Новый опыт

Чан — тысяча синонимов к заботе, комфорту и вниманию. Нет, не тому самому вниманию, когда его взгляд устремлён на тебя в попытке выхватить каждый прищур глаз — хотя и такое, на самом деле, бывает, — нет, это всё не то. Чан учтивый. Боже, да ты ни одного человека не встречала в жизни, который хоть вполовину был бы таким же, как Чан. Даже родная мама. Ты, вообще-то, девственница. В двадцать первом веке это не так уж и постыдно — вон, поколение Z асексуалы через одного, даже хитровыебанный Джисон (уж на кого бы подумать, но он в твоей голове был на втором месте по умению ублажать женщин после Чана). Но секса хочется. И колется. И чем старше, тем больше колоться начинает, потому что Чан, например, тебе одногодка, а девственность потерял в смешные пятнадцать. Говорят, встречаться с девственниками тяжело — они мнутся, сливаются, попросту боятся. А ты думаешь, что лучше бы из вас двоих опытом обладала ты. Потому что Чан учтивый. Он забрал твой первый взрослый поцелуй с мужчиной (обычный засос ты отдала подружке по пьяни, а совсем невинный своему первому «парню» в пятом классе) спустя месяц отношений и ещё долго спрашивал, комфортно ли тебе было чувствовать его вот так. Ещё спустя время позволил себе под твоей настойчивой рукой пометить губами шею и ключицы. Ты прекрасно понимаешь, что он половозрелый мужчина и себя сдерживает, и от этого осознания на душе только тяжелее. Ну не можешь же ты годами изводить и себя, и его, в самом деле?.. …Под ладонью волосы Чана чистые и мягкие, приятные на ощупь — перебирать пальцами одно удовольствие. И не скажешь, что крашенные тысячу раз. Даже секущихся кончиков не видно. Единственная деталь, выдающая медийную личность. Хоть Чан и близок своему образу, без камер он совершенно другой. Или, может быть, это ты так влияешь?.. Он мягкий, податливый и сладкий как тесто для булочек, у которых перчинка будет где-то внутри. Уткнулся лицом в твою грудь, прикрытую футболкой, обнял руками колени так, что не сдвинуться. Свернулся вокруг тебя калачиком, будто на его диване за несколько тысяч долларов больше места нет. Умиляешься, наблюдая за надутыми губами. И вроде бы всё хорошо и мило, невинно, уютно, только… Колени в его ладонях почему-то подрагивают. По телеку какой-то ромком, суть которого ты потеряла ещё пятнадцать минут назад. Там кто-то ссорится, мирится, целуется… Целоваться хочется жуть как. В последний раз вы целовались, вроде бы, сегодня утром? А горячо и с языком — в конце прошлой недели. А уж когда он позволял себе ставить на тебе засосы, и вовсе не вспомнить. И внутри свербит так дико, будто ты попала в омегаверс и ожидаемо оказалась течной омежкой в охапке альфы. В общем-то, от правды и недалеко. У тебя как бы пунктики и страх, а у Чана — порядочность на максимум, когда не надо. Кто-то должен сделать первый шаг, и иногда мучительно хочется, чтобы сделал он. Чтобы надавил сильнее, чем положено, услышал сдавленный выдох и сорвал себе тормоза. Кожа бёдер под ладонями натурально горит: как же хочется накрыть своей рукой сверху, сжать до неприличия медленно, чтобы прочувствовал. Отпускаешь его чуть отросшие кудряшки, ведёшь кончиком ногтя ниже: по жилке на шее, выпирающей вене, прямиком к ключице. Кожа молочно-карамельная, с маленькими точечками-веснушками. Хочется слизать. Чан чуть напрягается; замирает даже, кажется, в дыхании. Перехватывает ползущую под горловину худи ладонь. — Ты что делаешь? — голос сиплый и ниже обычного, заводит пиздец как. От потери касания скулишь еле слышно, но между вами — смешные пятнадцать сантиметров, и от него не ускользает тонкость голоса, так же, как от тебя — медленный выдох. Сводишь колени вместе, сдвигаешь ближе — достаточно говоряще, чтобы Чан повернул свое заинтересованное с горящим взглядом лицо к тебе. — Поцелуй меня. Первый шаг, всё-таки, делаешь ты. А Чан сохраняет свою ебучую учтивость. Улыбается совсем коротко и немного даже победно, когда хватает твои бёдра — немного сильнее, чем нужно, будто знает, чёрт, как завести, — и стаскивает с подлокотника прямиком под себя. Всё тело перекрывает своей тенью, и теперь на тебя падает только тусклый свет экрана. Давишься глубоким вздохом, сползая под его руками; возбуждение уже даёт о себе знать, увлажняя смазкой ткань трусов под шортами, до чего же смущает. Ты часто текла от его действий, но всегда знала, что он этого — не увидит. Не почувствует. А сейчас всё явно идёт к чему-то если не полному, то всё равно интимному. Ведёшь пальцами по предплечьям невесомо и чувствуешь, как горит лицо под изучающим взглядом. Сверху доносится смешок — на лицо ты принципиально не смотришь. Ладонь заботливо заправляет прядь твоих волос за ухо. — Как мне сделать тебе приятно? — доносится сверху мягко, и, господи, за что?! Ты почти воешь то ли от смущения, то ли от любви большой — в этом огромном клубке эмоций вообще непонятно, как он до сих пор остаётся… вот таким. Таким огромным и заботливым совершенством. Потому что такие обычно тусуются на страницах книг и комиксов, написанных женщинами для женщин. Что за необыкновенная писательница его мама? Ты никогда не замечала за ней любви к романам и пера с чернильным кончиком между пальцев. — Не хочу раздеваться, — наконец, выдавливаешь из себя, сжимая пальцами его худи. — Но хочу прикосновения. Такое ты даже говорить ещё не приноровилась, но Чан только кивает, мол, «понял», и смещается в сторону, устраиваясь аккурат между твоих бедер. Секунда, две, три — три долгие мучительные секунды ожидания и глубокого вдоха перед прыжком в пучину, и Чан аккуратно толкается вперёд. Бёдра прижимаются друг к другу плотно, шов домашних штанов упирается в шов твоих шорт: так безумно близко. Жар ощущается даже через четыре слоя одежды. Тебя натурально уносит в нирвану. Всхлип срывается с губ совершенно постыдный. Жмуришься, губу кусаешь, накрывая ладонью глаза. Второй всё ещё держишься за ткань худи, аж пальцы белеют. И это только первое движение всего вашего происходящего действа. — Так приятно? — выдыхает Чан на ухо, прикасаясь губами к хрящу. Ты киваешь быстро несколько раз: конечно, приятно, чёрт возьми, только не останавливайся… На пробу толкаешься навстречу — господи, как это странно. Он большой даже сквозь тёмные спортивки, смотришь на него голодно украдкой. Вот этот большой бугор, как он влезает? И он… чёрт возьми, он же горячий, как это вообще должно чувствоваться внутри? А в руке? Во рту? Чан тяжело дышит, реагируя на движение. Наконец, вспоминает о просьбе: тебе нужны прикосновения. Ты сказала одно слово, а он уже знает, какой именно набор. Маленькие поцелуи от скулы до кончика губ — скорее даже не поцелуи, а касания, — и в противовес им жадный захват губ в плен. Ещё одно движение бёдрами, уже более смелое и резкое. Выпуклость приятно давит между ног, ты ощущаешь его половыми губами и клитором, трёшься немного, ведёшь бёдрами вверх-вниз — о, трение тоже хорошо. Очень хорошо. Чан дергается, как от мурашек. Прикусывает твою губу от неожиданности и запускает необратимый процесс. — Чёрт, можно я п-потрогаю? — отрываешься от поцелуя, бормоча в губы. Чан кивает мелко, снова припадая к нижней, и ты несмело отпускаешь худи. Ведёшь ладонью ниже, пальцами касаешься самой верхней части выпуклости. Оглаживаешь невесомо. Чан впервые за это время выпускает стон, и ты понимаешь, что вот эти звуки — терять нельзя совсем. Смелеешь, обхватывая очертания, лукаво улыбаешься Чану в губы. Один-ноль, пока ты не чувствуешь опускающуюся на шорты руку. Вот, блять. Палец ведёт вдоль большой губы, близко к бедру — вроде и недостаточно, а вроде ты уже готова умереть. Этот палец: широкий, медленный, чужой… Чану такая игра только по вкусу. Он гладит на пробу, наблюдая, как ты вздрагиваешь и напрягаешь ноги, легко надавливает на бугорок. Дёргаешь бёдра непроизвольно, навстречу его прижатому к клитору пальцу, и стон совсем сдержать не получается — обычно молчаливая наедине с собой, ты вдруг обретаешь звонкость голоса и не жалеешь децибел. Палец проходится между половых губ, прямо по мокрому пятну, холодящему кожу. Чан нащупывает влагалище, давит немного сильнее — всхлипываешь и в отместку оглаживаешь головку. Тебе в шею падают грудной стон и сдавленное ругательство, а ты уже трясешься вся. Нахальные пальцы двигаются между половых губ, трут, стимулируют клитор. Зажимаешь его бока коленями, напрягаешься — ещё чуть-чуть, ну же, ну же!.. Дёргаешь спортивки вниз. Смотреть сквозь туман в собственных глазах тяжело, но ты и без того ощущаешь, что в одних трусах он совсем другой. Ближе, приятнее, больше. Пальцы хватаются за спущенные штаны, и ты тянешь их на себя, обхватываешь ягодицы — вжимаешься всей собой. Стонешь почти синхронно с ним, бёдра вскидываешь. Чан прижимается ещё сильнее, покачивает тазом вперёд-назад. Всё быстрее, грубее и сбиваясь с темпа. Царапаешь одной рукой его ягодицу сквозь трусы, другой — шею, прямо под ростом волос. Одна из немногих эрогенных зон, которые ты своими неопытными руками сумела отыскать. Чан вскидывается весь, голову запрокидывает. Чувственно приникаешь губами к шее, прихватываешь кожу, засасываешь легонько — следов оставлять нельзя, но так хочется хотя бы маленькую метку, такую, чтобы заметил хотя бы один человек и понял. Прикусываешь на особенно сильном толчке, скуля от приближающейся разрядки, увеличиваешь темп вместе с Чаном. В трусах уже совсем мокро, когда Чан приспускает с тебя шорты, чтобы потереться через тонкую влажную ткань. Хнычешь довольно — так близко, что можно прочувствовать вены, — цепляешь волосы пальцами, чувствуя, как сильно сдавливает внутри пустоту, и лижешь широко в губы. Вишенка на торте — Чан накрывает пальцами вставший сосок и толкается в последний раз, срывая с тебя за сегодня самый громкий стон. Сокращаешься почти до дрожи, а он всё держит. От одной только мысли, что если бы не две пары трусов, ты бы запачкала его своей смазкой… В животе зарождается маленький голодный монстр. А Чан, отдышавшись, целомудренно целует тебя в макушку и поднимается, оповещая о том, что принесёт попить и сменную одежду, пока ты можешь занять душ. Учтивый, блять.