Гибкие тела

Всю ночь Мир и Слава так и провели: лёжа в одежде поверх одеяла, пока Мир даже во сне прижимал к себе своего изящного танцора, будто охраняя его спокойствие и минуты отдыха. На утро проснулись почти одновременно, умывшись, Гесс отправил Смоленского в душ, а сам позаботился о завтраке для них обоих. Из душа парень вышел каким-то по-новому бледным и потерянным, он даже собирался надеть свою прежнюю, мягко говоря, не совсем свежую одежду, в которой провёл несколько суток, если бы Мир не обратил на это его внимание. — Я больше десяти лет каждый свой день начинал с класса. Я не пропускал ни дня, даже когда болел. А сейчас… мне тупо некуда пойти… — Сказал тогда Слава своим неживым голосом. Дальше был завтрак, более чем полноценный для Мира, которому всегда требовалось много «топлива», и с горем пополам для Славы, которому всё ещё приходилось есть через силу. После завтрака Гесс взял 20 минут, чтобы сделать несколько рабочих звонков и освободить себе день, что получилось с большим скрипом и жертвами, зато с учётом истинных приоритетов. На протяжении этого времени Смоленский лежал пластом на кровати, бесцельно уставившись в потолок, но, когда Мир, закончивший переговоры, зашёл в комнату, повернул к нему голову. Мирон, в чёрной рубашке и чёрных брюках, в которых вчера приехал, садится на кровать рядом со Славой, выключает звук мобильного и переводит на парня всё своё внимание: — Давай, малыш. Обо всём по порядку. Смоленский лежит ещё несколько секунд, затем медленно поднимается, чтобы тоже сесть на кровати лицом к Гессу, и, игнорируя волосы, спадающие на его лицо, начинает говорить негромко, медленно, ни на что не надеясь. Речь Славы Ты был прав. Насчёт Косилова. Ну, начну с того, что я говорил с Ильиной… Верой Михайловной, это наш хореограф… Она сказала, что очень сожалеет, но ничем не может мне помочь, потому что уже пыталась… Она говорила обо мне с руководством, говорила, что я буду потерей… для Большого театра… Но против неё встал Косилов и задавил её своим авторитетом. Генерального я, конечно, не застал, да в этом, наверное, и смысла не было… Но мне удалось выцепить Рыпуна, это худрук… художественный руководитель балетной труппы… но в этом тоже не было смысла. Он сказал, что я сам себя подвёл и театр подвёл… В общем-то, он сказал примерно то же, что говорил мне до этого Косилов. А ещё сказал, что кордебалет Большого театра — это слишком высокий уровень для меня, учитывая мой подход к искусству… А потом пришёл Косилов… И они… они даже не хотели меня слушать, на любое моё слово они только усмехались, как будто я, блять, какой-то клоун, говорили, что я теряю время, что вопрос со мной решён и что это решение генерального прежде всего, и они с этим решением полностью согласны. Потом Рыпун пожелал мне благоразумия, сука… и ушёл. А Косилов остался. Это был тот единичный случай, когда он не орал на меня. Но и спокойно он тоже не говорил, он просто не умеет. Он говорил как будто… раздражённо и… ну, не знаю… как будто подчёркивал важность своих слов… всем видом своим… Он говорил, чтобы я смотрел ему в глаза, это было странно, он никогда так раньше со мной не разговаривал. Короче, он начал говорить что-то вроде: «вспомни, сколько я для тебя сделал». И всё перечислил, и то, как меня с ходу приняли в Большой, и партий у меня больше, чем у других, и балетная школа эта… Ещё там какие-то мелочи припомнил… А я же помню всё это и так, я всегда это ценил и был благодарен, ты знаешь! А он сказал, что сейчас самое время, чтобы отблагодарить его за всё это не словом, а делом. И что, если я хорошо постараюсь, он подумает над тем, чтобы ещё раз поднять вопрос о моей судьбе в Большом перед генеральным. Он не сказал ничего прямо, а я… я всё равно не мог поверить своим ушам. И я сам спросил его прямо, чего он от меня хочет. Он… я не знаю, как это у него получается, но он стал как будто ещё больше раздражённым, а говорить стал спокойнее. Короче, он сказал, что я всё правильно понял. Сказал, что я, конечно, тугодум, но на этот раз я его понял правильно. Потом напомнил мне, во сколько он освободится после репетиции, как будто я, блять, этого не знаю! И сказал, что я могу подождать его у его машины, чтобы мы могли продолжить этот разговор. Сказал, что он может обо мне позаботиться, если я тоже позабочусь о нём. И назвал меня «мальчик-гей», наверное, чтобы я уж точно не сомневался, что ему от меня нужно. Вот… и ушёл. У меня было несколько часов, чтобы обо всём подумать, но мне не нужно было думать. Когда я шёл туда, я действительно думал, что пойду на всё, лишь бы вернуться… Но думать об этом в теории это совсем не то… Не то, что в реальности… когда тебе говорят, что конкретно ты должен сделать… Это всё было… так унизительно… Не только его условия, а весь этот разговор и с ним, и с худруком. Они говорили со мной, как будто я не на пилоне станцевал, а снял порево на сцене Большого прямо во время балета! Как будто я какой-то… отвратительный… развратный… грязный… пидорас! Которого они пригрели, а он вот так им отплатил. Пиздец… А потом для полноты картины решили и сами заодно трахнуть этого пидораса, раз уж он всё равно пидорас! И в общем… я просто ушёл… Я не сомневался, я понимал, что дать ему себя трахнуть — это настолько неприемлемый вариант, что даже балет… не может перевесить… Просто я бы тогда… я не знаю… я бы уже никогда не был бы прежним и не знаю, нужен ли мне был бы после всего этого мой балет… После того как я потерял сам себя… Всё. Я вернулся домой… и больше всего на свете мне хотелось к тебе. Но тебя я сам оттолкнул. А после всех моих слов это ещё и выглядело бы так, что, раз уж у меня всё равно не получилось вернуться в театр, можно вернуться хотя бы к тебе, но это не так, правда! Клянусь тебе, это не так! Конец речи Славы Мирон протягивает руку, дотрагиваясь до щеки Славы ладонью и успокаивающе поглаживая: — Чщ-чщ-чщ-чщ, я уже сказал, малыш, не переживай об этом. И вообще ни о чём не переживай. Ты умница, ты всё сделал очень хорошо. — Я потерял балет! — Как ты можешь потерять балет? Ты всего лишь больше не работаешь в Большом театре. В городе есть и другие театры, в стране есть море театров. Тот же Питер просто кишит этими театрами, известными высочайшим уровнем балета! Тебя с твоим талантом возьмут в любой! — Большой театр — это первый театр, главный театр России! Если меня, как артиста балета, не признаёт Большой театр, то разве меня могут признать другие? А если это ебаное видео уже гуляет по интернету вместе с моим именем? Или оно появится там через месяц? У меня вообще нет никакого будущего в балете! В твоём клубе меня снимали на видео сто человек! Я никогда в жизни не смогу быть уверенным, что когда-нибудь какое-нибудь видео не всплывёт снова! Слава уже почти начал кричать, снова подходя к грани истерики, Мир же говорит спокойно, глядя ему в глаза и не отрывая от его лица своей тёплой ладони: — Ты разносторонний, в этом тоже заключается твой талант. Ты лучше всех исполняешь балетные партии и так же прекрасно справляешься с танцем на пилоне. В этом твоя уникальность и твоё мастерство. Так, может быть, ограничивать себя рамками одного театра, который, к тому же, может выпустить тебя на сцену только с кордебалетом, — может быть, это, скорее, ограничение для твоего таланта и мастерства? Может быть тот человек, который отправил видео, ненароком сделал тебе одолжение, малыш? — Одолжение? В чём одолжение, в том, что меня унизили и выперли из главного театра страны, в котором я всю жизнь мечтал выступать? — Этот театр ограничивал тебя, он не давал тебе раскрыться. Да, он главный в стране, но масштаб твоего таланта гораздо шире. Тебе было тесно в Большом театре. — Мне не было тесно, этот театр давал мне возможность делать то, что я люблю больше всего в жизни! — Так ты хочешь танцевать в Большом или танцевать? Слава, точно собиравшийся что-то ответить, вдруг замолкает. Так и замолкает с чуть приоткрытым ртом, со слезами на глазах, одна из которых медленно стекает по щеке, исчезая в том месте, где встречается с большим пальцем Мирона. Вместо ответа Смоленский резко выдыхает, не сводя взгляд с Гесса, потом всхлипывает, а потом говорит уже спокойнее: — Но я мечтал выступать в нём… Я всегда этого хотел… Я так и представлял себе балет… всегда. — Да, а теперь пришло время шире посмотреть на вещи. Для начала ответь честно самому себе, тебе нужен балет или тебе нужен Большой театр? — Я не представляю балет без Большого. — Хорошо. Помнишь Настю, официантку, которая нас обслуживала в клубе? — Дождавшись от Славы кивка, Мир продолжает, — я тебе рассказывал, что она танцевала раньше, но… — Но врач запретил из-за травмы колена. — Да. Не совсем запретил, она просто физически не может танцевать профессионально. Понимаешь? Как думаешь, если бы у неё была возможность на один день вернуть себе способность танцевать, она бы воспользовалась ею? Или ей нужна была бы возможность станцевать в каком-то конкретном клубе? — Господи, конечно, ей было бы плевать, где танцевать! Конечно, она бы просто танцевала весь этот день, который ей бы дали! Блять, Мир, зачем такие примеры, я сейчас опять разревусь! — Ну так и тебе неважно, где танцевать! Слава! Ты цел и невредим! У тебя здоровое, сильное и прекрасное тело! При чём тут Большой театр? У тебя есть возможность танцевать с ним или без него. У Насти нет этой возможности, и, думая об этом, ты плачешь. А у тебя есть, но ты всё равно плачешь! Большой театр был ступенью твоей карьеры, ты прошёл эту ступень, теперь будет следующая. Понимаешь ты меня? Смоленский всхлипывает, несколько раз моргает, чтобы слёзы не мешали ему смотреть в глаза Мира, и неуверенно кивает: — Я просто… Я не знаю, что мне дальше делать? Я никогда не думал, что могу выступать где-то, кроме Большого… Ещё эти видео, они ведь в любой момент могут снова всё мне испортить… — Поэтому я и говорю, давай смотреть на вещи шире. Давай исходить не из того, как тебе и твоему таланту подстроиться под какой-то конкретный театр, а как тебе строить свою жизнь и работу, исходя из того, какой ты есть и какой у тебя талант. Да, ты почти голый станцевал на пилоне в стрип-клубе, но я помню, как горели твои глаза. Тебе это нравилось, и ты прекрасно справился. Это тоже часть тебя. Возможно, не такая яркая, как твоя любовь к балету, но она тоже есть, ты разносторонний, как я уже говорил, и талант твой тоже разносторонний. Вот это мы и ставим во главу угла — то, какой ты есть, который и правда днём может выступать на балетной сцене, а ночью на сцене стрип-клуба и одинаково от этого кайфует. Дальше тебе нужен свой зритель. Не узколобые авторитеты, у которых насчёт тебя свой интерес, а люди, которые захотят на тебя смотреть. НА ТЕБЯ, вертишься ли ты на шесте или исполняешь балетную партию. Слава уже почти успокоился, только периодически всхлипывает, но с Мира не сводит глаз. Парень смотрит внимательно, чуть заинтересованно, но больше непонимающе, точнее с неким недоверием, как будто он не верит, что то, о чём говорит Гесс, возможно. — Где я возьму своего зрителя? — Неуверенно спрашивает он. — Если я вообще теперь не буду появляться на сцене? Не устраиваться же мне в твой клуб. — Тебе вообще не нужно никуда устраиваться. Тебе нужно делать то, что ты любишь, и показывать это. Я помню, что ты недолюбливаешь соцсети. Но я так же уверен, если бы ты публиковал свои выступления, тобой давно бы заинтересовались и другие театры, и продюсеры, и просто люди, которым ты бы понравился, а таких были бы сотни тысяч. А дальше ты бы сам выбирал, куда тебе пойти и с кем сотрудничать. — Хм… — Слава всё так же неуверенно пожимает плечами, — что я мог бы публиковать? Свои выступления в составе кордебалета? И тот танец на шесте? — Да. А ещё ты мог бы делать собственные танцевальные постановки. Например, та импровизация, когда ты танцевал для меня в балетной школе. Прикол в том, малыш, что тебе в тот раз не нужно было бы прилагать даже минимальных усилий! Если бы ты сделал всё то же самое, а я просто снял тебя на твой же телефон, это уже была бы бомба! Потому что именно так ты и танцуешь. — Бомба? В трениках и в обычном зале? — Да! Если это так понравилось мне, а ты помнишь, как мне понравилось, почему это не может нравиться кому-то ещё? Это импровизация и живые эмоции, я тебя уверяю, это видео могло бы тебя прославить. А представь, если заморочиться, пригласить видеографа, поставить свет, тебе отрепетировать и подготовиться, чтобы потом это смонтировать и сделать не просто любительское видео, а профессиональное. Представляешь, как это было бы здорово? Это было бы заодно и твоим портфолио для театров. Ведь с театрами можно сотрудничать и по контракту, и ты бы делал это, если бы хотел. Представляешь, сегодня ты выступаешь в Новой опере, через месяц ты поехал в Питер выступать в Михайловском, между этим тебя приглашают на другие танцевальные проекты и как артиста балета, и как танцора в принципе. Понимаешь, сколько возможностей? — Ты думаешь… это кому-то нужно? В смысле, вот… следить за моими соцсетями, звать меня куда-то? — Малыш… ты всё-таки не понимаешь, насколько ты хорош. Этот ебанат Косилов вбил тебе в голову… Забудь все его слова, ладно? Теперь ты понимаешь, что всё это время он преследовал совсем другую цель, у него не было интереса продвигать тебя, ему было неважно, насколько ты талантлив. Я знаю, это больно для тебя, но я не думаю, что у тебя сложилась бы карьера в Большом театре. Всё с тем же недоверием и неуверенностью Смоленский отводит взгляд, явно обдумывая всё услышанное, и Гесс даёт ему на это время. Как всегда у них бывало в подобных случаях — Слава молчит и думает, а Мир терпеливо ждёт и внимательно на него смотрит. И всё это до следующего вопроса Славы: — Но этим же надо заниматься… Снимать свои танцы… для этого как минимум должно быть место и… люди, которые сделают эти видео приемлемыми, потому что я не представляю, как это делать! И потом… если меня и правда будут куда-то звать… Честно говоря, я очень боюсь этого, потому что я… мне трудно разбираться в этих контрактах и договорах, а верить на слово я же не могу. В Большом мне было спокойно, потому что я просто один раз, грубо говоря, устроился на работу и всё, дальше я занимаюсь только балетом. А ты предлагаешь мне быть не артистом, а каким-то… не знаю… блогером-маркетологом-юристом? — Ты мыслишь в правильном направлении, но я не предлагаю тебе быть маркетологом-юристом. Ты и дальше будешь заниматься балетом, творчеством, а другими важными вопросами будут заниматься другие люди, специалисты каждый в своей области. Найти место — это не проблема, найти людей — тоже не проблема. На самом деле, малыш, тут вообще нет никаких проблем. Тебе надо только решиться на новый этап, а потом ты привыкнешь, каким-то вещам ты, возможно, научишься, и вот тогда для тебя начнётся настоящий большой балет. — Ладно, это неплохо звучит, но я не представляю, что делать! Где искать людей… да даже как с ними разговаривать! — Поэтому у тебя есть я. — Ты же не будешь носиться со мной, вечно решая мои проблемы. — Во-первых, буду. А во-вторых, мне не придётся носиться с тобой, как ты выразился. У меня есть видеографы, я каждую неделю общаюсь с маркетологами, я имею полное представление о том, каким образом продвигаются стрип-клубы, а это, поверь, далеко не самое простое продвижение, учитывая специфику. Я помогу тебе на начальном этапе, тем более что мне это ничего не стоит, потому что все нужные специалисты уже у меня под рукой. А что касается контрактов и договоров, я считаю, что у тебя должен быть агент, который будет заниматься вот этими вопросами. Как твой секретарь, который будет приходить к тебе и говорить, что на сегодняшний день поступили вот такие предложения о сотрудничестве, какое из них тебе интересно? Ты говоришь, какое интересно, вы между собой обговариваете условия, на которых ты готов сотрудничать, всё, дальше он берёт на себя вопрос переговоров и заключения контрактов, а ты по-прежнему занимаешься только тем, что любишь. — Это не может быть так просто… — Это просто, если в каждой сфере, которых касается твоё дело, у тебя есть специально обученный человек. Так же, как и ты специалист в своей сфере. Если ты не знаешь, как монтировать видео, как читать и понимать контракты… тебе и не надо, пусть этим занимаются те, кто умеет делать это так хорошо, как ты умеешь танцевать. У тебя будет свой бизнес, малыш, и ты увидишь, что Большой тебе всё это время только мешал. И снова Слава смотрит на Мира тем взглядом, в котором легко читается мольба о помощи. Когда Слава путается в собственных мыслях, когда не знает, как поступить, он всегда смотрит на Мира так. И Мирон, зная это, просто едва улыбается и уверенно кивает ему, перемещая ладонь на его колено, которое начинает поглаживать, будто повторяя: «Я рядом». — Может быть, — осторожно начинает Смоленский, — мне стоит попробовать… Хотя, честно, я не знаю, кому это будет интересно. Но я смогу попробовать не сейчас, а потом когда-нибудь… когда разберусь со своими делами. — Когда потом? С какими делами? — Ну как это? Мне надо срочно найти работу, мне скоро будет нечем оплатить эту квартиру. Гесс улыбается чуть шире, при этом немного хмуря брови и слегка наклоняя голову на бок: — Я так понимаю, тебя в этой квартире держала только балетная школа в соседнем доме? — В смысле? Я здесь живу. — Какую работу ты собираешься искать? Кем? — Я не думал, но тоже каким-нибудь официантом или курьером… наверное… — Слав, ты не официант и не курьер. Ты артист балета, бога ради. Занимайся балетом, прошу тебя. Я не оставлю тебя здесь, я заберу тебя, мы найдём тебе подходящий зал, в котором ты сможешь начинать свои дни с класса, танцевать и снимать контент для своего будущего Ютуб-канала, или Инстаграма, или другой площадки, обсудим это с маркетологом, где лучше продвигать твоё направление. На самом деле я хочу забрать тебя к себе. Если ты не хочешь, я придумаю, как поступить, это тоже не проблема, только не трать время на курьеров и официантов, лучше поскорее займись своим светлым будущим. — Я хочу. — Что? — Хочу… к тебе. Парень смотрит со свойственными ему тревожностью и неуверенностью в глазах, а Мир на его слова улыбается и даже делает паузу, чтобы чуть-чуть понаслаждаться этим моментом. — Тогда мы можем начать собирать твои вещи прямо сейчас, — говорит он после этой паузы, снова улавливая нотки страха в серых глазах. — Я не могу съехать прямо сейчас, мне ведь тогда не вернут залог. — На что Мир только шире улыбается и чуть не закатывает глаза. — Сколько, 30 тысяч? Я верну тебе этот залог. — Нет! Я так не хочу! Ты как будто уже взял меня под опеку! Я не хочу… такой зависимости. Не только от тебя, я в принципе не хочу такой зависимости. — Ты прислушаешься к моим советам, твои творческие дела пойдут в гору и принесут тебе деньги. Ты не будешь ни от кого зависеть. А ещё ты сможешь отдать мне, если захочешь. — Делает паузу. — Только я не возьму. — Я… подожди, я не могу так быстро! Ты хочешь, чтобы я переехал к тебе, мы где-то там нашли мне зал и я начал воплощать в жизнь всё, что ты сейчас наговорил? — Мне кажется, это очень хороший вариант, с какой стороны на него ни посмотри. Но если ты с чем-то не согласен, давай обсуждать. Я не собираюсь принуждать тебя. Глаза Смоленского растерянно бегают по комнате, время от времени задерживаясь на глазах Гесса и снова отправляясь на ещё один «забег». Его лицо выглядит всё таким же опухшим и заплаканным, на нём заметны те же круги и та же бледность… но он уже другой. Это не тот едва живой мальчик, который час назад бесцельно смотрел в потолок, тот мальчик, которого Мирон видит перед собой сейчас, способен на эмоции, которые делают его живым. Вот бы ещё уговорить его нормально поесть. Спустя пару минут, Слава вздыхает и начинает говорить, теребя пальцами край свой футболки: — Честно говоря… мне страшно. Очень. Несколько дней назад я жил свою спокойную жизнь и был счастлив. А сейчас всё перевернулось. Ещё утром я был бы не против, если бы ты предложил меня пристрелить… А сейчас выясняется, что можно жить вообще по-другому! И я боюсь… Я не привык так… Слишком много всего… Слишком много нового… Ты меня понимаешь? — Понимаю, очень хорошо понимаю. Давай не будем делать всё сразу. Ты можешь жить здесь столько, сколько тебе нужно, можешь подумать обо всём, что я тебе сказал. Пока ты думаешь, мы найдём, куда ты можешь ходить на класс, здесь наверняка есть… — Нет, я хочу, чтобы ты забрал меня! Это, наверное, единственное, в чём я не сомневаюсь. — Тогда собираем вещи? Или перекусим сначала? — Мне тогда надо позвонить хозяйке… — Звони, конечно. Если начнёт ругаться, что не предупредил заранее, просто скажи ей, чтобы забирала залог, и не продолжай этот разговор, пусть ругается на кого-нибудь другого. Здесь есть что-то из мебели твоё? — Нет, здесь только посуда, чайник… ну, одежда, понятно… постель… Вроде ничего объёмного. — Ну и отлично, тогда всё должно влезть в мою машину. Значит, сегодня-завтра переезжаем, найдём тебе там зал, чтобы ты мог танцевать. Чуть привыкнешь, потихоньку начнём работать. Да? Слава несколько раз часто кивает, взгляд его стал уже совсем другим — в нём появилась надежда. И Мир не мог увидеть там ничего лучше, чем это. Со словами «но сначала перекусим» Гесс встаёт с кровати, направляясь к выходу из спальни, но останавливается, потому что слышит голос Смоленского: — Ты думаешь, я позвонил тебе, потому что понял, что всё равно потерял балет? Мужчина оборачивается, глядя спокойно: — Я думаю, ты позвонил, потому что тебе было плохо. И ты правильно сделал. — Нет, не только поэтому. — Парень тоже встаёт с кровати и подходит к Миру, остановившемуся в дверном проёме. — Ты дорог мне. И это не имеет отношения даже к балету. На секунду Гесс ловит себя на мысли, что как будто не подозревал, насколько эти простые слова окажутся для него важны. Да, он был уверен, что Слава испытывает к нему чувства, но точно так же он был уверен и в том, что жизнь Славы — это прежде всего балет. С другой стороны, почему в этой полной балета жизни ему, Миру, не должно найтись места? — Я очень рад, что ты это сказал, малыш. — Обе ладони Мирон кладёт по обе стороны от шеи Славы, но не приближается, а просто смотрит на него с такой же искренностью, которую видит в серых глазах. — Я не против перекусить, — на губах Смоленского впервые за долгое время появляется намёк на улыбку. — Можно.