и искусство — либо бесследное исчезновение. Только Роща давала такой выбор. Нужно было только дойти… Или, может, остаться здесь? Просто и легко пробить себе грудь кинжалом… тогда цветы просто вырвутся наружу, разрывая плоть и кожу мертвого тела, и выйдет тоже достаточно красиво, хоть и кроваво? Оценит ли Рэйстлин? Пожалеет ли о потерянном? Если хоть на миг его проклятый взгляд сумел бы позволить увидеть это — наверное, он понял бы эту красоту отвратительного. За кинжалом тянуться было совсем недалеко, пояс с ним лежал на кровати. Пальцы только вот еле сомкнулись на рукоятке, но все же сомкнулись. Расстегнув мантию, эльф приставил острие к груди. К Чемошу Рощу. К Чемошу бесследность. Он хотел бы остаться в сердце шалафи полезным, но куда уж. Тихо умереть во сне? Нет. Цветочная чума слишком немилосердна для такого. Кончик лезвия медленно вонзился в кожу. Глубже… глубже… Это даже было почти не больно. Изнутри цветами разрывало сильнее. Глубже… Кровь — густая, черная от яда и сока, потекла толчками по желобку кровостока. И дверь, запертую на ключ и запечатанную магией, в тот же миг снесло с петель. От грохота и всплеска магии рука дернулась — и кинжал хоть и вошел под ребра почти по рукоять, высвобождая рванувшую наружу из-под ребер цветочную поросль, темные ядовитые цветы и изумрудные листья, черную кровь, смешанную с отравляющим соком… уже падая на спину и закрывая глаза, он успел лишь пожалеть — все почему-то случилось совсем не так. Некрасиво. Неправильно. Сколько же такая его смерть доставила Shalafai проблем… — Моли своего бога и его всемилостивейшую супругу, жрица, чтобы этот остроухий идиот выжил, потому что если он погибнет сейчас — я сотру с небес не только созвездие Пятиглавой, но и Воителя!.. Теплое пламя обнимает бессознательное, но еще живое, отчаянно борющееся за капли тепла и Силы тело. Сворачиваются в огне и рассыпаются в пепел цветы и листья. Зарастают рваные раны. — Это все, что я могу, маг. Они вырастут снова, если ничего не сделать с причиной. Я не видела раньше подобного… его легкие истерзаны стеблями, сердце обвито корнями, вросшими в плоть и кости… это, должно быть, ужасно больно! — Дальше… дальше, госпожа Крисания, придется разбираться мне. Я говорил — цветочная чума убивает не только напрямую, но и отчаянием. Чудо, что я успел раньше. И чудо не меньшее, что он настолько боролся с собственной силой за свои последние минуты. — Аконит… бедный юноша. Сколько же яда и боли, горечи и холода он носил в себе и чувствовал от того, кого полюбил, если его любовь — такова? И ты даже не замечал, уходил он куда-то, писал ли кому-то… — …Не смотри на меня так, жрица. Он мне что, по-твоему, сын? Я сам не знал ничего до последней седмицы, и у меня не то чтобы достаточно поводов разбирать и чинить то, что и так работает. Он сам виноват, что решил скрывать. Золотая ладонь, сухая и горячая, дрожащая, ложится на запястье. Горлышко флакона касается полураскрытых окровавленных губ. — Дурень. Узнаю, из-за кого ты себя так вскрыл — голову оторву… или в ноги тебе брошу. Пусть вымаливает прощение. Пока… будем лечить теми способами, что я нашел.