Без пяти минут скука

В наши времена говорят: люби себя, холь себя, лелей свои душу и тело. Разбереди вино мыслей и пей до дна-дна-дна, пока не почувствуешь свободы и счастья, а сон не станет сладок. Дай телу отдыха, дай чувствам отдыха, дай себе отдыха целиком, от и до. От дыхания. По широким коридорам Хогвартса больше не ходят. С сотню лет назад, когда старинные фолианты протирали домовики, а лестницы двигались от живых картин к ведущим в никуда проходам, здесь были толпы народу. Людей, зверей, нелюдей, даже призраков принимали широкие ворота Хогвартса, приветственно или угрюмо, иногда радушно, иногда безразлично, но всегда — они открывались. Даже перед противником спокойствия не стояли они закрытыми, но только неприступно скрипели ржавыми петлями, когда тот пытался выбраться обратно. Теперь, впрочем, всё опустело и опостылело. Древний замок заполнен одной лишь пылью и прогорклым запахом разложения дохлой плесени. В башнях иногда заезженно скрипит ветер, без особой натуги, ради чистого случая выдувая из щелей кладки побольше песка и глины. В грозу то тут, то там валится кусками узор с внешних стен. Но замок стоит, ждёт своих прихожан, своих учащихся. Ждёт их непрочные, недолговечные тела, с головой одновременно пустой и полной обрывков шалящего, шуршащего сумасшествием разума. С отсутствием, которое все так неистово называют душой, страшась того, чего нет на самом деле. Хогвартс нетерпелив, но ждать он умеет, проигрывая в уже сыпящейся памяти стен особенно полюбившиеся ему истории. Девочка Нарцисса была такой последней. С белыми волосами, так хорошо смотревшимися на зелёном воротнике факультета Слизерин, она бегала по коридорам много школьных лет. Такая чудесная и спокойная снаружи, прилежная отличница, она кружилась танец за танцем в тот год, когда Кубок Огня в очередной раз принесли в главную залу. Она танцевала всё с одним юношей. Потом они шептались в дальних, запретных секциях библиотеки, о том, что нет между ними чувства, но они готовы жить вместе этот короткий срок их лет. По ночам Нарциссе снились кошмары, в них она была сама собой, вот только ей объясняли, что значили слова «любовь» и «жизнь». Однако утром морок сходил с её лица, и снова в сознании воцарялось спокойствие, и она шла из кабинета в кабинет, неся себя, как светоч этого мира, и Хогвартс наслаждался её редеющим проблесками живости. Её бессмысленным мозгом живого трупа. А до неё был мальчик, прекрасный, взбалмошный мальчик, по имени Сириус Блэк. Его некрасивое лицо в копне свалявшихся кудрей иногда сияло верой в свою правоту так ярко, что Хогвартс плавился под этими лучами, как под палящим солнцем плавятся, бывает, свечи. Так хорошо, так тепло было под ними, так плодоносно разрасталось помешательство, рождая новые идеи, цепляясь к новым изуродованным подобиям мыслей, что отпускать его, когда уже так много Блэков его покинуло, и оставался только Регулус, было безмерно тоскливо. Поэтому, когда в очередной раз компания, кликавшая себя «Мародёрами», разбрелась кто куда по чердаку Хогвартса, теряясь в появляющихся всё новых и старых закоулках, он сделал себе маленький подарок, проведя Сириуса прямо в чёрное непроглядное нигде. Тот бродил долго, пока наконец державшееся на волоске того, как «надо», сознание не провалилось в свой собственный, ещё более кромешный мрак, и Сириус тогда заплакал, зарыдал, выдирая свои волосы и вопя бессвязные, незаконченные заклинания. Может быть, Сириус и говорил, что любит Хогвартс больше, чем родной дом, но вряд ли это слово значило нечто большее чем то, что он выкрикивал, впервые сходя с ума без утайки. А Регулус, его нежный, умный Регулус, который был влюблён, молчаливо, во всё, что было связано со смертью. Как он её любил и искал и, наконец, нашёл, такую тихую и неизвестную, что позавидовал бы любой. Хогвартс тогда ещё жалел сначала, что этот полуживой парнишка не пришёл к нему: он бы смог подарить ему нечто даже ещё более изящное, чем небытие инферналом. Хотя, возможно, именно об этом тот и мечтал, зарываясь носом в мягкие подушки, но не спя, даже если тело изнывало после целого дня учёбы. Такая чистая, первозданная одержимость, непризнанная только потому что хозяин её — не способен к этому. Хогвартс впитал её, как впитал и запах пролитых слёз перед вручением дипломов, как впитал и сами эти слёзы. Они упали на каменную кладку окна, бывшего почти под самой крышей, когда Регулус стоял, высовываясь из него чуть вперёд и шепча пасмурному небу, что никого и никогда он любил и любить не будет, но только то, по чему плачут, и что его ждёт. Как Хогвартс жалел тогда, так он жалеет и сейчас, что Блэки редко возвращались к нему после выпуска. Но как же великолепно было то время, когда в его стенах учились Беллатриса и Андромеда. Две сестры-близняшки, красавицы, одна — очаровательней другой, разбивали сердца всем приходившим к ним кавалерам. Нет, они не отказывались общаться, принимали подарки, танцевали и гуляли с теми, кто их приглашал. Но стоило речи зайти о чужих им чувствах, как открывший рот смельчак поднимался на смех. А смех этот был звонкий, на всю школу, во всех подробностях и в красках. Хогвартсу нравилось, как отчислялись опустошённые — уже бывшие — ученики, и как Беллатриса шептала Андромеде в ухо что-то такое весёлое, что та хохотала заливисто и громко. Как две иноземные плотоядные птицы, они пробовали на вкус всякого, кто оказывался достаточно глуп, чтобы подойти к ним близко. Как единственные выжившие во всём мире, они целовались в тайной комнате, и страстью наполнялось всё пространство, когда вздохи и стоны падали на пол вместе с чёрными мантиями. Хогвартс видел много людского секса, но этот был самым великолепным, самым диким, самым одурманивающим исступлением во всём его существовании. Сколько острых царапин и жадных укусов свершалось под шлепки тела о тело, до тех пор пока слюна не смешивалась с кровью, а смазка не переставала спасать от трения. Здравомыслие, и так умопомрачительно посылаемое подальше, разбивалось вдребезги в те моменты, когда свершался оргазм — финальный акт этого буйства. Хогвартс вслушивался тогда в их сорванное дыхание. Потом, конечно, было многое, но тайная комната открывалась всегда для тех, кто знал к ней ключ, и Хогвартс не собирался менять эту свою привычку. А поэтому возбуждение лилось через край, и двое пожирали друг друга, растворяясь в своём безумии. Хогвартс заглатывал каждую каплю того, что было, даже запрятанного. Хогвартс ждёт своих новых возлюбленных и старых любовников всегда. Он любит их тела, их мысли, их несуществующие чувства, потому что любить — не может, но любит — только себя.