цени мой прах в своих руках

И ведь нетленная слава действительно существует, но только не в его случае, нет. Здесь безоговорочное фиаско, падение, трагедия. Его жизнь — сплошная вереница перипетий, его жизнь — кровью по песку «беспросветный позор». Позор в людских глазах, в божественных, в своих собственных. Его тело оплетают корни человеческих печалей, и они навсегда, даже через сотню таких же искуплений, будут напоминать о себе, впитанные в кожу вместе с истошными воплями невинных жертв. Да, он потерял. Невозвратимо потерял то, за что так судорожно цеплялся: семью, былое уважение народа, власть, авторитет, надежду, совесть. Подчистую всё. Но самое главное в том, что он окончательно и бесповоротно в этих скитаниях, подверженный собственной обиде, потерял себя. И теперь он намеренно обрекся на блуждания в непроглядной тьме. Тьме чужих и собственных страданий, тьме ненависти к себе, обусловленной вселенских размеров виной за содеянное. — Я не хочу, чтобы ты исчез… я просто хочу, чтобы ты существовал. Ни сейчас, ни в будущем я не хочу стирать свои воспоминания. Потому что я единственный, кто помнит бога-защитника Сета. Существо, осознанно жертвующее своей божественностью, врать не может, и впредь в глазах Сета сокол не является движимым, как ранее, силой невидимой и неведомой. С каждым новым словом, слетающим с уст Гора, привычное восприятие его поступков оглушительно трещало по швам. Сдержанные касания, ранее вызывающие нечто среднее меж отторжением и недопониманием, ныне напоминали ощущение, обыкновенно испытываемое от беспощадно вонзаемых в плоть игл. Сотен игл. Тысяч игл. Эти глаза являют собою глубинные воды Нила, точь-в-точь. До смерти знакомые, и чем-то неким, пробуждающим болезненные воспоминания о человеке с такой же бушующей рекой в глазах, сокрушающие, тянущие на свое дно. Дно, где роняет горючие слезы минувшее счастье, держась за руки с подсчетом тяжелых потерь. Контроль и здравомыслие захлебываются в океане сентиментов, и Сет, воспламененный целиком, до слёз охваченный глубоким чувством, целует, сжигая себя изнутри собственным пламенем. Ему незамедлительно отвечают. и отвечают так, как это делал бы кто-либо, исключительно ради оного мимолетного момента отдавший абсолютно все при себе имеющееся. Этот поцелуй не был животным голодом, порожденным недостатком плотских утех. Он был вызван желанием ощутить на себе цену чужого доверия. Эту тонкую грань между двумя понятиями, проскальзывающую сквозь прикосновения, поцелуи, кроткие взгляды, Сет научился различать еще очень давно. Он насмерть прикован к этой расчленяющей задворки сознания синеве, такой пронзительной и острой. Но будто бы все еще нельзя, нельзя придавать себя беспробудным ложным надеждам, ведь во всём этом не существует смысла. Потом будет больнее, потом будет хуже. Его чрезмерно жестоко предало собственное сердце однажды, и делать шаг навстречу этим терниям вновь — беспроглядное безумие. Но богам безумие свойственно. Боги — людские прихоти и деяния, возведенные в абсолют. А любовь доходит до запредельного абсурда, просто потому что она и есть апогей, вынуждающий перешагивать свои границы. Сета тресет. Сет давится отсутствием кислорода, неуверенно скользя ладонями по чужим плечам, забираясь подрагивающими пальцами под золотой усех, изучающе очерчивая выступающие ключицы, лопатки, плечи, шею, подбородок — все, что в зоне досягаемого, лишь бы не потерять этот кажущийся эфемерным контакт с теплом чужого тела. Слепые касания порождают прерывистое дыхание. Такое правильное, такое естественное, такое ценное в своей неосознанности проявление нежных чувств. Гор плавится, Гор подставляется, Гор дышит любовью к нему. Его, как и Сета, с каждым новым вздохом переполняет эта душевная близость, заставляющая изнывать в лихорадочной жажде. Глаза Гора — грядущий потоп, в котором Сет когда-нибудь непременно захлебнется. Глаза Гора — сверкающая искренностью лазурь, которую Сет остерегается. Глаза Гора — невыносимая синева, просто потому что в нее невозможно не смотреть. Павшего бога одолевают воспоминания о давно позабытом, утраченном чувстве, вены оплетает изнутри предательская нежность. Но бешеное пламя по прежнему выжигает тревогу на дне легких, остерегает, прошивает раскаленными нитями конечности и отдает ощутимым покалыванием в кончиках пальцев. Сету кажется, будто бы он способен слышать, как сердце с хрустом выламывает из груди ребра. Оно мечется в непонимании собственных эмоций и действий, трепыхается и безрезультатно зовет на помощь из глухой полости грудной клетки. Много, много, много. Так нельзя, Гор, так сразу нельзя. Слишком много доселе невысказанного, слишком много мыслей, заполонивших собой всё существующее пространство и свыше. Груз осознания давит на голову с такой несоизмеримой силой, что кажется, будто бы мозг, изнеможенный, уже приготовился вытечь из ушей. Гор — его единственная надежда, его оплот, его спасение. Невозможно. — Я никогда тебя не оставлю, никогда в жизни, Сет, — успокаивающе шепчет ему в губы сокол, невесомо проводя рукой по затылку своего бога. Целует, нежно оглаживает пунцовые щеки, пропускает сквозь пальцы вытканные из крови пряди, любуясь ими с улыбкой в опасно-синих глазах, а Сет… Сет не может смириться с этим. Не хочет слышать эти слова, физически их не выдерживает, но зачем-то по прежнему вникает, вникает, намеренно выворачивая себя наизнанку. Гор отстраняется. Упивается восхищением, усыпает его лицо мимолетными поцелуями, скрупулезно сцеловывая ими сомнения с щек. И тело под его губами ощущало себя донельзя правильно, спокойно. Как будто бы так и должна проявлять себя непритворная любовь — забытое понятие. Сейчас их для мира нет. Сейчас они жмутся друг к другу, словно дети, испугавшиеся грома. Сейчас они мечутся в осознании, которое дробит им сердца, которое преграждает путь словам. Болезненно громкая тишина. Качественная реабилитация требует уймы времени, и они оба прекрасно осознают это. Осознают и панически боятся, что времени катастрофически не хватит. — Я буду с тобой до конца твоей жизни. И Сет поднимает на него глаза потушенного пламени. Он парализован под исполинским слоем собственных тревог, которые с каждой секундой стремительно приближались к своей кульминации. — Ты готов посвятить себя тому, кого будешь вынужден потерять? Необходимо было убедиться. — Уже давно. И сомнений больше не остается.