***
— Ну зачем тебе ехать сейчас, Кристин? Ты можешь подождать две недели, и мы поедем вместе… — Лиза цепляется за куртку девушки напротив, стоя на вокзале. Лиза упрашивает свою девушку её не оставлять. Умоляет. Просит. Она готова сделать всё, лишь бы Кристина сейчас её не покидала на гребаные две недели. Лишь бы только не уезжала в свой дом родной. Лишь бы только Лиза не оставалась одна в их пустой квартире со своими безумными мыслями наедине. С мыслями, что заставляют жмуриться и чувствовать себя предательницей своей истинной любви. Лиза это ненавидит. Лиза готова потерять контракт на рекламу и, бросив всё, умчаться с Кристиной в Петрозаводск к маме чужой, но почти родной. — Солнце, мы же это обсуждали. Я приеду, и мы поедем куда-то, где тепло. Ты ведь не любишь холод, да, родная? Вот мы поедем жариться на солнце и купаться в тёплой воде. Не хнычь, всё будет хорошо, — и Лиза вновь вздыхает. Лиза снова хмурится и почти что злится. Злится на себя. — Кристин, я… — она хочет сказать, что боится. Хочет сказать, что пиздец как сильно боится. До судорог в сердце и ран, оставленных своими острыми ногтями. Боится так сильно, что слов не подобрать. Боится, что, оставшись в Москве наедине с человеком, поселившимся в её мыслях и фантазиях, сорвётся. Сорвётся и испортит всё. Потеряет саму себя. Свою любовь. Отношения здоровые впервые в жизни. Испортит чужую дружбу, длившуюся годами. Ещё до того, как Лиза с Кристиной познакомилась. Она будет пытаться держать себя в узде. Будет пытаться убегать. Будет пытаться звонить своей Кристине каждый день по несколько десятков раз. — Лизок, ты так в неё вцепилась, будто она тебя бросает и ты больше никогда её не увидишь. Успокойся, приедет она, и поедете булки жарить, пока простые смертные будут работать, — этот голос… Он её преследует и во снах. И наяву. Штрефонд перебивает ровно в тот момент, когда Лиза хочет сказать что-то важное. Что-то, что, возможно поможет ей облегчить душу. И Захарова было оборачивается, но Лиза дёргает ту за куртку, чтоб она не отвлекалась. Кристина глаза закатывает и показывает Штрефонд фак. — Мне просто будет тебя не хватать. Некому будет варить мне кофе и будить по утрам своей походкой слона. И вообще, я без тебя спать не умею. Не хочу тем более, — как маленький ребёнок. Как маленькое дитя, что молит маму не оставлять в детском садике с чужими тётками. Лиза в глаза смотрит, имитируя взгляд кота из Шрека, надеясь разжалобить любимую, чтоб та на поезд, что отправится вот-вот через семь минут, наплевала. Только Кристина лишь смеётся и, обняв за талию, целует. Целует нежно. Целует так, что сердце снова воет. Так, что душа раскалывается на части вновь. Сладко так чужой язык вылизывает небо. Чужие зубы прихватывают нижнюю губу. И в голове бьётся лишь одно. Лишь одно крутится в голове как зацикленный в дисководе диск. Руки сжимают чужую куртку. До побеления костяшек. С такой силой, что Лиза сейчас вот-вот порвёт материал, из которого сделана чужая вещь. И поцелуй такой сладкий, что голова кружится, будто она на детской карусели катается по кругу с огромной скоростью. Поцелуй такой горький. Только Лиза не может понять, это горечь сигарет или всё же горечь, в сердце поселившаяся уже вот как полгода точно. — Я люблю тебя, детка. А кофе сама приготовишь, пора самостоятельности учиться, — и вновь смеется. И Лиза невольно заслушивается опять, пытаясь навсегда запомнить этот грёбаный момент, когда она всё же трезво понимает, что любит этого человека очень-очень сильно. И, упершись в лоб, дыша одним воздухом, что между их ртами клубится паром, смотрит лишь в глаза. — Я тоже тебя люблю, — и, закрыв глаза, отступает всего на шаг, понимая, что нужно отпустить. Возможно, страшного ничего не произойдёт. Но почему тогда сердце от тревоги разрывается? Почему тогда её на части рвёт?***
Ехать по ночной Москве — это романтично. Романтично слушать тихую музыку на фоне. Романтично смотреть за девушкой за рулём дорогой машины. Романтично разглядывать здания огромного города, что освещаются тысячей фонарей, мелькающих тут и там. Романтично глядеть на машины, проносящиеся мимо. Романтично. Должно быть романтично. А Лизе тревожно. Лизе почти что больно. Лизе непривычно. Лизе неуютно. Хочется на полном ходу машины выпрыгнуть, открыв пассажирскую дверь, переломав себе все кости. Хочется сказать Крис остановиться и попросить не появляться на глаза ближайшие две недели точно. Так хочется, что приходится язык к небу приклеить насильно, приложив все усилия. Лизе с ней одним воздухом тяжело дышать. Тяжело терпеть чужие, мимолетно кинутые на неё саму взгляды. Тяжело сидеть в машине, где запах её парфюма въелся в обивку кресел и теперь, не отпуская, душит. Так тяжело, что руки снова сжаты в кулаки. В голове крутится только одно. Только одна мысль о том, что лишь бы только не сорваться. Когда подъезжают к дому, хочется закричать от облегчения. Хочется выдохнуть наконец, свалив гору с плеч. Только не получается почему-то. Не получается избавиться от груза, что давит позвоночник всё ближе и ближе к матушке земле. Будто если сейчас она уйдёт, то потеряет что-то хрупко-важное. Что-то, на что права не имеет вовсе. Это преступление. Самое тяжкое из всех, понимать, что она не хочет, чтобы Штрефонд вот сейчас исчезала из поля зрения. Понимать, что она не хочет оставаться одна. Оставаться без неё. Внутри борьба демонов и ангелов, воюющих за здравость рассудка и помутнение и так запутанных чувств. Это всё какой-то сюрреализм. Дешёвая мелодрама на Первом, которую крутят каждый будний день по вечерам. Машина паркуется. Гасится мотор. Музыка вдруг пропадает, и вокруг лишь тишина, пока они сидят смотря вперёд. Никто из них ничего не видит. Только мысли у двоих. Идёт минута, а за ней вторая. И ни одна не переходит грань. Просто сидят. Просто молчат. Просто совершают преступление тяжкое, за которое в пору бы казнить. Лиза считает количество чужих вдохов. Чужих выдохов. Следит за дыханием, пытаясь своё подстроить. И тишина окутывает как теплым колючим одеялом. Колит то тут, то там, покоя не давая. Тишина будто бы насмехается. Хохочет вдоволь. Лиза будто бы слышит эхо смеха в своих ушах. И смотрит на людей, что в ночи ходят туда-сюда как призраки неприкаянных там, на небе, душ. Смотрит на свет, зажженный в окнах, и мечтает убежать подальше. Как можно дальше. Лишь бы только не чувствовать того, что вовсе не должна. А потом умоляет Бога, лишь бы только это не кончалось. Лишь бы только просидеть вот так ещё минуту. И мысли кусают мозг. И мысли оставляют раны. Чувства вопят как взбесившийся счётчик Гейгера, будто здесь не воздух из парфюма состоящий, а радиация Чернобыля. Лиза расчесывает ногтями пальцы. Сдирает заусенцы, не издавая звука даже тогда, когда ужасно больно телу. Она молчит, понимая, что душе тоже слишком больно. — Крис… — свой голос не узнаёт. Голос её будто предаёт. Будто не её он вовсе. И пусть будет так, если проще думать, что это не она. Что это не она изменяет, а кто-то левый. Лиза не знает. Лиза теряется в самой себе. И тонет безвозвратно. Она готова себя на костре сжигать раз за разом, воскрешаясь из почивших душ. Она готова на всё, лишь бы только это остановить. Но она не может. Старается, но не может. Старается, но не выходит ничего. Будто слова вдруг перестали существовать. И любовь к другому человеку вдруг иссякла. И разрывает на мелкие песчинки, что сыплются на пол, отсчитывая секундочки-минутки. Разрывает до боли-хрипоты, без возможности собрать себя заново по кускам. — Да? — и стук пальцев по рулю прекращается. Больше звуков нет. Только голос этот хриплый у Лизы заставляет что-то екнуть внутри. В самой сердцевине тела. Прямо там, где больнее всего. Прямо там, где теряется здоровый разум, уступая юродивым чувствам. — Зайдешь? — Лиза даже в глаза ей посмотреть не может. Не может на неё взгляда кинуть. Всё это неправильно. Так быть не должно. Но не хочется её отпускать. Не хочется самой всё обрывать, а потому она молится всем Богам, которых только знает, чтобы та сказала нет. Господи, если ты существуешь, пусть она откажется. Пусть скажет «нет». И она смотрит всё вперёд, в голове крутя одну и ту же мантру, не уставая повторять. Пусть она откажется, пожалуйста. Пусть сделает всё намного проще. Пусть. Ради всего святого, что только есть. Пальцы в кулаках опять хрустят. Опять Лиза пытается сдержать лицо и не быть жалкой в глазах голубых, но не родных. — Пошли, — голос всё такой же хриплый. И Лиза проклинает чужой мозг, что не принял, не увидел вербальных её сигналов. Всё должно было быть просто. Доехать с ней до дома, выйти из машины и не видеть две чёртовы недели. Но она всё опять испортила. Опять сделала шаг на встречу бездне бед.***
Они долго поднимаются на лифте. Лиза долго пытается открыть дверь, что будто защищает почти семейное гнездо от вторжения непонятных и позорных чувств. Трясущимися руками всё-таки отпирает дверь и, пропустив вперёд ту, что стояла слишком, непозволительно близко, заходит, закрывая грёбаный замок. Раздевается, сразу направляясь на кухню, где они с Кристиной любили зависать по утрам, смотря разные видосы на ютубе и распивая горький кофе с огромным количеством сахара на миллилитр. Штрефонд ведёт себя как дома, а Лиза снова вдруг задаётся вопросом. Когда всё стало вот таким? Ответов не находит. И себя среди них тоже разглядеть не может. Щёлканье кнопкой чайника разрушает надоевшую вдруг тишину, которая раньше была верной спутницей. Кружки достаёт и вдруг понимает, что досконально знает, что Крис пьёт зелёный чай без сахара, но обязательно с какой-то шоколадкой. И готова сама себя за это уже убить. — Не хочешь поговорить? — откуда-то из-за спины. Откуда-то из-за кухонного стола, куда она повернуться совсем не в силах. Ей бы Штрефонд позавидовать. Её характеру, что прет напролом, плюя на все устои. Позавидовать бы гребаным нервам из стали. Но она лишь замирает на секунды, пялясь в гарнитур. А потом снова начинает стучать ложкой, делая вид, что сильно занята. Только ведь не работает это совсем. Ни на толику. Не работает, потому что Крис не тупая. Да и глупое сердце из груди не вырвешь. Не выкинешь в мусорку, как батарейки, у которых кончился заряд. Не заменишь его другим. Не исправишь ничего. Остаётся только мучиться и дальше. — Крис, не надо, — твёрдо. Чётко. Но она слышит вздох чужой, противоречащий её решению. Лиза знает, что Крис просто не оставит. Не выпьет чай и не уедет домой спокойно, будто и не было этого всего. Она не из тех, кто своё теряет. Она не из тех, кто упускает возможность случая. — Сама-то не заебалась ещё? -и будто знает, о чем говорит. Будто знает о том, как её ломает днями и ночами. Сутками напролёт. Будто она всё знает и заставляет Лизу в этом признаваться. Щёлкает кнопка вскипятившегося чайника. Кипяток льётся в кружки, а ощущение, что прямо в горло, плавя все органы, заставляя умереть. Лизе мучительно. Лиза изменять не хочет. Лиза и не будет, потому что правда любит. Но эта влюблённость просто выдирает с корнем её душу, израненную и больную уже много лет. — А ты всё всегда лучше всех знаешь, да? — огрызается, а на самом деле в глазах слезы непролитые стоят. Кулаками упирается в столешницу, напрягая всё тело, лишь бы только всё сдержать. Зря, не помогает. Стекло из слез вдруг рушится. Ломается на слезинки, что каплями стекают по щекам, падая в её любимый сладкий чай. — Знаешь, убежать легко, а вот решить проблему кишка тонка, — Лиза слышит шаги перед тем, как ей говорят эти слова. И когда голос чужой молвит о её собственном грехе, она каждой косточкой. Каждой клеточкой ощущает, что Крис совсем рядом. Ещё полшага, и они будут стоять вплотную. Ещё полшага, и она сойдёт с ума. Ещё полшага, и разум помутится. Она вздыхает тяжело, пытаясь не поддаваться. Пытаясь всё дальше убегать, несмотря на обвинения чужие в трусости. Ей так плевать. Она просто так не может. Слишком тяжело. Слишком тяжело находиться на квартире, где царит её личное счастье с понедельника до воскресенья с нуля до двадцати трёх пятидесяти девяти каждый Божий день. — Пусть так, но изменять ей я не буду, не потому что не могу, а потому что не хочу. Я её люблю больше жизни, Крис. Я без неё сдохну на следующий день, — и чувствует, как Штрефонд делает этот последний шаг. Как она топчется на ламинате из Лизиного «не хочу». — Я не прошу тебя изменять. Я вообще в принципе не прошу. Я предлагаю одну ночь вместе. Ночь, когда никто из нас не будет бежать в реальность от кошмаров, — и у Лизы слезы капают всё так же в чай. Всё так же солёным прямо в сахар. Чувствует чужие руки на рёбрах хрупких. Чувствует чужое дыхание в шею. Слова, в кожу сказанные, тоже чувствует. Чувствует, как губы шепчут, касаясь её холодной кожи. Клянёт себя, что вообще толстовку с себя стащила, бросив на диван. Лиза понимает головой, что делать этого не стоит. Не стоит позволять даже ночи вместе, пусть и без измены как таковой. Но сердце плачет и кричит. Сердце стонет от конвульсий удовольствия, просто от присутствия её рядом. — Пожалуйста, только не заставляй… — и голос срывается. Шёпот превращается в всхлип. Шёпотом срывается на тишину. А глаза закрываются, потому что слишком больно. Потому что слишком тяжело. Лиза не может её от себя оторвать. Не может отказаться от тяжести её красивых рук на талии. Ничего не может. И чувствует, как чужие настойчивые руки разворачивают её к себе. Как требует она, чтобы Лиза смотрела ей в глаза. Как чужая эгоистичность берёт своё. И Лизе это что-то жутко напоминает. Что-то будто кувалдой ударяет по голове, разбивая ту в кровь, отправляя Лизу в нокаут на жалкую минуту. Повернувшись, она видит всего лишь человека. Всего лишь уставшего от жизни человека. Видит уставшие, голубые, как небо безоблачное, глаза. И она не теряется от взгляда, нет, как девушки в сопливых романах, созданных век или парочку веков назад. Она просто смотрит, пока слезы всё ещё текут. Она просто понимает, что взглядом можно воскрешать. Чувствует пальцы на лице. Чувствует шершавость кожи, прикрывая глаза от удовольствия, которое приносят холодные прикосновения. Успокаивающие и решительные. Нежные до ломоты в самом моторчике, что качает кровь. Руки чужие стирают слезы. Гладят щеки и глаза. Развеивают все страхи-горести. Руки собственные по швам от боязни прикоснуться, пока чужие ласкают до мурчания от удовольствия. Лиза глаза свои открывает и смотрит опять туда, где должно быть отражение чужой души. И видит только горение сомнений и, возможно, какое-то сумбурное удовольствие. И что чертики пляшут на дне зрачка. Всё должно быть сладко-сладко, оно и есть. Это не чувствуется изменой. Это чувствуется лишь единением двух заблудших душ. Приближающееся медленно лицо вызывает сиюминутный страх. А потом он пропадает, стоит Крис только покачать упрямо головой. Лиза лишь кивает и чего-то ждёт, не вырываясь, доверяя. И когда губы вдруг касаются щеки, она хватается за край столешницы, чтобы только не упасть. Чтобы только не захныкать от переизбытка чувств. Глаза закрываются опять и снова, пока чужие губы целуют щеку. Целуют нос. Целуют прямо в лоб. Целуют всюду, куда только дотянуться могут. Целуют так, как не целовал никто, забирая все печали. Забирая огромный груз вины за собственные чувства. — Только не туда… — говорит, когда они, не размыкая объятий тёплых, пятятся куда-то с кухни. Зная каждый миллиметр своей квартиры, Лиза понимает, что они идут по направлению к их с Кристиной спальне, поэтому почти что умоляет Крис развернуться и пойти в зал. И Крис не перечит. Лишь ступает туда, куда Лиза скажет. Ложатся на диван, пока подсветка синяя в комнате сверкает ярким огоньком. И объятия. Поглаживая по телу. Сквозь ткань теплом прожигает каждое нечаянное прикосновение. И Лизе почему-то горько-сладко. Они не целуются, лишь изредка касаются носами. Лишь водят друг другу по лицу кончиками пальцев, боясь друг друга ранить. Лиза ощущает каждым позвонком, как Крис гладит. Как каждую выступающую кость обводит своими пальцами проворными. Как она чуть нажимает, желая, чтобы Лиза издала хоть какой-то звук. Лиза каждой клеточкой своего бренного тела ощущает чужие чувства, что такие же грешные, как и её. Крис ведёт рукой медленно-медленно вдоль спины, подбираясь к затылку вдруг. А там по коже оголённой самыми кончиками пальцев невесомо гладит, щекотя до мурашек, приносящих холод сладкий и скупой. Чужие пальцы на коже ощущаются такими правильными, что всё вокруг почти плывёт. И мыслей в голове больше не существует. Их просто нет. Они убежали. Они ушли. Испарились, будто и не было их никогда. Пока чужие пальцы чешут затылок, перебирая короткие прядки сожженых по молодости волос, Лиза теряется в пространстве. Во времени, смотря в глаза, в которых почти не видно. Внутри огонёк возбуждения почти горит. Искорками только загорается, но Лиза его упорно тушит. Лиза с ума сходит с того, насколько дыхание человека напротив согревает её вечно холодную кожу. Лиза почти что хочет поцеловать, но не позволяет дотронуться до губ манящих. Она только прикасается к уголку, почти к щеке, ощущая, как ладонь чужая гладит по макушке, поощряя. Лиза целует не раз, не два. Она каждый миллиметр горячей материи пор пробует на вкус. Ранит своими сухими, как наждачная бумага, губами. Ранит не жалея, потому что это ощущается слишком хорошо. Потому что мыслей об измене нет. Только наслаждение взрывается фейерверком в голове. Чуть отдаляясь от лица напротив, она замечает взгляд чужой на своих губах. Замечает, и становится неловко-стыдно, что они затеяли всё это. У каждого сила выдержки разная, а Лиза Крис подвергает испытанию почему-то, кажется. Но отказаться вот теперь сейчас почти что невозможно. И своими ручонками тянется к шее чужой, что манит своей красивой татуировкой какого-то цветка. Она обнимает Крис за шею, позволяя им лежать слишком близко. И друг друга гипнотизировать. Позволяет друг другу рассматривать губы их вблизи. Всё позволяет, кроме поцелуя, который точно бы взорвал им всю прежнюю жизнь. Гладит пальцами шею, выписывая круги, и слушает чужое чуть сбитое дыхание. Ощущает, как пальцы сжимают её футболку на рёбрах, собирая в кулаки. Ощущает, как сильно Крис хочет к себе прижать ещё сильнее. Ещё как можно ближе. И опять целует куда придется, ощущая кожей улыбку чужую. Опять прикосновения по спине. Опять прикосновения, что вышибают мозг. Всё неправильно, но необходимо слишком. Как заученный речитатив, сердце что-то отбивает. Что-то такое, чему вторит сердце человека, что в объятиях её лежит. Нет страхов и падений. Лишь только правильность мгновений существует здесь и вот сейчас. Будто кто-то выкачал из любящего другую сердца всю вину. Ощущения чужих пальцев под футболкой сбивает с толку. Чуть убивает концентрация, потому что возбуждает. Потому что воздуха холодного в помещении не осталось. И перед глазами лишь только звезды, что синеньким горят. Кажется, что это рай неправильный, потому что это не любовь. Кажется, что Лиза хнычет, стоит только Крис провести ногтями вдоль поясницы. Кажется, что Лиза оставляет отметины ногтей на шее в виде полумесяцев, потому что слишком хорошо. Лиза кусает губы, от прикосновений дерзко-нежных прямо кожа к коже. Лиза вздыхает, стоит Крис только прикоснуться к выемке чуть выше самой губы. И комкает чужую толстовку в своих руках, понимая, что большего они позволить себе не могут. Понимая, что это всё прощание с чувствами, которые, увы и ах, пришли слишком поздно. Если бы чуть пораньше. Если бы хотя бы на годок, а то на два. Лиза уверена, что никогда бы Штрефонд не отвергла, потому что она для неё безграничный чистый секс и нежность по любви. Лиза в глубине сердца своего Оле завидует, вгрызаясь в ногти на руках. Завидует, потому что та имеет право Крис любить. Потому что та имеет право задыхаться рядом с ней. А сама она не имеет право ни на что. Она лишь как вор в ночи прячет свои глаза в изгиб шеи, потому что слишком стыдно понимать, что она пиздец как хочет любить их двоих. Так сильно хочет, что руки чужие будто разрывают на части, что кричат-вопят о том, что любят они уже двоих. Сладостью покрыта чужая шея. Будто кокосом и ещё чем-то терпким. Лиза дышит чужой кожей. Лиза буквально носом впечатывается в татуировку аккуратную, чтобы только снова вдыхать этот неимоверный запах чужого геля. Она позволяет себе всего один невинный мазок по шее языком. Всего один, и слышит чужой стон-вой. Понимает, что переходит все черты. Нельзя так с людьми. Нельзя с собой вот так. Но как же оторваться, когда настолько хочется, что грудь болит? Как же суметь держать себя в руках, когда сердце дробится изнутри, разливая кровь, что алая, как розы на фоне белых зим. Лиза Штрефонд дышит. Лиза дуреет от неё. Лиза доходит до точки невозврата и разворачивается обратно, не в силах перешагнуть. Её ломает как наркомана в ломке дикой. Ломает так, что кости все болят. Разбивает все мечты в осколки эта дебильная реальность. Лиза понимает, что это не любовь. Но почему тогда всё это слишком хорошо? За окном уже город просыпаться начинает. На часах вот уже где-то пять утра. Прошло много так, а Лиза будто не заметила. И не замечает дальше, как вибрируют их телефоны на полу, пока Крис над ней на уроках нависает, смотря в глаза. Не замечает ничего, когда садится, оперевшись на подушки, а Крис её за шею обнимает. Лизе будто бы на всё плевать, пока между ними договор на ночь одну с начала и до конца. Она лишь чувствует чужие губы по лицу и улыбается. Чувствует, как эти губы близко-близко к её губам, и так отчаянно хочет поцеловать. Украсть их вкус себе. Ощутить хотя бы на секунду. И заминка чужая, уже сотая, наверное, за эту ночь, причиняет боль. Причиняет желание убить себя. — Пожалуйста, не надо… — умоляет, почти не раскрывая рта, пока между ними остались всего лишь считанные миллиметры. Они дышат уже воздухом одним. Они по-другому уже не могут, измучились за эту ночь как шахтёры в шахте, они устали. — Прости… — Лиза глаза опять закрывает и головой слегка мотает. Она не сможет никогда. Но ощущает губы на своих. Прикосновение губ к губам дробит вены. Взрывает кровь фонтаном. Лиза трясется как от страха. Поцелуй невинный вызывает только боль горящую. Вызывает желание от чувств выблевать все кишки. Лизе тошно-мерзко от самой себя. Лизе тошно от того, как она комкает толстовку в своих руках. Так быть вовсе не должно. Но Крис нарушает правила, ломая Лизу до конца. А у той слезы из глаз ручьем текут. Капли стекают по стеклу. Лиза плачет. Лиза убивается из-за своей собственной никчемности. Убивается из-за того, что не в силах оттолкнуть. — Никогда не прощу, — рыдает Крис в плечо, шепча одно и то же. Повторяя себе как мантру, что приелась уже давно. Только не простит она не Крис, а саму себя. Себя она не простит. Себя ненавидеть за это будет до конца жизни, потому что из-за нелюбви предала саму себя. Растоптала принципов горсть. Прошлась по любви своей, кроша ту в порох мелкий и сухой. Это было преступлением самым тяжким в этом мире. Это было наваждением сиюминутным и горячим. Это была ночь, где царил лишь только стыд за чувства. Это была влюблённость, но не любовь.