***
Здание Юстиции, расположившееся посреди красных песков и двух кроваво-красных рек, не могло не притягивать к себе внимание: гигантское, словно горы по ту сторону, оно будто источало несломимый дух государства, общества и каждого отдельно взятого члена этого общества. Оно стремилось ввысь, к облакам и глубоко-синему небу, словно крепкий дуб, и у Яхико перехватывало дух. До безропотного восхищения и благоговейного трепета. Эмоции переполняли его, и даже хрупкая ладонь Конан, которую он так отчаянно схватил, не помогала усмирить шторм в душе. — Страшно? — тихонько спросила Конан, оборачиваясь. Яхико, насупившись, мотнул головой. Знал — это не издёвка, но искренняя забота. Но не мог не отреагировать так, как реагировал обычно на слово «страшно». Ведь ему-то уж точно никогда не должно было быть страшно. Это стало своеобразным кредо. Вообще им жутко повезло, что Киë и Кьюске работали здесь на не самых последних должностях. Особенно учитывая то, что Конан зачастила фотографировать парк Юстиции и плотную завесу красных облаков Пустоши. Реки становились полноводными каждую осень, но — Яхико был рад этому — дождь никогда не настигал их маленький, уютный городок. Дождь вызывал в нём особое волнение, сравнимое лишь со непонятным страхом-вдохновением, которое он испытывал, глядя на башню Юстиции. К тому же, Конан тоже не любила дождь. Вернее сказать, она, обычно полная энергии, становилась вялой и подавленной, будто что-то разом наваливалось на её хрупкие плечи. — Ты только посмотри, — выдохнула Конан, — там радуга. Вскинув голову и приглядевшись, Яхико улыбнулся — там, вдалеке, действительно была радуга. — Она как воин света, защищающий нас от дождя. Конан вскинула бровь. Ехидно улыбнулась. — Ты порой богат на метафоры. Быть может, всë-таки со мной, в журналистику? — Неа, — мотнув головой, Яхико уселся на перила, сжимаясь. — Ты же знаешь, что я уже всё решил. — Да, — Конан улыбнулась. В улыбке её веднелась горечь. — Хочешь работать с Дайбутсу. Быть пилотом Хранителя. Хотя ты даже не видел его. Никто из нас не видел. «Уже не те… «. Мысль, стрелой влетевшая, и будто в подтверждение ей — потухший взгляд, выцветшие янтари, становившиеся похожими на два стеклышка — на секунду показалось, что радужка у Конан посерела. — Ну, — Яхико, встав, приобнял еë, — я же не говорил, что хочу быть именно пилотом. Это так, — взъерошив синие волосы, он мягко улыбнулся, — если сложится. Конан тяжело выдохнула и казалось, что воздух вокруг неё похолодел. — Знаю, — кивнула она, — но приоритетно именно это, не так ли? — Конан… я мечтал об этом сколько себя помню. С детства. Я хочу помогать. В том числе и тебе. — Я просто не хочу, чтобы ты пострадал. Ты видел, сколько лекарств принимает Дайбутсу? Видел, сколько у них побочек? Стоит ли оно того, Яхико? — Стоит, — категорично и коротко ответив, Яхико убрал руки с её плеч. — Я не хочу больше об этом говорить. Надень куртку. Уже похолодало. — Вот так просто?.. — Да, Конан. — Оно того не стоит, Яхико. Никогда не стоило. Круто развернувшись, она пошла к выходу, цокая невысокими каблуками. — Обиделась… Зябко кутаясь в кожанную курточку, Яхико направился к лестнице. «Расстроилась» — промелькнула мысль, от которой он на мгновенье остановился.***
— Как дела? Дома пахло варенной рыбой, картошкой и травами. Мама снова готовила рыбу. — Хорошо… гулял с Конан. — Аааа, — хитро протянула женщина, — ну, тогда понятно. Но что-то вы долго сегодня. Яхико, махнув рукой, сёл за обеденный стол. Вышедший из ванной комнаты отец выглядел хмуро. — Я слышал, вы сегодня опять поднимались туда. — Ну, — Яхико почесал затылок, взъерошивая итак непослушные рыжие волосы, — Конан захотела. Она в последнее время всё чаще и чаще хочет туда. Фотографирует. — Яхико, — мужчина смерил непутевого сынишку недовольным взглядом, — я много раз уже говорил, что ни тебе, ни ей не стоит заходить в здание Юстиции без должной на то причины. Ей, возможно, за это ничего не будет, но вот нам и тебе… — Хорошо, — прервал начинающуюся тираду Яхико. — Хорошо. Больше не буду. Мама обеспокоенно взглянула на него. Отвернулась, зачерпнула бульон — Яхико наблюдал за её действами, как завороженный. Попробовав его, она откинула голову, жмурясь. «Вкусно… " — Что-то у вас там произошло, — проговорила она. Яхико выдохнул. — Обсуждали поступление. — А, вот оно что, — женщина прикрыла глаза. — Ты знаешь, — с нажимом произнесла она, — что мы с ней согласны. — Мам, — мучительно простонал Яхико. — Я была не против дизайнерского направления. Но — против пилотирования, — жёстко отрезала она, наливая суп в тарелку. — Почему? — Будто ты не знаешь, — ответил за неё отец. — Это опасно. Как минимум, для твоего здоровья. — Яхико, я понимаю, что ты хочешь внести свой вклад в развитие нашего общества, как это и подобает, — поставив посуду на стол, женщина сложила ладони вместе, — но есть куда более крепкие ребята для этого. Тот же Дайбутсу много лет готовился к стажировке в пустоши. А ты… — Я тоже готовлюсь… — обречённо и тихо ответил юноша, умоляюще смотря на отца: он согласится пойти на компромисс. «Серьёзно?» Будто ушат холодной воды вылили, и теперь он, словно мокрый щенок сидел, думая. Отец не разрешал даже кратковременных прогулок по Юстиции. — Нет, — прервала она, — для такой работы следует готовиться каждый день. С рождения, можно сказать. Яхико обречённо выдохнул, буравя взглядом плавающую в бульоне зелень. — У меня есть ещё два года. Целых два года. — Яхико, … «Просто заботится обо мне… " Бульон спускался вниз по пищеводу и приятно грел и его, и желудок. Мягкие кусочки рыбьего мяса приятно ложились на язык. -… разговор окончен, Яхико. Больше я слышать об этом не хочу. Иногда Яхико задумывался — быть может, стоит прислушаться, бросить мечты о карьере пилота, пойти по стопам отца и матери, стать поваром. Для тех же пилотов — почему бы и нет? Еда, Яхико часто замечал это за собой, была его слабостью. Нет. Нет. Яхико мотнул головой. Просто нет. Он не сможет спокойно смотреть на то, как другие выполняют то, что, как казалось, предначертано ему. Не сможет остановиться, не сможет оставить мечту. Не сможет лежать мёртвым грузом, коптить небо своим бесполезным существованием. Эта мысль вызывала в нём столь безумный, безудержный трепет, что хотелось сжаться в клубок и больше никогда не вставать. Казалось — стоит отказаться ему от мечты, и даже Конан, милая и любящая Конан, откажется от него, покинет его, разочаровавшись в нём.***
Как всегда, в семь часов вечера, его потянуло спать. Яхико проклинал себя и свой организм за подобную слабость. Та же Конан ложилась поздно, успевая за это время переделать кучу дел, начиная от дополнительных занятий, заканчивая пробежкой и тренировками.Хотя, конечно, было не совсем понятно, зачем они ей были нужны. Тем более — такие интенсивные: утром и днём Конан тоже тренировалась. Не жалея себя, выкладывалась на полную, и Яхико казалось, что в её глазах он видит вину. Чертовски обидно. Не хотелось видеть её такой: беспомощно-виноватой от своей неспособности на что-либо поменять. Хотя и винить ей себя было не за что. Только ему. Конан. Вот уж кого точно не хотелось расстраивать, и Яхико, понимая, что в обоих случаях его выбор непременно вызовет её печаль, раздражённо фыркнул, поворачиваясь на другой бок. Холодный ветер неприятно лизнул обнажённую спину. На мгновенье показалось что по плечам, между лопаток пробежались холодные ручейки. Резко развернувшись, он вперся взглядом в пейзаж за окном. Не было ни дождя, ни злого холодного ветра. «Показалось». Натруженные мышцы болели, но постепенно расслаблялись. В отличие от самого Яхико. Парадокс, но он не видел своей жизни без Конан. Она была одновременно и теплым солнцем, и желанной водой в знойный день. Он не помнил как они познакомились, но отчётливо знал — это было в глубоком детстве, и будто с этого самого детства они вместе, неразлучны, а их сердца бьются в унисон. Конан любила — нежно и страстно одновремено, почти что тактично. И он тоже любил её. В их отношениях не было влюблённости, всё закрутилось быстро и внезапно для окружающих, но — закономерно для самих Яхико и Конан. Яхико смотрел на неё, понимая, что нашёл свою половину, получая в ответ такой же взгляд: восхищённый и полный любви. Просто однажды, увидев прекрасную тогда ещё незнакомку Конан, Яхико не смог избавиться от мысли, что именно она — его часть, половинка, без которой он всё это время жил, снедаемый растущим внутри чувством пустоты и одиночеством. Словно грезя на яву, он поморшился: было сложно и горестно вспоминать тот период своей жизни. Конан…она стала той, кто разрушил его одиночество. Позже появились и первые друзья: Кьюске, Киë, Дайбутсу. Только вот… обрастая связями, друзьями, он всё равно не мог сказать, что пустота ушла. Конан заполнила её ровно на половину, и Яхико, сам того не ведая, искал то, что могло помочь стать ему целым. Ответ для себя он нашёл быстро — в своей цели. Помогать людям, приобретать всё больше и больше друзей и просто приятелей, существо которых могло бы слиться воедино и наконец принести такое, черт возьми, нужное единение. И почему-то казалось, что, став пилотом Хранителя, он сможет найти то, чего так жаждет. Погружëнный в собственные мысли, он не заметил, как медленно, но верно, слипаются веки и расслабляются мышцы.***
У неё были прекрасные, как два янтаря, глаза и тонкие, нежные ладони, которыми она сжимала его запястья, словно боясь, что он вот-вот уйдёт, оставить её здесь совсем одну. На секунду в двух огоньках промелькнула вина. — Ну, — Яхико потянул девушку на себя, обнимая и целуя в лоб, — что случилось? — Ничего. — Точно? — Точно. Конан отстранилась. Отвернулась, будто стеснялась чего-то. — Я просто очень соскучилась по тебе, соня. Здесь, наверху, ночью было необычайно красиво. Полная луна освещала своим мистическим белесо-серебристым светом высотки, от металлических крыш которых отскакивали как зайцы блики. — Я принесла усанаги, — словно прочитав его мысли, тепло проговорила Конан, доставая из сумки яблочных зайчиков. — Будешь? Кивнув, Яхико взял одного, наиболее упитанного. По обнажённым предплечьям хлестко ударил холодный ветер. Дышать почему-то стало тяжелее. Потерев свободной рукой локоть, Яхико откусил ушко зайца, и с удивлением заметил, ярко-красные точки в небе над Пустошью. — Эй, Конан, смотри! — Хранители… — завороженно проговорила она, хватая его за руку. Он увидел их. Их огонь. Лишь их огонь. Но — впервые. Хотелось тотчас побежать туда, наплевав на всё, посмотреть поближе на них. На сияющую броню, на внешние баки, в которые они собирали переработанные в жидкость токсины. На смельчаков, рискующих своими жизнями и здоровьем. — Красиво. — Да, как…рассвет. — Рассвет? — Ну… сама смотри, — Яхико указал на ярко-синее небо, затем — на алые огоньки, а уже после — на постепенно заполняющие блоки хранения. Они приобретали интересный красно-оранжевый цвет. — И действительно, — изумлённо выдохнула Конан, прижимаясь плотнее. Синий перетекал в красный. На границе между ними виднелась тонкая нежно-фиолетовая каёмка. Красно-оранжевое марево ниже, почти у горизонта — яркое и прекрасное, контрастировало с глубоким синим небосводом, окрашивая облака в причудливый коралловый, изредка окрашиваемый пурпурным и багряным. Красных огней стало больше: хранители продолжали спускаться вниз с небес, и ему удалось разглядеть что-то в центре их роя. Что-то большое. Что-то чудовищное, что ранее было скрыто от глаз гигантскими горами. — Так много? Но почему? — Конан взволнованно перевела взгляд на Яхико, — Хотят разом избавиться от больших объемов?.. — Наверное, — пожав плечами, Яхико вгляделся вдаль, где из-за работы мощных двигателей появлялись завихрения, и облака формировали причудливые словно совсем нереальные спирали. Внезапно стало тревожно, и всем телом Яхико почувствовал охватившую его дрожь, после которой он явственно уловил, как сковывает конечности. В сердце кольнуло. «Нужно сказать Конан» — промелькнула мысль в голове, однако, попытавшись сделать задуманное, он потерпел неудачу: болезненные покалывания охватили мышцы, будто цепи с тонкими кольями на них прибили к месту, прошивая насквозь. От пробившей боли хотелось заорать. Тёплых и нежных рук на коже больше не чувствовалось. Сердце забилось быстрее, и гулкие удары крови о стенку сосудов слышались слишком отчётливо. И чем быстрее билось сердце, тем быстрее удары походили на шаги. «Я не могу ходить… это не я…» — проговорил он с трудом, слыша, как эхом раздаётся мысль в его голове. Пугающая и иррациональная, она — словно последний гвоздь в крышку гроба, словно приговор и безжалостный палач. Мышцы перестали дрожать. Сердце перестало плясать в этом чудовищном ритме. Красные огни, будто прожекторы освещали огромный стержень, танцевали малиновыми бликами в его чёрном металле. Он стоял там, будто пульсировал, несомненно живой, монолитный и растущий. Ветер принёс с собой запах гнили. Раздался рёв, и Яхико охватила яркая огненная вспышка. Броня хранителей была белой, как снег. Лицо, руки, ноги, всё тело пожрал огонь. Яхико вскочил, отбрасывая одеяло. Маяка неприятно липла к коже, а воздуха критически не хватало, но он, словно одержимый, встал, доковылял до распахнутого окна и с силой захлопнул его. Что угодно — только бы не чувствовать этот запах. Запах мертвечины, застрявший где-то на подкорке, запах горелой человеческой плоти, одежды, волос. Слабость в мышцах медленно уходила, оставляя только жгучее желание разрыдаться, прямо здесь, у стены. В мыслях отчаянно билось имя. "Конан".***
Ты понятия не имеешь о том, каким жестоким я могу быть. Я сам до недавнего не знал. Как и том, что я могу быть таким эгоистичным. И в целом - таким, какой я есть сейчас. Тебе бы вряд ли понравилось. Знаешь, я на удивление всё хорошо помню. От той боли, что испытал восьмилетний я, хоронивший родителей, я не оправлюсь никогда. И ненависть к тем, кто развязал ту войну я испытываю до сих пор. Она словно змеиный яд отравляет всё вокруг, разрушает, разъедает. Я уже писал выше - тебе бы такой я не понравился. Ты и в сторону мою вряд ли бы посмотрел. Конан тоже не смотрит. Вернее не так, как раньше смотрит. Помнишь, как мы оставляли её с Чиби, а сами шли искать еду? Приносили ей яблоки и копчённую рыбу. И врали. Много врали. Что заработали денег, что поели, что нас не избили в очередной раз. До сих пор не понимаю, зачем врали. Итак было понятно - мы жалкие уличные воришки. Наверное, чтобы она знала - мы способны на что-то большее, что мы в состоянии её защитить. Не беспокоить нашу девочку лишний раз. Она ведь единственная у нас. Первая и единственная. Добрая, умная, нежная, красивая. Мама тоже была красивой, очень. Я до сих пор помню её. Особенно волосы - таких я больше никогда не видел. Мои похожи на её, и тебе они нравились. Меня от них тошнило. Меньше, чем от глаз, но всё же. Впрочем, ты это и так знаешь. И я не срезал их, потому что вам с Конан нравились они. И потому что они закрывали глаза, отводили от них внимание, и на секунды я был собой, а не риннеганом. Он вам тоже нравился. Как часть меня. Я был безумно благодарен вам за это. Сейчас я вас ненавижу за это же. И себя - за то, что смею вас ненавидеть. Я много за что себя ненавижу. Впрочем, это всё неважно. От риннегана меня больше не тошнит, потому что это всего лишь инструмент, давший мне возможность совершить то, чего хотели все мы. Принести мир в Амегакуре и нашу страну. Не так, как хотели этого наивные брошенные дети. Но всё же. Мне казалось важным сказать это. Теперь, спустя часы, я понимаю, что я просто пытаюсь обелить себя в твоих глазах. Как тогда, с Конан. Глупо и по-мальчишески. Но я чувствую, что должен. Потому что хочу перейти к сути.