Август

      Август, гроза, любое место земного шара и вновь она. Куда бы я не направился, Вселенная всегда сводит наши пути. Прошлым августом я застал её в одном из баров Нюрнберга, позапрошлым — в Прадо в Мадриде. Пятьсот миллионов квадратных километров Земли, более двух миллионов городов и всё равно каждый август мы находим друг друга.       Тихий джаз, чашка с остывшим кофе и беспорядочный шум ливня за окном. Она стоит по другую сторону улицы под навесом какого-то заведения и, придерживая на плече сумку для подрамников, борется с зажигалкой. Всё ещё курит.       Прошу седобрового бариста сварить кофе и, взяв зонт, направляюсь к ней. Хотя нет, за ней. Она сумасшедшая, как и её любовь к дождю. Порой мне кажется, что она и вызывает эти августовские грозы. А потом часами стоит на улице или у открытого окна. Сигаретный дым путается в её растрёпанном рыжем каре. Она переводит на меня взгляд и слабо улыбается. Делает ещё затяжку, а затем протягивает открытую пачку, видимо, проверяя, бросил ли я. Усмехаюсь с лёгкой грустью и беру сигарету. Наверное, она уже перестала считать мои «решил бросить», да я и сам уже сбился со счёта.       Бычки летят в урну. Я молча предлагаю взять меня под локоть и, укрывая зонтом, веду её в кофейню. Тихий звон колокольчика над дверью привлекает внимание бариста, тот вновь приветственно кивает и возвращается к работе. Проходим к столику, где вместо одной чашки уже ждут две. При виде любимого напитка и надломленной плитки горького шоколада она улыбается чуть теплее, но всё также слабо. Бережно ставит к окну художественную сумку. Я помогаю ей снять плащ, усаживаю в кресло и сам сажусь напротив. Она обнимает чашку обеими руками, подносит её к искусанным губам и, прикрыв глаза, вдыхает кофейный аромат. Затем неспеша делает глоток и на мгновенье замирает.       — Я скучал, — шёпотом вырывается у меня.       Она ставит чашку на стол, но не выпускает из рук и поднимает глаза на меня. Я привык находить в её молчании больше ответов, чем в словах. И полюбил это. Но сейчас её молчание сводит меня с ума. Обнимаю ладонями её руки и мой взгляд невольно начинает метаться от лица к рукам: её пальцы подрагивают.       — Я тоже скучала, — её тихий голос тонет в беспорядочной дроби капель по стеклу. — Безумно скучала.       Она пытается то ли сдержать улыбку, то ли наоборот сохранить. Её глаза стекленеют, пальцы начинают подрагивать сильнее. Видимо, для неё этот год тоже выдался не самым лёгким. Уже знаю, что будет дальше, и отпускаю её руки. Она касается своей щеки, понимает, что плачет, и спешит отвернуться к окну. Наши взгляды сталкиваются в отражении, она встаёт, быстро выуживает пачку из кармана плаща и выходит на улицу. Сигаретный дым вновь ныряет в её растрёпанные волосы. Она обнимает себя одной рукой и смотрит куда-то вверх. Она всегда плачет беззвучно, даже не всхлипывает. Тихое, молчаливое безумие.       — Синьор, всё в порядке? — спрашивает бариста.       — Да.       — Мне пора закрываться.       — Дадите нам ещё десять минут? Синьорина…       — Синьорина явно устала, — мягко перебивает бариста. — Если вы не вынесете ей плащ, она ещё и простынет.       — Вы правы, синьор, но боюсь, плащ её не согреет.       Ответа долго не звучит. Я оборачиваюсь к стойке, бариста подходит ко мне с пледом в руках и кладёт его на пустующее кресло.       — Вы явно ошиблись с напитком. Я сварю другой и дам вам ещё час. Только не смейте разбивать синьорине сердце в моей кофейне.       — Не знаю, как вас отблагодарить, синьор.       — Не стоит.       Бариста уходит за стойку, вскоре начинает шуршать кофемолка. Моя синьорина не спешит возвращаться и курит, видимо, уже вторую сигарету.       Не разбивать сердце синьорине… Но как? Сегодня она здесь, со мной. Ночью наши руки будут сжимать одну простынь, на рассвете кто-то из нас сварит кофе в турке. Затем мы молча выкурим пару сигарет у открытого окна. Быть может, я успею прочитать ей стихи, а она покажет мне свои картины. А может к этому моменту она уже будет на пути в аэропорт, и самолёт увезёт её в Кёльн. Или в Прагу, в Киото, в Мальмё… А я так и останусь у открытого окна. И как не разбивать ей сердце? Оказаться в том же самолёте? И что дальше? Она исчезнет в любой момент и появится вновь, принеся с собой августовскую грозу.       Звон колокольчика выбивает меня из мыслей. На столе уже стоят две полные чашки кофе, бариста указывает взглядом на дверь. Я подрываюсь с места, поднимаю плед и приглашаю свою синьорину сесть. Она по-прежнему обнимает себя одной рукой и смотрит на меня, словно ребёнок, который потерялся в супермаркете. Подхожу к ней, укрываю пледом и, придерживая за пояс, веду к столику. Она и правда кажется потерявшейся. Усаживаю её в кресло и, встав со спины, поправляю плед. Её рука ложится на моё предплечье, словно останавливая. Сквозь рубашку чувствую холод её пальцев.       — Я больше не могу писать, — шепчет она, несмело сжимая ткань.       — Всё будет хорошо, — отвечаю машинально и сразу корю себя. Наверняка она ненавидит подобные фразы, как и я. Стоило бы поучиться у неё молчанию.       Она отпускает мою руку и мотает головой. Чёрт, какой же я болван. Опускаюсь на корточки перед ней, забираю пачку с сигаретами и откладываю на край стола.       — Посмотри на меня, — говорю тихо, стараясь передать ей своё спокойствие. Безрезультатно. У неё вновь наворачиваются слёзы. Кладу ладонь на её щёку, другой обхватываю холодные пальцы. — Я обещаю, всё наладится, слышишь? Всё будет хорошо. Может, не сейчас, но рано или поздно. Не бывает бесконечных тёмных полос.       Кажется, она меня слушает и даже верит в мои слова. Нет, опять мотает головой. Затем высвобождает руки из моих и тянется к сумке.       — Подожди, — резко встаю. Пытаюсь подобрать слова, чтобы убедить её не уходить. Она достаёт блокнот и кладёт его на стол возле моей чашки. Затем кутается в плед, берёт свой напиток и отворачивается к окну.       Облегченно выдыхаю. Видимо, мне всё же удастся выпить кофе вместе с ней. Возвращаюсь в кресло и мельком встречаюсь взглядом с бариста, он одобрительно кивает. Быть может, с годами мы и правда начинаем лучше понимать этот мир. Смотрю на синьорину, та неспеша пьёт кофе и следит за каплями, стекающими по стеклу. Видимо, это её успокаивает.       Берусь за чашку и уставляюсь на потрёпанный блокнот. «Не могу писать». Как не может? Блокнот явно заполнен набросками от корки до корки. Обложка заляпана красками, сам блокнот топорщится, часть листов идёт волнами. Да и вижу его впервые, значит, он был куплен только в этом году. Не решаюсь открыть. Она никогда не показывает ни наброски, ни эскизы, лишь законченные картины. Наверное, считает наброски несовершенными или же слишком личными. Тогда почему сейчас решила показать?       — Синьор, — её голос вдруг звучит громко и кажется радостным, — спасибо за этот прекрасный кофе.       — Пусть он согреет твою душу, дитя, — отвечает бариста. Неужели даже этот синьор понимает её лучше меня, хоть и встречает впервые?       Делаю большой глоток, будто пытаюсь набраться смелости из бокала виски, а не из чашки кофе, и открываю блокнот. Первая страница пустая. Перелистываю. Разворот с мягкими карандашными набросками, похоже на какие-то ткани. Я не силён в художественном искусстве, вроде бы это называют драпировкой. На следующем развороте опять ткань, на ней мятая пачка и две сигареты. Затем разворотов семь или девять с различными бокалами, стаканами, бутылками. Не могу понять, для чего она дала мне этот блокнот. Делаю ещё глоток и продолжаю листать. Это уже что-то из анатомии. Кисти, ладони, спины, глаза с разными эмоциями, даже обнажённая натура. Кажется, я не заметил, когда наброски перешли из мягких в столь резкие. Здесь лист даже прожат до дыры.       Переворачиваю страницу и вижу первый цветной набросок. Это же пешеходный мост в Нюрнберге. Невольно вспоминаю, как полицейский несколько раз отгонял нас от перил, ругаясь на то, что мы слишком пьяны и это небезопасно. Приятные тёплые цвета, такие воздушные. Наверное, акварель. Собираюсь перелистнуть и останавливаюсь. Она ведь ненавидит акварель. На обратной стороне страницы лишь одна надпись: «Au diable». Да, и правда ненавидит. Усмехаюсь и открываю следующий разворот: несколько перечёркнутых набросков. Дальше идёт с десяток зарисовок спален, они все отличаются, но почему-то кажутся похожими. Быть может это и есть стиль, когда художник пишет разные картины, но они чем-то объединены? Интересно, прослеживается ли в моих стихах подобный стиль? Сомневаюсь.       Перечёркнутый набросок. Ещё один. Затем ещё и ещё. Чем дальше листаю, тем больше перечёркиваний достаётся каждому последующему наброску. Этот вообще закрашен так, что не разобрать, что там было. Новый разворот — чёрные страницы. Переворачиваю и снова чёрные.       Уже середина блокнота. Страницы до сих пор чёрные. Да, где-то от угля, где-то от карандаша, иногда от краски. Но всё ещё черные. Пытаюсь отвлечься на кофе и загасить неприятные отголоски тревоги. Не хочется верить, что её слова правдивы. Все когда-то выгорают, но лишь на время. Ещё пара разворотов и должен появиться набросок, так ведь? Поднимаю взгляд на синьорину. Она выглядит спокойной. Но зная её, я бы скорее назвал это смирением, а не спокойствием. Делаю ещё глоток и возвращаюсь к блокноту.       Кажется, я уже сбился со счёта этих чёрных разворотов. Замечаю силуэт на одной из страниц, он будто вытерт… стёрт. Да, как будто он стёрт ластиком. Таким мягким, который скорее размазывает карандаш, нежели стирает его. Что ж, пусть страница и чёрная, но этот силуэт уже что-то. Ещё несколько закрашенных разворотов и, о боги, светлая страница, ещё и с наброском! Не то чтобы хмурый взгляд — это очень жизнерадостно, но я и правда рад ему. Да и люди хмурятся в разных ситуациях, наверняка по утрам я хмурюсь также, а то и сильнее. Но это же не делает всё вокруг мрачнее.       На следующем развороте во всю страницу портрет юноши, который смеётся, прикрывая рукой улыбку. Такой проработанный эскиз, что можно даже различить гравировку в виде листа папоротника на запонке. И кольцо, кажется, я когда-то носил похожее. Да, когда был также молод, как этот парнишка. На соседней странице набросок ребёнка. Зачёркнут. Ниже ещё один и тоже зачёркнут. На следующей — мужчина с книгой, хотя скорее с ежедневником или блокнотом, ведь за ухо вложен карандаш. Забавная привычка, из-за неё я… я? Почему я вижу в этих набросках себя? Листаю дальше, среди не зачёркнутых набросков лишь те, в которых есть что-то от меня. Человеческое сознание любит искать схожесть даже с героями фильмов, это нормально. Может мне просто хочется видеть себя в этих набросках? Нет, но вижу. Вот я с обритой головой, в рубашке и с бокалом стою на барной стойке и читаю, вероятно, стихи. Это было в Нюрнберге прошлым августом. Опять пешеходный мост и моя попытка убедить полицейского не прогонять нас. А это я с сигаретой у окна в том маленьком доме на окраине Нюрнберга, где мы прощались последний раз. Страницы заканчиваются, а я в неверии начинаю листать в обратную сторону. И в каждом наброске узнаю себя: руки, глаза, марку сигарет… это всё я.       Забираю со стола пачку, выхожу на улицу и закуриваю. Ливень стих, но здесь всё также холодно. Ветер пробирается под рубашку. Неприятно. Какого чёрта я вышел? Успокоиться. Разве мне страшно? Или тревожно? Смятение — вот, на что это похоже. Ушла целая сигарета, чтобы это понять. Достаю следующую.       Если не может писать, тогда зачем носит с собой эту сумку? Надеется, что когда-то сможет? Но я только что видел эскизы, они хороши, даже очень. И на них только я. Не может писать ничего, кроме меня?.. Или ей нужно выбрать между искусством и мной, но зачем выбирать? Многие, да почти все мои стихи связаны с ней. Я не выбираю что-то одно. Может стихи легче, чем картины, но творцы всегда вкладывают в работы часть себя: эмоции, мысли, желания, да хотя бы время.       Кажется, это уже третья сигарета. Почему я до сих пор не могу принять решение? Хотя о каком решении речь, не разбивать синьорине сердце? Да скорее она разобьёт моё, выбрав очередной перелёт и исчезнув до следующего августа. А если в этот раз будет иначе? Слепая надежда? Быть может. Смотрю на часы, от времени, что дал нам синьор, остаётся лишь десять минут, пора возвращаться.       Звон колокольчика скоро станет привычным. Сажусь напротив синьорины и не отрываю от неё глаз. Её молчание опять начинает сводить меня с ума.       — Когда твой рейс?       Синьорина пожимает плечами, затем поднимает взгляд на меня и после долгой паузы спрашивает:       — Какое число ты бы выбрал?       — Все. Я бы выкупил все билеты во всех направлениях, чтобы ты не смогла улететь. Но даже так я окажусь бессилен против твоего желания уехать.       — Я не хочу уезжать.       — Так останься, — я беру её за руку, подаваясь чуть вперёд. — Останься со мной дольше, чем этот чёртов август.       Она молчит, её пальцы опять начинают подрагивать.       — Нет, нет, нет, сначала мы закончим этот разговор, — накрываю её руку второй ладонью. Почему-то мне кажется, что это её удержит. Хочется в это верить. — Раз ты пришла с откровением в виде этого блокнота, то не можешь уйти без ответа снова. Просто скажи, ты хочешь остаться со мной?       — Хочу, — её сдавленный голос режет без ножа, но ответ греет сильнее пламени.       Встаю и мягко тяну её за руку, прося встать. Синьорина поднимается неуверенно, чуть пошатываясь, и я заключаю её в объятия. Кажется, я в жизни никого так не обнимал, как её. Чувствую, как она сжимает мою рубашку на спине и тихонько плачет, уткнувшись в плечо. Тихое, молчаливое безумие. И я люблю это в ней.