☓☓☓
Арсений поворчал бы на сложность купидонской работы: в глубине души он давно превращается в бабку на лавочке, и только и может пыхтеть и называть прохожих наркоманами и проститутками. Не всегда — только когда все бесит, но с момента, когда Антон Шастун появляется в его жизни, бесит Арсения примерно все. Шеминов пишет ему раз в два дня. Сначала — мило, потом — с вопросом, который постепенно превращается в наезд, и Арсений постепенно начинает игнорировать его письма. А толку? Ничего нового он не скажет, а в тысячный раз слышать о том, как сложно ковать персональные пули — нет, спасибо. Арсений процедуру наизусть знает: хрустальный шар соединяет души, выплевывает свою волю в отдел Купидонов, и те обязаны воссоединить влюбленных. Как? Конечно, выстрелом — но и оружие, и пули, всегда наперечет, особенно теперь, когда магия во вселенной истощается. На Антона Шастуна у Арсения есть три попытки — выданные с матом, потому что «этот дебил как будто вообще не хочет найти свое счастье». Арсений, честно, удивлен настойчивости Купидонов: для большинства людей хватает одной пули. Во-первых, играет роль навык стрельбы, во-вторых — кто не хочет найти свое счастье? Даже не зная процесса, они будто притягиваются к Купидону, и процесс случается сам собой. Но тратить уже с десяток на одинокого айтишника? Возможно, для их отдела Шастун становится интересным квестом. Арсению этот квест проходить неинтересно ни капли. Вторую пулю он выпускает в лифте. С первой их встречи проходит две или три недели — достаточно, чтобы Антон (в теории) забыл лицо нападавшего неудачника. Арсению, правда, кажется, что тот не понял масштабов проблемы: если бы Шастун разглядел пистолет, разговор, возможно, был бы другим, но туалетная встреча становится лишь неловкой накладкой, и Арсений, морально подготовившись, ранним утром появляется в башне Сити. Он по-сталкерски топчется на этаже — и, наконец дождавшись фигуру в знакомой толстовке, ныряет за ним в лифт. Секунда. Ему нужна лишь секунда: сжать пистолет в ладони, укрыв от вездесущих камер, и выстрелить, прижав пистолет к Антоновому боку. Шастун выглядит идеальной жертвой: сонный, пахнущий кондиционером и кофе, он смотрит в пол и шаркает ногами в дорогущих кроссовках. Арсений трется об него боком, как незадачливый вуаерист, пока лифт ползет с сорок какого-то этажа вниз. Нет, Антон имеет почти наркотический эффект: сердце колотится чаще, ладони потеют, мозг галлюцинирует фантазиями об отпуске. Арсеньевский палец подрагивает на курке, и он, распалившись, вжимает Антона в угол, лишая последних шансов на побег. Какой же абсурд: никогда на его памяти люди не сопротивлялись судьбе, но Шастун — редкая птица. — Снова ты! — вспыхивает тот со смесью раздражения и удивления — и резко толкает Купидона плечом. Арсений наблюдает, как волшебная пуля, отрикошетив от угла, врезается в зеркало — по стеклу ползут трещины, и крохотный шарик, ударившись о пол, тускнеет до состояния игрушечной пластиковой пульки. Если в первый раз Антон мог не заметить оружия, то теперь — точно да; камеры в лифте резко становятся давящими, их всевидящие глаза-объективы будто проезжаются по арсеньевскому затылку. В воздухе пахнет кофе, дешевыми Арсовыми духами, зубной пастой — и неиллюзорной возможностью огрести штраф. Или даже срок. Арсений вздрагивает: могут ли посадить Купидона? Теоретически — да; он не маг, сил особенных не имеет, и, если что, не сможет сбежать сквозь стены или открыть замок без отмычки с ловкостью Гуддини. В рамках закона Арсений, как и любой из его коллег, просто человек. Вот только он не может вспомнить случая, когда кто-то пытался бы Купидона осудить. Ну, Шастун — со всех сторон исключение. Оцепенев, будто под действием древнего заклятья, Арсений наблюдает, как Антон проходится по нему нечитаемым взглядом, и глаза, в анкете описанные как травянисто-зеленые, темнеют от расползающихся зрачков. Капюшон лежит на нечесанных воздушных кудрях, улыбка получается косоватой. — А ты настырный, — говорит Антон беззлобно, будто отмахиваясь от назойливой мухи. — Но… извини. Арсений и задал бы вопросы — но не успевает: лифт тормозит на этаже, и его теснит молодая пара, целующаяся без остановки. Повисшая в воздухе тишина ощущается неловкой настолько, что даже воображаемый план действий хочется скомкать в ладони, порвать и съесть. Но Арсений ест только сам себя: за неудачную попытку, за то, что теперь-то Шастун точно его найдет, и Шеминов вкрутит ему магический пистолет в зад. А там — выговор, увольнение, штраф, и — пинком под зад в мир человеческий, работать каким-нибудь официантом, потому что больше Арсений ничего не умеет. Он представляет, как устраивается в любимое Антоново кафе и бесконечно таскает ему сладкий до липкости кофе; не достал Купидоном — так хоть по-человечески заебет. Но кафе пафосное, там наверняка есть собеседования и требуется огромный опыт, а Арсений еще и неуклюжий. За первый же разбитый бокал он расплатится за месяц, а дальше… Ему пора бы перестать планировать эти «дальше» — все равно ни одно не сбывается. Вот и сейчас не происходит ничего. Антон, выйдя из лифта последним, оборачивается на него, смотрит в самую душу — будто когтем под ребрами царапает, прежде чем, резко развернувшись, скрыться за стойкой ресепшн. Арсений не знает, что там, в глубине пафосной башни, но ему и не нужно: самому сбежать бы да побыстрее. Тем более, во взгляде Шастуна читается — возможно надуманное, но — «не ходи за мной, а то получишь пизды». Арсению и так есть, от кого ее получать. Дался ему этот отпуск. Зря он лезет во всю эту эпопею. Ведется сначала на шеминовское ворчание, после — наблюдает, как досье на Антона кочует из рук в руки, и самые разные Купидоны шипят, матерятся, плюются в пол, прежде чем отправиться на очередную попытку. Арсений в детали не вникает — а зря; очевидно, в них-то и притаился дьявол. Во всяком случае, очень самонадеянно было браться за дело, выпросить аж три пули поверх уже потраченных на Антона — и слить две из них в унитаз. За последнее время Арсений становится чемпионом по игнорированию рабочих чатов — и проклинает научно-технический прогресс в целом; насколько было бы проще, если бы Купидоны орудовали луком и стрелами, а письма передавали бы голубями. Пока летит птичка — можно расслабиться. Сейчас же Шеминов кидается в него стикерами с очень озадаченными собачками, котятами и лисичками, а у Арсения слов не находится для ответа. И желания. Компас его энтузиазма, до сих пор настроенный на отпуск, теперь дергает в сторону увольнения и жизни под забором — и пусть с Шастуном разбирается кто угодно. Эд вроде хотел попробовать, а тот побеждает любую нечисть. Или Булаткин, способный переманить на свою сторону даже осла. Или… да кто угодно, пусть Антону пистолет хоть в задницу вставят, если это поможет решить вопрос. Но задница Шастуна предательски далеко — Арсений еще с неделю думает, как бы к ней подобраться, пока последняя пуля жжется одновременно ответственностью и виной. Совесть шепчет, что за это время он осчастливил бы с десяток прочих везунчиков — правильных, из числа тех, кто, не зная о Купидонах, инстинктивно готовится к встрече и встречает выстрел с восторгом, а сразу после забывает про встречу, как и положено после применения любой магии. Человеческий мозг — удивительное устройство. В конце концов Арсений приходит к выводу, что выстрелить в Антона надо — просто чтобы он про их неловкие встречи забыл. И все-таки, когда он отправляет Эду короткое «нужна помощь», руки у Арсения предательски подрагивают.☓☓☓
— Ко мне обращаются если кого-то убили, изнасиловали или довели до трехдневного поноса, — ворчит Эд, когда встречает Арсения на пороге. — Короче, когда вообще хуй знает, что делать. У тебя какой из вариантов? — Никто не убит. И секса не было. Арсений без спросу втискивается в крохотную ипотечную студию, вытирает ноги о коврик — метровый, он противоположным углом уходит сразу под холодильник. Даже смешно, насколько преувеличены сказки о Купидонах. Они, конечно, не ходят в подгузниках, да и крылья появляются ситуативно, но кредиты и продукты по акции никто не отменял, будь ты хоть трижды спасителем мира. — Значит, беда со сраньем? — деловито заключает Эд, почти спотыкаясь о тот же коврик. — В некотором роде, — мрачнеет Арсений, — я обосрался. Мне нужен костюм, нормальная обувь и тачка, если можно. — Она в кредит. — Знаю. Тупые шутки выветриваются из головы: слишком уж Эд серьезнеет, когда дело касается авто. Его любимая ласточка за три месяца с момента покупки обрастает таким количеством ласковых прозвищ, сколько никогда не было у самого Арсения. И слава богам, конечно, но все-таки. — А че за костюм? — спрашивает тот, решив, видно, начать торги с меньших ставок. — Маскарадный? Блядский цирк, клоуны-дегенераты? — Деловой. Типа, пиджак, бабочка, вот такой прикол. — Есть такое. — Эд хоть и хихикает, но сдвигается к шкафу (в объемах квартиры это занимает еще шаг) и достает вешалку с набором черных шмоток. — На все это как раз налезет офигенная портупея. Видал? Арсений окидывает кучу ремней скептическим взглядом; левая бровь поднимается сама собой. — Боюсь, мероприятие не того характера. — Не бывает мероприятий не того характера, — фыркает Выграновский, и Арсений может привести с десяток контраргументов, но не хватает ни сил, ни желания. Последний шанс выстрелить в Шастуна маячит перед носом как морковка, подвешенная на удочке перед осликом, чтобы тот неумолимо тащился вперед. Арсений тащится — в рубашке с чужого плеча, потому что свои — сплошь цирковой расцветки, а мероприятие намечается серьезное. Наверное. Может быть. В моменте он ощущает себя крутым спецагентом: пиджак, галстук-бабочка, затянутый так, что еще миллиметр приведет к обезглавливанию, и потрепанные черные кеды, потому что нет ничего хуже неудобной обуви. Плевать: Арсений справедливо рассуждает, что его скорее осудят за пистолет во внутреннем кармане, чем за побитые жизнью «конверсы». Охрана, впрочем, не придирается ни к тому, ни к другому. Клуб, куда он приезжает ближе к полуночи, напоминает дворец, а сам Арсений тогда — Золушка, тайком проникшая на бал. Он не помнит даже повода — кажется, чей-то день рождения, или годовщина, или юбилей фирмы. Знает только, что роскошный зал вмещает кратно больше гостей, чем память владельцев, и вопросов к Арсению не возникает. Он послушно натягивает на глаза черную маску с кожаными кошачьими ушами — вялую попытку влиться в маскарад и единственный, наверное, шанс подобраться к Антону так близко, чтобы тот не написал заявление в полицию. Остается надеяться, что сказки в чем-то не врут, и лицо, лишь наполовину скрытое под маской, останется неопознанным. Шастун — спасибо — не выглядит напуганным; он обращает на Арсения ноль внимания, только перетекает от стола к столу с полной тарелкой канапе в увитой браслетами руке. Его пальцы похожи на склад наследия усопшего цыганского барона: сплошь в тяжелых перстнях. Арсений мысленно фыркает: металлолом. Хотя кажется, будто уже любое Антоново движение раздражает до одури. Арсений следует за ним обреченно-послушно, как удав — за кроликом; наблюдает, как Антон флиртует с блондинкой в опошленном платье Белоснежки, смеется, обнимая невысокого мужчину в ярко-фиолетовом пиджаке с кроликом на спине, и с полчаса валяется на диване, с богемным видом подгрызая виноград из тарелки. Арсений, как ни старается, с трудом понимает, что Шастуну вообще здесь нужно: просто посветить лицом? Глубокого энтузиазма мероприятие точно не вызывает. Арсению скучно тоже: ведомый желанием развлечься и — заодно — затеряться в толпе, он подхватывает приглашение на танец и вьется вокруг симпатичной жгучей брюнетки. Ее браслеты острые настолько, что, кажется, при каждом движении серебряные кинжалы немного взрезают кожу; или Арсений сам по себе наэлектризованный, нервный, и даже легкое касание заставляет вспыхнуть оголенные нервы. С ним флиртуют — откровенно и жадно, и Арсению наполовину приятно, наполовину — лень вмешиваться в процесс. Девушка наверняка втрое его богаче, так что не стыдно оказывается принять из ее рук высокий бокал со стереотипно розовым коктейлем — но первый же глоток намекает, как лжива была его показательная игрушечность. Арсеньевское горло прорезает вспышкой — и сердце, ускорившись на мгновение, тут же замедляется, выстукивает ровно и мерно, наслаждаясь долгожданным покоем. Кажется, они переезжают на диван. Арсений не уверен — он пьянеет не столько от алкоголя, сколько от внимания, которое незнакомка отсыпает сполна. Не дойдя даже до поцелуев, они вжимаются друг в друга бедрами, ведя непринужденную, совершенно бессмысленную беседу. От арсеньевского внимания не укрывается, что никто из них даже не пытается взять номер телефона другого. Не важно. К черту. Им не нужны даже имена. Отвлечься оказывается слишком — преступно — приятно. Когда девичья ладонь скользит под полу пиджака, это кажется логичным, даже удачным продолжением вечера. Секундой позже Арсений вспоминает про пистолет, последнюю пулю, раздражающего, но такого необходимого Шастуна… Алкоголь выветривается уже начисто, оставляя после себя легкую головную боль и обманчивое желание свернуть горы. Или хотя бы одну. — Ты, случаем, не знаешь Шастуна? — спрашивает он, чувствуя себя идиотом. — Это самый тупой способ обломать возбуждение в моей жизни, — вздыхает девица и уточняет, прищурившись: — А это тот, кто сейчас обломает мне секс? Арсений морщится: ну какой секс? Где? Туалетные кабинки здесь роскошные, но это все еще туалеты — со всеми присущими бактериями, отходами человеческого тела и непривлекательным ароматом. — К сожалению, я вышел из того возраста, когда мог трахаться в клубах, — пожимает плечами он, но дальше спорить оказывается неинтересно; диалог сворачивается естественным образом, когда происходит сразу две вещи. Во-первых, девушка говорит, что ни о каком Шастуне понятия не имеет, и Арсений не видит повода ей не верить. Во-вторых, Арсений и сам видит Антона, который безмятежно проплывает мимо, зажав между зубов незажженную сигарету. Он срывается с места как зверь; бешеная псина, пытающаяся убежать от собственного хвоста. Приличия заботят Арсения крайне мало; мнение незнакомки, которая презрительно фыркает вслед — и того меньше. Он видит цель, не видит препятствий — и выскакивает за дверь вслед за Антоном, не особо раздумывая над происходящим. Ему нужен всего один выстрел. — Привет, — одними губами улыбается Шастун, прислонившись плечом к углу здания и выдыхая мятный дым в воздух. — Вам не душновато? Арсений пытается обворожительно улыбнуться, хотя все внутри у него стынет от ужаса; слишком близко. Он едва сдерживается, чтобы не потянуться пальцами к маске — проверить, надежно ли плотная кожа скрывает лицо. Хотя конспирация у него как у Золушки, и так же глупо было бы думать, что на балу его не узнают. В моменте кажется, что куда логичнее было бы надеть костюм белого медведя — ростовая кукла не может передвигаться незаметно, но и разглядеть за шерстью Арсения куда сложнее. — Стою под обдувом. — Шастун тычет пальцем в потолок, полностью копируя кривую арсеньевскую улыбку. — Присоединяйтесь. На «вы», значит. Мысленно Арсений закатывает глаза; происходящее кажется ему спектаклем. Но задний двор, увитый растениями, как извращенное подобие беседки, пуст, и Антон, сверкая браслетами, действует на него как гора серебра на сороку. Шастуна хочется утащить в нору и съесть. Особо не думая, Арсений подходит ближе, лишая себя последнего шанса на анонимность. — И правда прохладнее, — говорит неуклюже, растирая ладонями плечи. «Господь, — возмущается сбитый с толку внутренний голос, — это что, флирт?». Арсений не знает; если и да, то получается криво и неуклюже. Врожденное обаяние, благодаря которому незнакомая девица едва не присела на его член в грязном общественном туалете, скукоживается, и он ощущает себя пересушенным изюмом. Антонов взгляд проходится по нему рентгеном, и остается лишь гадать, к каким выводам он приходит, но внешне не меняется ни капли. — Вы… один здесь? — спрашивает Арсений, когда молчание затягивается, а тишина становится критично неловкой. Логичные варианты — стрелять или убежать — выветриваются из головы, уступая место желанию. Странному, непонятному, похожему на наваждение: с Антоном хочется говорить. Вероятно, думает Арсений, дело в том, как долго он пытался влезть в Антонову шкуру, примерить ситуацию на себя и найти ответы на вопросы, которые и задать толком некому. А теперь его головоломка так близко, только руку протяни — и пазл наконец сложится. Антон кивает. — Предпочитаю быть один по жизни. — А, если не секрет… — Арсений задыхается от осознания собственной наглости: с чего он вообще взял, что ему ответят? — Почему? — Потому что так проще. Лаконично. Очевидно. Совершенно — до обидного — без души. Как будто Арсений может на нее претендовать. — Понимаю, — врет он; хотя у него нет опыта отношений, но есть сказочная вера в нечто идеальное, что пока не находится никак. — Каждый раз утомительно искать кого-то, заново сходиться, узнавать привычки друг друга и сверять ценности, и все равно может оказаться, что человек — не твой. Антон выдыхает дым в воздух; за дверью гремит неприлично громкая музыка. — Чаще всего сразу понятно, что не твой, но люди слишком любят обманываться. Настолько, что готовы с ноги вырубить собственную интуицию, но не признаться, что остаться одиночкой лучше, чем лезть в эту авантюру. — М-да, — глубокомысленно вздыхает Арсений; Антонова позиция от него дальше, чем Чайковский — от современного кальянного рэпа, но это лишь половина беды. Вторая часть — в том, как и насколько осознанно Антон уворачивается от пуль. — А если бы был способ найти идеальную половинку, вы бы воспользовались? — Предлагаю убрать уже это «вы», — невпопад говорит Шастун, и Арсений спешно кивает, только бы не сбивать его с мысли. — Серьезно, в душу без смазки вопросами лезешь, а все туда же — вы. Давай еще по имени-отчеству. — А как вас? — Арсений запоздало понимает, что, назови он Антона по имени, и милый диалог между делом превратится в настоящее сталкерство. Тогда Шастун точно пошлет его нахер, запомнит навсегда и внесет во всевозможные черные списки. — Антон Андреевич, но последнее — лишнее. — Очередная порция дыма аккуратными кольцами взлетает в воздух. — И нет, я бы не согласился на идеальную половинку. Последние два слова он выплевывает с таким презрением, что становится ясно: клиника. Если до сих пор Арсений подумывал раскрыться, признаться в том, кто он, и наконец всадить в Антона чертову пулю, теперь ситуация становится еще безнадежнее — а ведь Арсений не догадывался, что это возможно. — Почему? — А ты ведешься, когда видишь рекламу ипотеки, в которой тебе еще приплатят за жизнь в своей хате? — фыркает Шастун. — Или когда обещают доходность акций в тысячу процентов годовых. Или любая другая чушь. Исполнение желаний. Гарантированный приворот вон той красотки. Так просто не бывает. — Не бывает хорошо? — тупо уточняет Арсений; он вроде бы понимает мысль, но кажется, будто какая-то деталь ускользает, мешая сложить картину. — Не бывает гарантий. Просто встретить симпатичного человека — окей, но если кто-то настойчиво пообещает, что все точно-точно будет в ажуре — беги. Мой тебе совет. Арсений, может, и воспользовался бы, но шансов мало: у Купидонов редко находятся родственные души. Даже у бывших. То ли это особенности работы, то ли, напротив, для становления Купидоном все-таки нужна какая-то внутренняя деталь, мешающая счастливой личной жизни, то ли вселенная просто не отсыпает столько чудес на одну голову. Не важно. Главное — сам факт, с которым Арсений медленно, но смиряется: отношения, правда, строить не спешит, но это не сказочное — человеческое. Тяжело знакомиться, тяжело общаться, вечно нет времени… Со свойственной Купидону верой в лучшее в глубине души он ждет, что нужный человек сам свалится с волшебным поцелуем. Эд всякий раз говорит, что жизнь так не работает, и мироздание не подсунет идеального красавчика, если не будешь выходить из дома. — Страшно терять контроль над жизнью? — спрашивает Арсений на ровном месте. Хотя, конечно, не просто так: его раздражает Антонова невозмутимость, и хочется хоть краем ногтя подцепить защитный панцирь и взглянуть на нежное черепашье пузико. Схема работает идеально: лицо у Антона вытягивается, щеки алеют, будто от пощечин с двух сторон сразу, и он медленно приподнимает бровь. — В смысле? — Влюбленность. — Арсеньевский мозг выплевывает что-то вроде «да все ты понимаешь», но он все равно поясняет. — Гормоны, чувства — это все сложнее, чем делать бабки и вкладывать в акции? Не так много зависит от тебя, а когда на жизнь влияет другой человек — это страшно? — Потрясающе, — язвит Шастун, и тон его предсказуемо пропитывается ядом, — как ты, горе-психолог, решил, что можешь делать выводы по пятиминутному разговору. «У меня на тебя целое, блять, досье», думает Арсений вопреки распространенному стереотипу о том, что ангелы не матерятся. Хотя он такой себе ангел — просто наемный работник с привилегиями. Люди в целом переоценивают Купидонов. И, возможно, любовь тоже. — Расскажи, в чем я не прав? — говорит он куда тише. — Я готов признать, что мои выводы ошибочны, но пока это выглядит так, и… — Ты не прав в том, будто думаешь, что я заинтересован в объяснении чего-либо. Антон подходит к нему ближе — пахнущий алкоголем и табаком, и черт знает, как Арсений раньше его состояние не заметил. Вопрос о том, почему диалог в принципе продолжается, отпадает сам собой: на таком количестве стимуляторов Шастун мог бы отсосать первому встречному, не то что излить душу. В арсеньевской голове роятся гнусные мысли, мол, не замешаны ли еще и наркотики — но обвинение звучит слишком плохо даже для Шастуна, и он не готов выдвигать его без доказательств. Антон, пошатываясь, делает шаг вперед, резко оборачивается — и Арсова рука заученным движением ныряет за пистолетом; тот лежит в ладони как влитой, проверенный десятками, если не сотнями выстрелов. Арсений, может, тот еще идиот, но работу свою делает хорошо — иначе не получил бы дело Шастуна, от которого отказалась половина отдела. Может, и к лучшему, что не получил бы, но что уж теперь: вопрос есть, и его нужно решить. Один гребаный выстрел. Шастун, видимо, обиженный, делает вид, что находится в одиночестве. Арсений оглядывается, убеждаясь, что нет случайных свидетелей: веселая подвыпившая толпа не спешит высыпаться на улицу, двор пуст, а духота пробирается даже под полосу холодного воздуха. Арсений шагает вперед, пистолет едва слышно щелкает, будто отчитываясь, что готов к работе. Он ощущает себя гангстером, бандитом из девяностых: пафоса меньше, повадки — те же. Крохотное дуло задевает чужую спину. Антон оборачивается — для пьяного — слишком быстро. — Что же ты сразу не сказал, — выдыхает почти Арсению в лицо, проходясь несвежим дыханием по щеке, — что у тебя ко мне личные счеты? — Не думал, что это важно, — отзывается Арсений. На самом деле, он сказал бы любую чушь, только бы отвлечь внимание от зажатого в ладони оружия. Пистолет небольшой, но выглядит грозно, и объясняться не хочется совершенно. Хотя Антон, если не умственно отсталый, должен был почуять подвох куда раньше, но лишний раз провоцировать — нет, спасибо. Поэтому Арсений смело улыбается куда-то ему в шею и, поддавшись внутреннему порыву, вытягивает язык, облизывает солоноватую кожу. Шастун под его пальцами дергается — не ожидает. Отлично. — Где я видел тебя раньше? — шепчет Антон неожиданно сладким голоском; не иначе принцесса в башне. — Красавчик? Арсений неожиданно для самого себя тает; не совершенно, но наращенный панцирь трескается, обнажая нежную кожу. «Красавчик». Шастун улыбается ему в ответ, обнимает одной рукой, будто рассчитывая вжать в стену, а после — Арсений едва успевает сообразить — заводит ладонь рядом с его, Арса, и цепкими пальцами выхватывает пистолет. Потеря оружия ощущается как внезапное лишение пальца. Или ноги. Или сердца. Арсений запоздало думает, что до сих пор со служебным оружием не расставался. Сердце прошибает вспышкой — будто стальной штырь врезается между ребер, и он хватается за грудь, тщетно пытаясь выковырять плавящуюся боль. Антоново лицо расплывается перед глазами, но Арсений успевает заметить довольную ухмылку, заметить пандячьи черные круги под глазами — и почти уверен, что Антон на прощание показывает ему язык. Как почти двухметровое подвыпившее тело теряется в небольшом помещении клуба — загадка десятилетия, но, когда Арсений возвращается в зал, Антона нигде не видно. Почти сразу он замечает виновницу мероприятия, ранее разразившуюся длинной, но бессмысленной речью, и девушку без имени, чья помада наверняка остается у него на щеке, и еще с десяток знакомых лиц — но только не Шастуна. Арсений рыскает по туалетам, стучится в кабинки и случайно застает пару в разгаре пьяного секса, блюющего парня с тремя золотыми серьгами в ухе и несколько раздраженных бизнесменов в дорогущих костюмах. Арсений ломится на огороженный балкон — и подслушивает сплетни про какую-то Марину, которая вышла замуж за Юру, а тот ее не хочет, а хочет своего соседа… Арсений бьется головой о стену, едва не разбивая висящее рядом зеркало. От бара он до конца вечера так и не отлипает. Если Арсений и не верил бы в магию, то такси, доставившее его до крохотной Эдовой студии, счел бы настоящим чудом. И заодно самого Эда — понимающего, смешного в домашних тапках с ушами, сонно протирающего глаза на пороге, но все равно пропускающего его внутрь. Арсений не уверен, но, кажется, тот причитает что-то вроде «как же ты ужрался» все время, пока стягивает с него штаны и — наконец-то — отлепляет кожаную маску от вспотевшего лба. — У меня вопросец интимного характера, — говорит Выграновский, когда Арсений сидит в душевой кабине в одних трусах; мокрая ткань позорно облепляет тело, оставляя минимум секретов. — А табельное оружие… — Эд по-змеиному щурится. — Ты же был по работе? Арсений кивает. — Блядский Шастун. — А я говорил, — не упускает случая Эд, но смотрит вроде бы сочувственно. — Или не говорил? Хер знает, но подумал точно, не зря же сам отмахался. А как это связано с пушкой? Нервный смех пробивает грудную клетку. Арсений сидит под душем, непроизвольно глотая холодные острые струи — в горло будто впиваются крохотные кинжалы, но это парадоксально возвращает к жизни. На Эда он смотрит более-менее осмысленно — но почти уверен, что такую реальность не хочется осознавать. — Ты, нахрен, не поверишь. — Даже интересно, — фыркает Выграновский, — какой хуйней ты хочешь меня удивить. Арсений молчит с секунду. — Он украл пистолет. — Кто? Теперь по телу прокатывается злость — явный признак напряжения. Арсений ощущает себя придурком: можно ли беситься на человека, который пускает тебя домой и в ночи отмывает от следов пьяной тусовки? А еще у Эда в холодильнике борщ из доставки, на тумбочке — бутылка воды «для тебя, алкаша, я-то знаю, как вас отпаивать», и бесконечный запас терпения сверху. Но раздражает он все равно. — Шастун. Украл. Пистолет, — выговаривает почти по буквам. — И сбежал с ним раньше, чем я успел его догнать. — М-да… Рационально Арсений Эда понимает: все его осмысленные комментарии тоже сводятся к «вау» и «охуеть». Только детская часть сознания хочет, чтобы взрослый разумный дядя решил все проблемы. Как будто Эд может не только уложить его в кровать, но и подоткнуть одеяло, прочитать сказку и посоветовать положить зуб под подушку, чтобы зубная фея обменяла это на пистолет. Черт, Арсений не уверен, что за годы работы слышал о похожих случаях; оружие не то что не попадало в чужие руки — даже не терялось. Купидоны следят за пистолетами пристальнее, чем иные родители — за детьми, и это объяснимо. Правда, если верить теории, в руках простых смертных они становятся безобидными игрушками, и из такого пистолета нельзя ни убить, ни заставить кого-то влюбиться, но их ценность так высока, что терять не хочется все равно. — Меня накажут? — спрашивает Арсений по-детски взволнованным голосом. — Ага, дадут по попе и поставят в угол, — вздыхает Эд, растирая его волосы полотенцем с волком из мема. — Накажут обязательно, но я не знаю, каким образом. — Может, уточнишь? — Ага. Как ты себе это представляешь? Привет, я тут чисто случайно решил узнать, что будет с Купидоном, который просрал волшебное учетное оружие… А, что? Мой бро Арсений? Понятия не имею, где он и почему не отвечает на звонки. Бывают же совпадения, ткань бытия многогранна! Арсений смеется — нервно и немного злобно, хотя злиться он может только на себя. Каждая вторая мысль в его голове начинается с «а если бы» — если бы он не лез к Шастуну так опрометчиво, если бы не заболтался, если бы не дал себя обдурить, если бы побежал быстрее… В любом варианте ситуация была бы лучше — потому что хуже уже некуда. — А если я просто уволюсь… — Должен будешь сдать оружие. — А если заявление о пропаже? — Подробные объяснения, штрафы и какая-нибудь комиссия. Арсений морщится: органы власти у Купидонов странные, часто — организованные стихийно. Считается, что Купидоны живут в духе товарищества и взаимного уважения, а значит, общественное порицание — достаточная и худшая кара. Но это в теории. На деле Арсений слышал о совсем иных поворотах — Купидонов казнили (не буквально, конечно) за меньшее, и шлейф тяжелых разговоров и осуждения неделями тянулся по небесной канцелярии. Арсений в такой обстановке работать не хочет — но готов крылья дать на отсечение, что и уволиться по собственному ему не дадут. А такое дело ведь не понесешь в человеческий суд. Вернее, понесешь, конечно, запись в трудовой у него имеется, как и какие-то там формальные обязанности, но на деле — магия выиграет, а в данный момент магия хочет дать Арсению по жопе. — Мне страшно, — наконец вздыхает он, когда счетчик возможных исходов в его голове достигает нескольких десятков, из которых не находится ничего светлого и позитивного. — Ну… — Эд мнется, и это само по себе странно: обычно у него в три раза больше слов, чем это необходимо. — Все варианты, в которых ты не возвращаешь себе пушку, пахнут говной. — Все варианты, которые… Арсений смотрит на него пристально, как рептилия, выслеживающая жертву. Господи. Как просто и гениально — Шастун ведь наверняка не выкинет оружие просто так, и можно сторговаться на возврат. Идея пробивает такой дозой серотонина, что он едва не подпрыгивает на месте. А потом — начинает думать рационально. — Он никогда не вернет мне оружие, — горестно говорит Арсений. — Во-первых, я не ебу, как это все объяснить, во-вторых — там же его собственная пуля, и плюс, Шастун уже видел меня раз двести, я был не сильно деликатен. И тогда можно навсегда забыть о идее свести его с кем-то… — Понимаю твой синдром отличника, — язвит Выграновский, — но это уже как будто меньшая из проблем. — Наверное, ты прав. — Зря я ввязался. — Арсений роняет голову на колени; сил у него преступно мало. — Я даже не уверен, что страшнее — быть уволенным со штрафом или еще раз поговорить с ним. Но знаешь, что самое интересное? — Ну? — спрашивает Эд с видом человека, который не знает, куда интереснее, а для Эда это — показатель. — Я действительно порадовался, когда поговорил с ним. Типа, не до поросячьего визга, но это было комфортно, и если бы… — Не забывай, что где-то по свету бродит его соулмейт. Арсений дергается. — Блять, Эд! — Что? Тебя разочаровывает эта информация? Кажется, оба уже не могут относиться к происходящему серьезно; Арсений хочет спать и есть, его знобит и тошнит, но даже так последняя осмысленная идея метрономом колотится внутри. Какого, действительно, черта? Да, Шастун, возможно, неисправим, но у него есть пара, и, может, не нужно всаживать в Антона пулю, и все случится как-то само? Рационализм тут же подсказывает, что, если бы все было так просто, за Шастуном бы не бегали всем отделом. — А что случается, если пулю получает только одна из родственных душ? — Слушай, — хмурится Эд, — я тоже спрашивал это, когда пацан стал общей бедой и едва не стал моей личной. Ситуация — мем. Оказывается, вселенная очень изобретательна, и один из партнеров стремится к другому, а второй… избегает его. Неосознанно. Типа, они бы встретились в кондитерской, но на паре задержали. Встретились бы в спортзале, но внезапный запор выводит из строя. Или кто-то ломает ногу. Или… — Смысл я понял. — Я так понимаю, — продолжает Эд, и от этого вообще не становится легче, — это какая-то защита от случайностей, как при регистрации брака. Нужно, чтобы оба сказали «да», иначе церемония тут же останавливается. Ты знал? — Запомню на случай, если соберусь под венец, — мрачно бурчит Арсений и обессиленно ложится на бок.☓☓☓
Он выходит из квартиры Эда просто чтобы не сидеть в крошечной студии, точно брошенная в конуре псина. Одежда на нем — тоже Эда, нелепая абсолютно рубашка с ромашками на спине и с такими дырами на груди, будто ее ободрал сумасшедший хорек. Хотя Арсений и сам как хорек — маленький, мокрый, с горящими голодными глазами, он тормозит у башни, уходящей в небо, и проходится взглядом по необъятной стеклянной громаде. Говорить не то чтобы хочется, но, как справедливо замечает Выграновский, «а хули еще делать». Отложить — можно, но за это время Арсений не станет счастливее, только Шеминов разозлится кратно каждому часу и даже минуте игнора. Чат с ним за последние дни улетает в архив, потом — возвращается, потому что Арсению проще знать, чем не знать, но все-таки снова улетает в архив, чтобы не смотреть на красноречивое «42» напротив имени босса. Логично рассудив, Арсений приходит к выводу, что проще признаться в проблеме определенной, чем тонуть в болотце мрачных предположений, и ровно поэтому он назначает Антону встречу. Шастун соглашается на удивление быстро. Арсений удивляется сначала, когда тот узнает его, что называется, в аватарку, и идет на контакт, после — когда диалог скатывается в «да давай здесь и сейчас». Антон со стороны выглядит важным, как хуй бумажный, воротит миллионами, и со стороны кажется, будто встречи ему назначают за месяц через секретаря. Арсений вламывается к нему в Инстаграм с ноги — и не чувствует себя виноватым. — Доброе утро, — кивает Шастун с порога. В кабинете у него — «Рождение Венеры» Ботичелли, стены увиты резными барельефами, и в просторном помещении выделяется длинный стеклянный стол, под котором — десятки записок разного содержания. Арсений лишь мельком замечает где-то крошечные рисунки, стикеры с заметками на мониторе; кажется, там мелькают итальянские фразы. Офис оказывается настолько на Антона не похож, что диссонанс на секунду лишает его дара речи, и приходится замереть, по-рыбьи хлопая губами. Ситуация становится все более неловкой. — Утро, — говорит наконец Арсений, проходя внутрь: ему все еще кажется, что Антон ошибся, сейчас как осознает — и пошлет его подальше. Шастун вместо этого улыбается и спрашивает: — Шампанское? — Тянет согласиться просто чтобы узнать, реально ли ты нальешь, — робко отвечает Арсений, и улыбка сама натягивается на лицо. Ситуация, как сказал бы Эд, тот еще мем: ни в какой вселенной ему не должно становиться лучше от присутствия Антона, но цепкий взгляд ощущается как ментальное почесывание за ухом. Не сразу, но Арсений соображает, что дело, наверное, в пистолете: до сих пор он не расставался с оружием надолго, но его потеря отозвалась глухой болью под ребрами, а теперь, когда тот наверняка близко, легкие расправляются, а за спиной подергиваются крылья. Невидимые, они зудят под лопатками, как шустрые сторожевые псы, готовые вырваться наружу. Арсений сдерживается. Еще не хватало — спалиться перед простым человеком. — Налил бы, если бы было нужно. Но ты же при исполнении? Антон усаживается на диван, вольготно вытягивает ноги; под наспех скинутыми ботинками оказываются носки с утками, каждая из которых держит крошечный нож. — Я не из органов, — говорит Арсений, садясь рядом, на самый край. — Не убиваю и не задерживаю людей, если ты об этом. И я не хочу никакого зла. Парадокс в том, что он с трудом может поставить себя на место Антона. Привычный к магии, Арсений со всей своей эмпатией не может оценить, как ощущается визит Купидона, если не знаешь про Купидонов в целом. Теоретически — регулярные визиты незнакомца с оружием должны напрягать, но обычно ведь этого не происходит? Каждый первый неосознанно мчится под пулю, чтобы поскорее обрести счастье. Что же сломалось в Антоне? — Смотря что считать злом, не так ли? — улыбается тот; если бы Арсений не знал, что демонов не существует, то распознал бы его в Антоне. — А это зависит от того, что считать благом. «Не скатывайся в пиздабольство, — хочет сказать Арсений, — просто верни мне пистолет, и я пойду». Но это, во-первых, было бы опрометчиво, во-вторых — незачем будить внутреннего Эда, он и так слишком часто вскидывает голову. — И что ты считаешь благом? — Искренность, — отвечает Антон, помедлив, — и свободу выбора. — Интересно. У Арсения в голове шумит, будто он прикладывает к уху ракушку. Антоновы слова снова и снова прокручиваются внутри, будто заевшая пластинка, и острым сверлом врезаются в мозг. Он спрашивает себя, что это значит, а точнее — что это может значить, помимо очевидного, потому что очевидное для Арсения вовсе не должно быть очевидным для Антона, а если все так, то ситуация еще хуже, чем он предполагал. — Вы, ребята, совсем ошалели, — говорит Шастун совсем беспардонно, выцарапывая что-то ногтем на плюшевой поверхности дивана, — со своим желанием подарить счастье и причинить добро. Лезете и лезете со своими пулями, будь они неладны. Кто дал вам такое право? — Откуда ты… Антон морщится. — Был случай узнать. К сожалению. — К сожалению, — эхом отзывается Арсений. Он и сам не понимает, почему чужие слова звучат так обидно. Антон, если и знает о Купидонах, оскорбляет не его лично — нет, ему по какой-то причине не нравится система, а это не имеет отношения к тому, какой Арсений человек. Но хочется плюнуть ему под ноги и уйти с застрявшей под сердцем детской обидой. — Да, я узнал про Купидонов, — вздыхает Антон будто устало, и все точки наконец расставляются над нужными буквами, — задолго до тебя, и вообще до того, как началась охота на меня лично. Хотя ты, конечно, тот еще клоун, царь данного циркового представления. Как лев. — А ты тогда кто? Арсений невольно закатывает глаза. — Волк. Сильнее тигра, но в цирке не выступаю. — Он встает так резко, что впору испугаться предстоящего удара, но вместо этого Шастун подходит к стене и, ловко нажав на одну из деталей барельефа, достает из сейфа бутылку вина и совсем уж нелепые пластиковые стаканчики. — Сколько ни пытался, так и не понял, можно ли отписаться от вашей гребаной рассылки. Честно, все ждал, когда вы отвалите. За столько попыток можно было понять, что мне оно не упало. — Да как оно может не упасть? Возмущение все-таки хлещет наружу — и это плохо; умом Арсений понимает, что ему не нужно уговаривать Антона, спасать его прогнившую, далекую от любви душу. Плевать. Будь Шастун хоть выходцем с другой планеты — черт с ним, пусть сидит в башне, одинокий и ненужный. Но сначала все-таки вернет пистолет. — А как люди отказываются от наркотиков, алкоголя, курения, прочих стимуляторов сознания? — Ты-то от всего этого как раз не отказываешься, — язвит Арсений, вмиг забывая о собственном уязвленном положении. — Ну так это не так опасно, — говорит Антон, закидывая ногу на ногу. — Табачная зависимость — херня в сравнении с ситуацией, где ты зависишь от человека, даже если это взаимно. — Молодой миллионер презирает любовь. Потрясающий заголовок для интервью! — Я презираю любовь, которую не выбираешь, — на удивление терпеливо поясняет Шастун. — Ту, что тебе навязывают. К чему это? Если мне суждено встретить и полюбить человека, это произойдет и без стимуляторов. Я всего-то хочу оставаться в здравом уме и не пускать всякую хрень в свое тело. Звучит не сложно. Действительно. Арсений — сильно в теории — даже может понять чужую логику, но сердцем все его существо восстает против Антонового подхода. Гадкий голос внутри шепчет, что, если тот прав, то Арсений — не гонец любви, а противный наркодилер, и звучит это куда хуже, чем он привык о себе думать. — До сих пор никто не жалел, — бурчит он, хотя никто не знает, правда ли это: Купидоны не следят за развитием отношений жертв. — По лицу вижу, что аргумент не имеет силы, — легко отмахивается Шастун, отпивая из бумажного стакана. В моменте Арсений готов попросить такой же. — И мы не влияем на чувства. Если бы та же пара встретилась без нашего участия, они все равно влюбились бы с большой вероятностью, потому что просто подходят друг другу. Мы только организовываем возможности. Смотреть на Венеру с картины оказывается безопаснее — слишком уж цепок Антонов взгляд, слишком сложно копаться в том, что до сих пор казалось основой мироздания. Арсений — верующий; не в демонов и богов, но в свою работу, как ни крути. А кому не хочется знать, что он делает благое дело? Пусть стреляя в людей, но это, как говорится, нюанс. — Хочешь сказать, — тянет Антон почти издевательски, — что, если я просто встречусь со своей родственной душой, меня пробьет гормонами так же мощно, как от твоего пистолета? Пути назад нет — и Арсений с напускной уверенностью кивает. — А ты попробуй. Антон молчит с минуту — или полторы вечности по меркам Арсения. — Попробую, — говорит наконец, — если ты пообещаешь, что ни один Купидон больше не сунется в мою жизнь. И если я сознательно откажусь от этого, прости господи, идеально подходящего человека, то ни одна падла крылатая не будет этому мешать. — Ты и про крылья знаешь, — поджимает губы Арсений. — Информацию услышал? Все не должно быть так. Теперь уже Арсений замолкает задумчиво: он не может гарантировать примерно ничего. Иллюзия относительной свободы ломается о любое из сообщений Стаса или кого угодно из офиса; у него нет полномочий на обещания. Но и другого пути нет, а прочее — проблемы Арсения из будущего. В конце концов, после такой эпопеи Антона могут признать непригодным и отстать от него просто чтобы не тратить силы. — Договорились. Но у меня есть одно… нет, два условия. — Самоуверенно. По лицу Шастуна расплывается кривая ухмылка. — Во-первых, — продолжает Арсений, хоть и не уверен, что продолжать можно, — я хочу наблюдать за ходом эксперимента. И не смотри так — как я могу тупо поверить? Не те сложились отношения. Во-вторых, верни пистолет. — Антон, у нас не те отношения, я тебе не верю, а отдай, пожалуйста, пушку, из которой я могу всадить в тебя пулю, — кривляется Антон. — Хер тебе. Отдам, когда ты уже не сможешь до меня добраться. Тем более, ты уже сказал, что будешь шляться за мной по пятам, а мне тоже нужны гарантии безопасности. Подождешь. — С меня семь шкур снимут, — признается Арсений жалобно; возможные санкции от начальства не входят в список того, что он готов Шастуну доверить, но и игнорировать их не получается. — Сочувствую. — Еще глоток. — Ну, тогда моя проблема решится сама собой. Антон подмигивает — и все-таки наклоняется, чтобы предложить Арсению стакан. На этот раз не находится причин отказаться.☓☓☓
— Я бы в жизни не пошел в спортзал, — кривится Антон, разглядывая баннер с преувеличенно бодрой девушкой, сидящей в обнимку с гантелей. «Не выебывайся», хочет сказать Арсений, но он хочет сказать это Шастуну раз в пять минут, а они находятся вместе всего с полчаса. Предел терпения опасно близок: Арсений выматывается сначала от разговора со Стасом, где пытается выдать безобидную часть правды в пропорции один к одному с наглой ложью, потом — от того, как Эд звонит ему из канцелярии, пока ищет досье на Антонового соулмейта. Тот уходит в списки отработанного материала: редкий Купидон интересуется, что происходит после получения пули, и (Арсению горько признавать правоту Антона) никто подавно не считает процент успешности отношений и браков. Благостность идеи об истинной любви декларируется как аксиома, и до сих пор Арсений не находит поводов сомневаться. Возможно, просто не ищет. — Тебе подарили бы абонемент, — отмахивается он, — причем на совершенно тупой праздник. Ты бы пошел, потому что как раз болит спина от долгой работы. Там у кулера врезался бы в родственную душу, вы заболтались бы о бессмысленности спортивного питания, пошли бы в кафе… — Охуеть аналитика, — фыркает Антон. — Нужно обладать редкой магией, чтоб догадаться, что от сидения за компом ноет спина, спортивная еда бессмысленна, а после пяти минут тренировки я присосусь к источнику воды похлеще любого вампира. Гений. — Вы могли бы там познакомиться! Арсений смотрит укоризненно, но это ожидаемо не помогает. — Могли бы, но абонемент мне не подарили. Секундочку, дай подумать, почему… — Он издевательски вскидывает палец. — Наверное, потому что кучка самоуверенных ангелов не вмешалась в мою судьбу, чтобы столкнуть с человеком, встреча с которым не свойственна. Это буквально нарушает законы вселенной. — Громкие слова, — говорит Арсений таким тоном, будто сам похожие не использует. — Я и спорт — это крах мироздания, — уверенно повторяет Антон и добавляет на удивление дружелюбно: — Погнали лучше сразу в кафе, нечего у дверей топтаться. Неловко. Арсений поджимает губы; не то чтобы он привык к доминированию по жизни, но Шастун таскает его за собой, как ребенок — мягкую игрушку. Требует информацию — но сам не отвечает на вопросы. Арсений до сих пор понятия не имеет, откуда тот знает про Купидонов и какое плохое зло ему сделали, что милый пацан превратился в душного, не верящего в истинную любовь скептика. Трижды за утро его захлестывает порыв уйти; всякий раз он жалуется Эду, на что тот лаконично отвечает: «не уйти, а сбежать, называй вещи своими именами». Короткое «ты че, ссыкун, что ли?» добивает окончательно — Арсению снова шесть, он во дворе играет в войнушку и отказывается идти на разведку в стан врага. Нет, он, конечно, не ссыкун, и докажет это; мотивация так себе, но какая есть. Поэтому он послушно тащится за Антоном в кофейню и обреченно наблюдает, как тот заказывает что-то невнятное, состоящее из эспрессо, сока и резиновых на вид шариков. Сам Арсений берет какао, о котором жалеет через секунду: слишком уж напиток пробивает жаром. — Ты будешь браковать каждую возможность познакомиться? — спрашивает он, лениво размешивая трубочкой пену. — Я хочу, чтобы все было честно. Встреча, которая могла бы произойти естественным образом. Где он там еще бывает? Арсений выуживает из сумки планшет с написанным от руки досье. — Танцевальная студия. — Мимо. — Секция по лепке из глины… — Он вскидывает взгляд. — Как ты относишься к гончарному кругу? — А вы там уверены, что в этом парне вообще есть что-то родственное? — О! По вечерам он гуляет с собакой у воды. Антон впервые выглядит заинтересованным. — Собака большая? — Золотистый ретривер по кличке Палыч, полтора года от роду. На фотке очень милый, мне Эд присылал. — Ну… — Антон вздыхает. — Мы хотя бы посмотрим на собак? Арсений молчит о том, что он собак боится; однажды, когда он был вынужден сбежать с места охоты за одной из жертв, за ним погналась овчарка — нелепая, похожая на креветку псина, чьи острые клыки взрезали край крыльев за секунду до того, как Арсений выпрыгнул из окна, надеясь, что ни одна живая душа не обернется на его силуэт в третьем часу ночи. С тех пор он осторожничает — с выбором места для выстрела и с псами; те, будто чуя подвох, реагируют на него особенно бешено. Хотя едва ли дело в Купидонах: никто больше не говорил о похожих эффектах. «Ты просто как чел говно, вот они и чуют», смеется тогда Эд, и очевидно влюбленный Булаткин подхихикивает рядом. Арсений делает вид, что шутка его не обижает, но молчит, понимая, что Эд — пусть дурак, но добрый. А теперь он проводит, возможно, худший день в жизни, таскаясь за Антоном с голодным взглядом, как бездомная псина вокруг шаурмичной, и наблюдая, как тот иногда отключается, чтобы сделать свои дела. Сидеть рядом — уныло и нервно (у Арсения в телефоне нет ничего приятного, и сбежать туда не выходит), расстаться на время — страшно; вдруг Шастун передумает или сделает что-то с пистолетом? К моменту, когда они добираются до искомого парка, Арсений чувствует себя шваброй с самостоятельным отжимом, но, как порядочный ангел, заставляет себя улыбнуться. — Готов к встрече с судьбой? — спрашивает он, едва не наступая в собачье дерьмо и уворачиваясь от летящих навстречу распуганных голубей. — Ты похож на ребенка, которого впервые в лагерь отправляют, — фыркает Шастун, закатывая глаза. — Дети там обычно плачут и просят забрать их поскорее… — Арсений думает развить невероятно удачную (или нет) шутку, но взгляд цепляется за фиолетовое пятно напротив. — Это он! — Точно он? Откуда знаешь? И все-таки Антон оказывается больше человеком, чем роботом: любопытный взгляд все-таки стреляет в тот угол парка, откуда выныривает его родственная душа. Арсений сверяется с фотографией из досье: шапка лохматых волос, толстовка с летающей тарелкой («увлекается НЛО») — и огненно-рыжая катастрофа на поводке. Это не Бобков выгуливает собаку — нет, он бежит, спотыкаясь о камни и ветки, пока Палыч прет вперед с упорством бульдозера. Собака пыхтит и хрипит, заходится лаем на проходящего мимо бульдога, и Бобков все-таки летит вперед, проезжаясь носом по сухой земле. Арсений инстинктивно делает шаг назад и благодарит вселенную, что ему не нужно налаживать данную социальную связь. — Это он, — просто говорит Арсений. — Выглядит как ходячая катастрофа. — Антон не спешит делать и шага, и арсеньевское чувство такта испаряется абсолютно: он хочет толкнуть Шастуна в спину, допинать до Бобкова, кинуть ему в ноги и крикнуть «ебитесь». — Хотя пес вроде милый. — Только не спались, что знаешь, как его зовут. — Я не помню, как его зовут, — смеется Антон — и все-таки уходит. Арсений плюхается на ближайшую скамейку, жалея, что у него нет газеты, чтобы прикрыться. Насколько странно будет пялиться все это время? Арсений не знает ответа — но жажда контроля мешает ему отвернуться. Он наблюдает, как Антон по-джентльменски протягивает Игорю ладонь, как Палыч бестактно и восторженно скачет вокруг, укладывая лапы на Антонов живот. На футболке остаются два отпечатка. Бобков смеется, извиняясь, и выглядит смущенным. Арсений мысленно язвит, что, имея пса-катастрофу, он мог бы уже и привыкнуть быть вечно виноватым. Но Шастун — гребаный скептик — расплывается в блаженной улыбке и вовсе не кажется злым, а потом и вовсе выхватывает поводок из чужих рук, разглядывая так увлеченно, будто есть что-то интересное в полоске брезента. Арсений достает было телефон, мельком замечая, что Антон — единственное интересное в социальных сетях за весь чертов день. Набирает полушутливое «да, людям ты так не радуешься, как собакам» — и зависает, гадая, не звучит ли это слишком… обиженно. Уязвленно. Потому что Арсений не уязвлен — ему наплевать-тире-похуй; он, в целом, даже рад, когда пара с псом скрывается за поворотом, и Антон первым нарушает молчание в чате, сообщая, что они договорились выпить кофе. Хорошая новость в том, что Арсений стирает предыдущее сообщение, плохая — прежде, чем успевает подумать, он пишет: «черт знает, куда вас пустят с этой тупой псиной». Антон не реагирует никак — видимо, слишком увлечен диалогом. Две галочки напротив сообщения бесят чересчур сильно. Вздохнув, Арсений убирает мобильник — и идет к выходу из парка, лавируя между неприятными собаками. Он не то чтобы ждет сообщения от Антона: на самом деле Арсения раздражает примерно все. И три часа красноречивого молчания, и пришедший вопрос о том, куда он, собственно, подевался, и искреннее недоумение Шастуна по поводу того, что Арсений не караулил его в парке. «Но это твоя работа», пишет Антон, на что Арсений, закатывая глаза, уточняет, что его работой никогда не было таскаться за кем-то круглосуточно, даже если этот кто-то охамел и украл служебное оружие. Антон ответ будто принимает — во всяком случае, переключается и в деталях расписывает каждую минуту встречи, но Арсений позволяет себе не вчитываться. Он впервые пишет Стасу, что дело движется, и что Шастун встретился с родственной душой — и, как говорится, не врет, только недоговаривает, но лжи как таковой нет. Он понимает свою ошибку через секунду: Шеминов уточняет, когда он, в таком случае, сможет вернуться к работе и взять нового человека, а то отдел зашивается, соулмейты расходятся как горячие пирожки. Арсений и сам жарче положенного — в соседнем чате Антон распинается о том, как растет его уровень серотонина, и предлагает обсудить это лично. Арсений не понимает, как и нахуя, но соглашается — ему еще забирать пистолет. — Верни пушку, — говорит он вместо приветствия, когда (слишком, по собственным меркам, рано) появляется на пороге чужого офиса. — Рано, — отрезает Антон сурово. — А у нас были условия? — Это мое личное условие: хочу чувствовать себя в безопасности. Кто знает, вдруг ты решишь форсировать события? Арсений вспыхивает — одновременно от смущения и от злости. — А что это за критерий? Когда ты будешь уверен? — Он неосознанно делает шаг вперед, и понимает это только когда почти врезается в чужую грудь. — Вдруг ты по жизни параноик? — Ну смотри. — Антон не пытается отойти; его дыхание пахнет кофе и мятой. — Во-первых, я хочу сам сделать выводы об Игоре, чтобы сказать, удался ли эксперимент, и кто из нас был прав. Во-вторых, я надеюсь, что, если у нас не сложится, ты будешь достаточно меня уважать, чтобы принять мое решение и не пытаться ничего изменить. — Прекрасно, — ворчит Арсений, — но пока ты с каждым днем все дальше от уважения. — А все мы — дальше от бога. — Ты буквально говоришь это ангелу. — Насколько я знаю, это не связано… — Антон морщится и все-таки садится на диван, прямо под цепкий взгляд стилизованной под Древнюю Грецию статуи. — Пофиг. Просто дай мне немного времени. «Просто отдай мне оружие», хочет сказать Арсений, но он, кажется, начинает что-то в Антоновой логике понимать, и лишнее упрямство только отдалит его от цели. Попытка воровства — тоже; тогда Шастун может из вредности отказаться возвращать пушку. Арсений ощущает себя шпионом, пытающимся прокрасться между десятком лазерных лучей — можно выгнуться буквой «зю», но так и не достичь успеха. — Давай оговорим сроки. — М-м-м… месяц? К черту. Арсений в шаге от того, чтобы назвать Антона больным. — Прекрасно, — выдыхает он; его бесит вообще все, включая чертового пса, и Бобков следом, потому что не может быть умным человек, не способный совладать с собакой. — Встретимся через месяц? Он, честно, лукавит: заняться особенно нечем, соваться к коллегам прежде, чем решится вопрос — изощренный способ суицида. Арсений и так напрашивается на увольнение, и, как показывает опыт вечно проблемного Эда, лучшее, что можно сделать, чтобы спасти свой зад — не попадаться на глаза высокому начальству. И тот же Эд, занятый работой и мотивированный как никогда последним китайским предупреждением от Стаса, не выдержит его двадцать четыре часа в сутки. Иными словами, в одиночестве Арсений способен сдохнуть от скуки — или предаться мыслям о жизни, судьбе и смерти, что еще хуже. Поэтому и только поэтому он ждет, что Антон будет с ним спорить. — Я… — мямлит Шастун, и в секунду Арсению кажется, что тот снимет сучливую маску и скажет, что ему интересно побыть с Арсением дольше. Не потому что важно; нет, просто было бы приятно его отшить. Но Шастун говорит то же, что и всегда: абсолютно бестактную глупость. — Мне нужны советы по отношениям. Я без тебя не справлюсь. Молчание длится ровно столько, сколько нужно Арсению, чтобы не взять грех на душу. — Попроси совета друзей. — Во-первых, никто больше не врубится в эту тему, только ты знаешь, что к чему. У тебя, бля, есть на Игоря досье! — Антон шаркает ножкой, как смущенный школьник, и отчего-то этот контраст между «я — сука и украду у тебя необходимую вещь» и «как бы мне завоевать сердечко милого парня» раздражает до одури. — Во-вторых, у меня… нет друзей. — Удивительно, как же так вышло, — цедит Арсений, хотя ему ли осуждать: он и сам — признанный волк-одиночка. — Сделаем вид, что это было не обидно. — Сделаем вид, что мне не похуй. И за эту грубость ему почти не стыдно.☓☓☓
— Поверить не могу, что у тебя все это время был доступ к крыше, — вздыхает Арсений, наблюдая, как растекается над миром закат. Красное зарево затапливает израненное небо, и в секунду все кажется совсем другим. Сознание отключается, оставляя лишь невнятный писк восхищения вместо осточертевших дел и забот. Позади остаются Стас и Эд, и вся эта канцелярия, и украденный пистолет, и даже раздражающий Игорь со своей псиной. Арсений откидывается на стену какой-то косоватой будки — и наслаждается покоем. — Почему ты боишься собак? — спрашивает Антон, садясь рядом. Ненадолго. — Я не боюсь собак. Арсений вздыхает; хотелось бы попросить Антона помолчать хоть секунду, но они знакомы уже несколько недель, и до сих пор это не работало. Он, кажется, не врал про отсутствие друзей — но недоговаривал про огромную в них нужду. Во всяком случае, пишет Антон ежедневно: жалуется на работу, обсуждает обновленное меню какого-то пафосного ресторана и — зачем-то — пересказывает сны. Сначала это бесит — Арсений, едва проснувшись, вынужден читать бред про погони и перестрелки, умершего в детстве пса, дедушкины драники со сметаной и деревенский дом, по которому Антон очень скучает. Но однажды, когда после встречи с Эдом Арсений разлепляет глаза к полудню, диалог с Антоном пуст — и так и подмывает самому спросить, что же ему, собственно, снилось. Арсений неуместный порыв заталкивает так глубоко, что не разберешь. — Когда пару дней назад мы гуляли с Игорем вокруг офиса, а ты таскался рядом, тебе хватило двух секунд, чтоб умотать от Палыча подальше. А он безобидный! Вот еще. Псина с каждым днем раздражает Арсения все сильнее — он не подозревал, что каких-то тридцать килограмм мяса, костей и меха могут вызывать столько эмоций. Палыч не злой, это правда, но тупой до одури: кидается на прохожих с энтузиазмом, достойным лучшего применения, не упускает случая извозиться в лужах, ест чужое говно и, стоит оставить его хоть где-то, с мерзким чавканьем вылизывает яйца. Картина получается потрясающая. Арсений представляет, как эта машина для вылизывания набросится на него, благоухая дерьмом, болотной жижей и собственными гениталиями — и, да, выбирает уйти. — Я не хочу светиться рядом с тобой, — отвечает он, поджимая губы, и это тоже часть правды. — Стыдно? — Я не знаю, насколько твой парень впечатлительный. Вдруг его насторожит неземной красавчик, который ходит за тобой хвостом. — Арсений фыркает. — Он уже дважды видел меня у дверей офиса. В следующий раз реально полезу в шкаф. — Переживаешь, как бы не разрушить чужую любовь? — Что-то в Антоновом тоне говорит, что верится ему не особо. — Не ссы, если что, я просто скажу, что украл у тебя драгоценность, и ты гадаешь, в каком из двенадцати стульев твои бриллианты. Арсений морщится; не счесть, сколько раз он думал найти пистолет и смыться — особенно поначалу. Теперь идея украсть оружие обратно вспыхивает все реже; вопреки логике, здравому смыслу и советам Эда, который предлагал даже поучаствовать в операции. Да что там, Арсений даже на совесть опереться не может: украсть свое же — не преступление. Но уходить не спешит. Думать об этом хочется меньше всего. — Представляю, как твой пацан удивится, но не поймет, как близок был к правде, — натянуто смеется он; небо медленно темнеет, тут и там ползут фиолетовые полосы облаков. «Прямо как любимый цвет Игоря, — мысленно спотыкается Арсений. — И цвет толстовки, которую он вообще не стирает». — Ты так часто говоришь, что Игорь — мой парень, будто сам хочешь в это поверить. Арсений морщится; ситуация с Бобковым занимает слишком много места в его жизни. И проблема не в Игоре и даже не в Шастуне — просто за последнее десятилетие Арсений привыкает не к бессмертию, но к замедленному старению, и будто перестает чего-то хотеть. Страх смерти не дышит в спину, душу не бередят мотивационные посты с зачеркнутыми квадратиками недель. И так легко оказывается отложить жизнь на потом. «Ты скучный», говорит однажды Эд, и Арсений открещивается, мол, быть предсказуемым — совсем не плохо. Он не скучный — он комфортный, знающий, чего хочет от себя и от окружающих, не любящий сюрпризы и всяческие неожиданные повороты. Жизнь не должна быть американскими горками. Арсений движется в своем темпе. Теперь, осознавая, что превращается в бабку-сплетницу, чьи мысли занимают чужие шмотки, он признает: это уныло. — Я не хочу в это верить, — вздыхает он, — я уже в это верю. Это буквально моя работа. Каким бы я был Купидоном, если бы не думал, что избранные судьбой люди действительно идеально друг другу подходят? Антон закуривает. Снова. Арсений почему-то проглатывает возмущения, хотя от дыма кружится голова; только отползает подальше, чтобы дым не летел — а куда же еще? — прямо в лицо, и по-детски беспомощно прижимает колени к груди. — Может, даже сказочное совпадение не гарантирует, что кто-то будет твоим навсегда. Или вообще будет твоим. Или что у вас все сложится. Люди слишком изменчивы. — Антон смотрит вдаль и выглядит даже непохожим на клоуна. — Например, сегодня человек твой-твой, а завтра бросает все и уезжает в лес разводить пчел. Мечта детства такая. И выбирай теперь, хочешь ты до конца жизни срать в кусты, или променяешь чувства на комфорт. — Для меня выбор не стоит, — медленно отвечает Арсений. — Для меня тоже. Никакая любовь не выдержит, если твоя жопа в комариных укусах. И вообще, я пчел боюсь. Арсений счастлив, что не разворачивает мысль; у него ноль желания спорить, да и позиция Антона ясна уже давно. Неясно, с чего Арсению кажется, что завтра чужой мозг заработает по-другому. Вернее, конечно, ясно — встреча с родственной душой должна распахнуть в темной Антоновой душе дверцу на небеса и вырастить на пустыре розы, но до сих пор этого не происходит. — А что не так с пчелами? Антон смеется. — А что не так с собаками? Арсений думает: всегда есть выбор. Развилка с камнем по центру: налево пойдешь — диалог в шутку переведешь, направо — душу распахнешь. По такой логике, пойти прямо — значит, шагнуть с крыши, распахнув крылья; элегантный способ избежать диалога. Думает он недолго. — Собаки стремные, — вздыхает устало, потому что на самом деле устает всякий раз объяснять. — Их беда в том, что сначала они все выглядят милыми, кроме тех, кто изначально похожи на маньяков-убийц. Машет себе хвостом и машет, а внутри вынашивает план жестокого нападения. Ты никак не можешь проанализировать это и подготовиться. — Шутишь? — Антон качает головой. — С собаками проще, чем с людьми. У них тупо по морде все понятно. — Мне обычно по морде понятно только самое худшее. — Могу сказать то же самое про свои социальные навыки. — Мы похожи больше, чем кажется, — неожиданно для самого себя говорит Арсений. Кажется, мысль рвется с языка в ту же секунду, что приходит в голову; опасное сочетание. Антон напротив улыбается обаятельно, фиолетово-сизое небо пахнет летними травами и напоминает про деревенское детство, и мир кажется… дружелюбным. Арсений зачем-то проводит параллели — вспоминает, когда в последний раз верил в хорошее не для кого-то, а для себя. Без пистолетов и пуль. Возможно, и без любви, но с внутренним спокойствием, без необходимости куда-то бежать, завалившись чужими досье, только бы не узнавать больше о себе самом. Беспокойный ангел — это ли не повод для анекдота? — Что тебя сейчас злит? — спрашивает Антон; докурив, он снова подползает ближе — и дорогущая ткань штанов, должно быть, стирается о пыльную крышу, но он не обращает на это внимания. — У тебя вот тут, — тычет пальцем между своих бровей, — появляется смешная морщинка, когда тебя что-то бесит. Обычно ты на меня так смотришь. И на Игоря еще. — На его собаку, — поправляет Арсений, но понять, на что злится сейчас, так и не может. Они расходятся ближе к ночи — настолько, что Антон извиняется перед сонным охранником и сам пропускает Арсения через стеклянные двери. Башни в такое время суток пугают; Арсений тенью скользит между темными громадами, успокаиваясь лишь тем, что при случае сможет взлететь. Не лучший вариант — очередное нарушение в копилку, которая и так трещит по швам, как набитая мелочью свинья. Тревожность вскипает в груди, точно зелье в котле, плещется через край, вынуждая задыхаться. Арсений — зачем-то — вспоминает про Стаса, после — запоздало понимает, что за последние часы о плохом не думал, и от этого накрывает только сильнее. Антон Шастун в качестве антидепрессанта — отвратительно. Ненадежно. Ненужно. И все-таки. Лопатки привычно зудят, готовясь бежать от беды, хотя опасность — в арсеньевской голове, и, боже, как бы он хотел так легко над ней воспарить. Арсений думает, что от Антона нужно отстраниться. Слишком много времени и сил тот высасывает из его жизни. Арсений думает, что к Антону нельзя привыкать. С этой мыслью он засыпает, с ней же и просыпается — и это само по себе странно, потому что мозг не перезагружается ни капли. Ситуация с Антоном и с пистолетом — вечный синий экран, мелькающий при каждом движении. Ему чертовски хочется удариться головой об стол, только бы что-то новое из себя вытрясти. А потом Арсению звонит Эд. Разговор целиком выветривается из головы. Арсений — воплощение мема «котенок в стрессе пиздецком»; разговор застает его в кофейне у Чистых, откуда он вываливается со стаканом дешевого невкусного капучино, садится напротив переполненного уточками пруда и долго гладит траву пальцами, выслушивая детали. Что в офисе прознали об обретенном соулмейте Антона, что праздник по этому поводу готовится небывалый — внеплановый корпоратив, не иначе. И что если Арсений хочет решить пистолетную проблему, сейчас — лучший для того день. Арсений фыркает; можно взломать матрицу вселенной и приблизиться к магии, но даже сказочный офис будет гудеть от выпитого в ночь с пятницы на субботу. Эд в телефоне гремит мирскими совершенно бутылками коньяка, рабочие чаты запоздало взрываются сообщениями неделового характера. Арсений пролистывает флудилку с двадцатью фотографиями платьев Кузнецовой, которая никак не может определиться, и еще двадцать комплиментов от Дарины: по одному на каждый кадр. И все же от мысли о том, что Эд звонит ему лично, на сердце почему-то теплеет. Арсению кажется, что, будь он чуть более открыт миру, жить было бы проще. Но одно дело — нести сказку другим, другое — самому верить, что это правда; теперь же нужна вся надежда на чудо, чтобы, вздохнув, поехать домой и выбрать лучший костюм для возможного дня своей смерти.☓☓☓
— И тебе добрый вечер, — вздыхает Арсений, заходя в шеминовский кабинет. Стас в своем репертуаре: этажом ниже гудит шумная вечеринка, кто-то целуется и бьет тарелки на счастье, кто-то — забивается в дальний угол, чтобы обсудить теории сотворения мира… Шеминов закрывается в душной кладовке без окон и задумчиво качает в руке бокал с коньяком в тусклом свете торшера. — Арсений! — вспыхивает тот почти радостно, насколько это возможно для самого Стаса, но Арсению чудится что-то нервное: будто начальник видит его насквозь и догадывается, что дело нечисто. — Нашлась пропажа! Я уже переживать стал, в какую дыру ты рухнул, но, раз Шастун наконец пойман… Упокоен, так сказать, с миром… С губ Арсения срывается нервный смешок; вряд ли что-то может упокоить Антона — и нет уверенности в том, что тот наконец-то счастлив и обрел любовь всей жизни, но не говорить же об этом Стасу. Тем более, тот улыбается по-кошачьи довольно, хлопает ладонью по соседнему креслу, приглашая присоединиться. Арсений соглашается и присесть, и выпить — ему достается высокий бокал для шампанского и непонятная синяя жидкость из минибара. Он невесело шутит, что, если это окажется стеклоочиститель, то тоже в плюс: не придется объяснять, что пошло не так. Но напиток — острый, пахнущий мятой — не убивает, и приходится подать голос. — Тут такая история… — неловко начинает он, неосознанно всцарапывая кресло ногтями; неловкость захлестывает с головой, но за дверью неприступным охранником стоит Эд, а значит, не выйдет сбежать на полуслове. — Я-при-исполнении-потерял-пистолет. Признание сворачивается в одно слово. Если бы Арсений мог, впихнул бы информацию и в один звук — в его случае это было бы беспомощное «ы-ы-ы». — Бывает, — отзывается Шеминов беспечно. — А нашел где? Арсений моргает часто-часто. — Не нашел. — М-м-м… — глубокомысленно тянет Стас; Арсений медленно осознает, насколько сильно недооценил (или переоценил?) его состояние. — А сейчас он, получается, где? — Я не знаю. — По кладовке проносится тяжелый вздох. — Потерян. Стас молчит слишком долго. — Не дело, — изрекает наконец важно и вздыхает тоже. — Арсений, вот почему ты такой? — Он будто надеяться выудить ответ тяжелым взглядом исподлобья, но схема не срабатывает. — Вроде нормальный пацан, но всегда немножко не в кассу. Ну невовремя. Вот сегодня у всех праздник, и срать даже на Шастуна… Люди нашли повод выдохнуть, а у нас напряжения столько, что пусть отмечают хоть день застоявшейся воды в луже. Кайфуют — хер с ним. А ты… Раньше сказать никак? Или, чего доброго, позже? — Для некоторых вещей не бывает подходящего времени, — осторожно отвечает Арсений. Черт знает, как работает его мозг: до сих пор чувство вины сжирает с потрохами, выставляя Арсения едва ли не главным преступником мира, но теперь, глядя в рыбные глаза Стаса, он расслабляется и ситуацию отпускает. Потерял — и ладно; с каждым могло случиться. Главное — он сдвинул с мертвой точки дело, о которое весь офис переломал зубы. — В руках человека пистолет постепенно станет пустышкой, — будто сквозь сон говорит Шеминов. — Мир так устроен. Волшебным что-то становится лишь когда находится у источника магии. Ты, — он по-свойски тычет пальцем в чужую грудь, — источник. Хотя сделать новый пистолет будет… запарно. Отчего-то попытка в молодежный сленг вызывает плохо маскируемый смешок. — Я и сам знаю, что обосрался, — раздраженно обрывает его Арсений; уродливое «не в кассу» звенит в ушах, мешая улавливать суть. — Даже знаю, как и где. И готов к штрафу, к увольнению, к чему угодно. Врет, конечно: не готов ни капли. При мысли о том, что санкции случатся одновременно, у Арсения дергается глаз: ни тебе зарплаты, ни сбережений. Тогда он пойдет работать куда угодно — и, зная свою аморфность, задержится там навечно, даже если в обязанности будет входить чистка котлов в аду. Арсений и там найдет плюсы: соцпакет, премии за каждого сотого грешника, мягкий тропический климат… Он по-щенячьи встряхивает головой, выбивая ненужные видения. — Вместо штрафа могу предложить внеурочную, так сказать, деятельность, — улыбается Шеминов, вновь наполняя бокал. — Я бы и так предложил, даже настоятельно, но теперь за нее просто не заплатят. Как тебе такое? Арсений выдыхает. — Лучше, чем ожидалось. — Честно скажу, — продолжает Стас, и в этот момент он похож на огромную расплывшуюся по креслу жабу, — если бы ты или кто угодно еще выкинул бы такой фокус в другое время — ну, пошел бы в жопу. Но у нас вся работа пошла криво из-за этого Шастуна. Ты не представляешь, сколько хаоса вносит один… нестабильный элемент. Избавиться от него — как больной зуб вырвать, чтоб остальное кариесом не заразилось. А ты, — очередной тычок в грудь, — нас спас. Молодец. Премию вне очереди. — Какую… — Премию я отменяю. За дисциплинарный проступок. И придется тебе посидеть неделю в отпуске, пока изготовится пистолет. — Шеминов выглядит так, будто сейчас запоет арию, после чего скончается на месте. Арсений переводит взгляд на огромный огнетушитель, висящий над его головой — тот выглядит интереснее и ярче самого начальника. — Плюс на минус, получается. А что это получается? — Вроде бы минус, — неуверенно отвечает Арсений. — А у нас — плюс. Стас, кряхтя, встает за очередной бутылкой, и разговор на этом кажется завершенным. Шеминовский кабинет на контрасте с остальным офисом действительно похож на преисподнюю, но Арсению в последнюю очередь интересно, почему тот скатывается в депрессию. Пьет — хорошо, курит — ладно; возможно, только поэтому остальные сотрудники весело танцуют на расчищенном от столов пятачке паркета, передают друг другу бутылки, из которых пьют по-хулигански, из горла, а Ира пытается в неуклюжий брейк-данс. Арсений провожает взглядом мелькнувшую под платьем розовую полосу кружевного белья и, усмехнувшись, возвращается к Эду. Тот судьбой Арсения интересуется лишь мельком — и это объяснимо, но все равно обидно. Выграновский — плохая нянька, но кто топтался под дверью, кто едва не пинком впихнул Арсения в кабинет Стаса, потому что «надо обкашлять вопросик»? А теперь — бросает только «ну ясно ж было, что все окей» и переключается на мобильник. Краем глаза Арсений замечает, что Эд листает туда-сюда три вкладки меню. — Если хочешь излить душу… — начинает Арсений робко: Эд похож больше на человека, который проблемы решает криком в лесу или отчаянной битвой с подушкой. — Я ж не слепой, вижу, что че-то не так. Ты… — …потух, — заканчивает за него тот. — Или петух. Или все сразу. Арсений робко кладет не руку даже, а палец на чужое предплечье, поверх очередной пепельно-серой татуировки. Сколько Арсений его помнит, Эд ежегодно обрастает новыми рисунками — беспорядочные, они перекрывают друг друга, спутываются частями, так что девичьи губы оказываются поверх избушки на курьих ножках, из которой, в свою очередь, торчит чей-то волосатый член. Арсений не понимает, но принимает — уже почти не шутит о том, что не планировал гладить хуй на обеденном перерыве. Правда, Выграновский этих приколов не оставляет. — У тебя было так, что все вроде окей, но невовремя? — спрашивает наконец Эд, откидываясь на стену. — Вот настолько, что уже думаешь, что все супер, а потом хуяк — и вообще не супер. — Стыдно признаться, — медленно говорит Арсений, — но я мало что понял. — Давай с другого конца. — За сим не следует даже очередной хуевой шутки; значит, дело серьезное. — Вот когда вроде хочешь чего-то, и сильно, но оно настолько не ложится в картину мира, что проще убедить себя в том, что все хуйня, и тебе вообще не надо. Ну? Понимает ли он? Пф-ф-ф. У Арсения вся жизнь сшита из компромиссов, будто старый бабушкин плед — из лоскутов и тряпочек. Он выбирает — но всегда не себя, рискует — но никогда важным. — А это я предпочел бы не понимать. — Он оглядывается, но никому нет до них дела; потрясающе, как безразлично друг к другу даже магическое общество. — Но давно тебя мучают такие вопросы? Эд облизывает губы. — Недавно. И я в курсе, что это не в кассу. И что было бы проще об этом не думать. И не говорить. Неприлично. Арсений чувствует, что что-то сломал — но не улавливает, что именно. — Не говорить никогда не лучше, — без особой уверенности выдавливает из себя он; парад лицемерия во всей красе. —  Нахрен. Все — нахрен. — Выграновский широко взмахивает рукой и, отбросив все лишнее, резво поднимается на ноги. — Потанцуем? Музыка, до того неразличимая, становится громче. Если бы Арсений хоть во что-нибудь верил, он бы посчитал себя главным героем данной сцены — они с Эдом выходят в центр зала, жмутся друг к другу на небольшом пяточке. Арсеньевские ноги скользят по разлитому кем-то пиву, и он едва не падает, но все-таки успевает проехаться коленом по луже, отчего становится лишь веселее; они смеются как сумасшедшие, до тех пор, пока, обессилев, не прислоняются лбами к стене. Если есть плюсы в бытие Купидоном, так это терпимость: Арсений и близко не может представить, как сидел бы у коллеги на коленях, вжимаясь носом в плечо — на следующий день их подловили бы за гаражами и стукнули бы плотной стопкой квартальных отчетов. Но люди, обслуживающие чужую любовь? Офис видел столько однополых пар, что со временем это стало нормой: попробуй спорить с величественной магией, соединяющей сердца. Сердце Арсения соединяется пока только с очередной порцией пива, которое он даже не любит. Потребность сообщить об этом Антону появляется у него после очередной танцевальной лихорадки, откуда он позорно сбегает в туалет и долго дышит в безмолвную унитазную бездну, гадая, не вывернет ли наизнанку. Унитаз пахнет химозным очистителем. Арсений наблюдает, как в соседней кабинке сменяются одна за другой пары ног — и набирает в заглохший было чат что-то вроде «неннвижу пиво». И, подумав, добавляет: «и тбя». Это не манипуляция — или манипуляция неосознанная, потому что в моменте Арсений не ждет ответа. Когда признаешься в ненависти, странно рассчитывать на ответные сантименты. Он не ждет — ни когда, распалившись, флиртует с Наденькой из соседнего отдела, ни когда, вернувшись домой, падает носом в подушку прежде, чем стягивает носки. Но Антон объявляется — даже в текстовом виде благоухает свежестью, когда присылает стикер, похожий на дедовские открытки, с котенком и надписью «Доброе утро!». Следом летит уродливая чашка кофе с букетом тюльпанов — тоже, слава богам, виртуальных, потому что на обычные у Арсения аллергия. Щеночек на подушке в смешном колпаке для сна. И, наконец, текст: «что-то мы давно не виделись короче предлагаю исправить». Арсений едва приподнимается на локтях, когда ощущает, будто в затылок всверливается тридцать восемь крохотных сверлышек. Он набирает в ответ короткое «заболел», в глубине души радуясь, что это — не лукавство и не ложь. Мигрень накатывает ожидаемо, но невовремя; на тумбочке в коридоре у него — ворох чужих досье, которые нужно бы изучить, прежде чем он получит новое оружие. Стас говорил что-то про неделю — мизерное число дней, если учесть, сколько от него ожидается выстрелов. И те утекают сквозь пальцы. Арсений преисполняется тревожности. И все-таки список дел сжимается до короткого: выжить. До источника воды он добирается, точно странник в пустыне, и даже ловит несколько миражей-оазисов, прежде чем присасывается к крану прямо в туалете, жалея, что не может пить и ссать одновременно. Чистка зубов представляется сложнейшим заданием; Арсений не понимает, кто вообще доверит ему оружие. Желудок выворачивается наизнанку от едва уловимого персикового аромата мыла. Твою мать. Поэтому — и только поэтому — он не сопротивляется, когда Антон предлагает заехать в гости. Внутренний голос противно пищит, что ему некого даже попросить привезти бульон; разве что Эда, но тот похмелье переживает еще сложнее и только к вечеру восстанет из гроба. Неиронично — недавно он хватался новой кроватью с тяжелой металлической крышкой. Арсений тогда одновременно испугался и засмеялся нервно, — ну кто вообще дойдет до такого? — но не осмелился спорить. Шастун появляется на пороге к полудню. Как по часам. Арсений тогда выходит чертовой Золушкой, или Рапунцель, которую нужно спасать из башни. Хотя у Антона башня покруче, да и прическа роскошнее, но это все лирические мелочи. Главное — из Антоновой сумки на весь подъезд пахнет куриным бульоном, и банка опускается на полку в прихожей, едва Арсений успевает захлопнуть дверь. — Утро, — бормочет он, наблюдая за раздражающе сияющим Шастуном; тот похож на хуманизацию книжки по успешному успеху. — Тапок нет. — Я тапки и не ношу. — И посидеть толком негде. Это правда: за время, проведенное в этой квартире, Арсений не удосуживается даже купить стулья взамен косоватых покоцанных табуреток. Он не просто не обживается, а будто намеренно не обустраивает пространство, понимая, что не сможет остаться. Или не захочет. Или что-то вытолкнет его из дома, как прежде пришлось бежать из дома родительского, потом — из общаги, и от того дурака-соседа, с которым снимал на пару двушку где-то в зеленом спальном районе. Ни в одном из этих случаев не случается ничего ужасного, непоправимого, катастрофического, но бытовой кошмар медленно скатывается в пиздец, и Арсений постепенно начинает верить, что того и достоин. — Пофиг, — жмет плечами Антон и, выбрав из двух распахнутых дверей ту, где не виднеется побитый жизнью диван-кровать, проходит в кухню и сам садится на единственную табуретку; вторую Арсений накануне приспособил под тумбу, и теперь приходится с позором выдворять ее из спальни, заодно убирая бесполезный набор таблеток. — Ты у меня дома выглядишь… — Арсений хмурится, мысленно благодаря гостя, что тот его движения не комментирует; хотя это подозрительно: чтобы Шастун — и не сказал гадость? — Ты выглядишь как «порш» во дворе деревенского дома. Такого, где срут на улице. — Я все детство срал в дыру в земле, — фыркает Антон. Арсений хочет было вскинуться, что это не к столу сказано, но, во-первых, он сам поднимает туалетную тему, во-вторых — ничто в мире не способно перебить ему аппетит. Он до неприличия жадно присасывается к контейнеру с логотипом наверняка дорогого ресторана; конечно, Антон едва ли сам стоял у плиты, но от мысли о том, сколько может стоить безобидный супчик, Арсения снова тошнит. — Скажи сразу, если мой завтрак стоит миллионы, — вздыхает он, проводя ногтем по позолоченному логотипу на крышке. — Я возьму кредит, чтоб вернуть деньги. — Ты же и сам понимаешь, что в этом нет необходимости, — чопорно парирует Антон. — И он не дорогой. Я как раз от Игоря ехал, взял в какой-то кафешке. Так бы, конечно, из дома… — У тебя дома есть что-то кроме еды из кафе? — спрашивает Арсений. На части про Игоря особенно не концентрируется — незачем. С момента, когда Стас милует его, позволяет вернуться к работе и обещает новую пушку, отношения Антона с Бобковым волнуют его примерно никак. Любят друг друга — отлично, нет — к черту; главное, Арсения назначают героем, его портрет висит на стенде «работник месяца» — эту привилегию Стас не забирает. В отличие от отпуска. Но отпуск не нужен без премии — что Арсению тогда делать, есть грибы и смотреть ковер? — С недавних пор. — Ты начал готовить? Внезапно. Арсений спрашивает не из любопытства — просто чтобы поддержать разговор. Антон, как заботливая матушка, вертится вокруг, кипятит железный чайник на старенькой газовой плите и заваривает какую-то шипучую таблетку. На всю кухню воняет химозной малиной — или клубникой, или ананасом, черт его разберет; вкус на упаковке написан весьма условно. Арсений расплавился бы от такой заботы — не потому что это Антон, а потому что хоть кому-то на него, кажется, не плевать, но его прибивает следующей репликой. — Игорь настоял. В смысле, не чтобы я готовил, а чтобы он. Вечно тащит полные пакеты продуктов, уже складывать некуда. У меня холодильник до сих пор работал только как мини-бар в отеле, типа, коньяк в микроскопических банках и упаковка салями. Игорь, Игорь, Игорь. Арсений неожиданно понимает, что не помнит даже его лица — в воспоминаниях оседает только противная собачья морда. Пес захлебывается слюнями, прыгает на Антона, и они втроем уходят из парка, как счастливая семья из рекламы йогурта — вот что помнит Арсений, но Бобков в этой картине остается смазанным фиолетовым пятном. — Ну… — мямлит он, отлавливая за хвост неуместное раздражение. — Семейная жизнь — это хорошо. Когда о тебе кто-то заботится… Жить вместе, чмокаться в нос, вот это все… Я же говорил, не так плохи Купидоны, как тебе кажется. Последнее Арсений вворачивает просто чтобы свернуть с опасной тропы; нереализованная надежда на счастье рвется из него слишком невовремя, а он совсем не хочет плакать в бульон, тот и так пересолен. Арсению в принципе не нравится мыслить такими категориями. Забота, поддержка, поцелуи в нос — ну что это? Его сердце из стали, разум заточен под одиночество. Он совсем не хочет, чтобы у него был кто-то вроде… — Мы не живем вместе, — пожимает плечами Антон. — Игорь приболел, и я приехал выгулять Палыча, пока он не разнес квартиру к хренам. Кто-то вроде Антона. — То есть ты сегодня служба поддержки всех болеющих мужиков в округе? — спрашивает Арсений слишком, кажется, язвительно. — Не уверен, что имею отношение ко всем. — Антон замолкает на минуту; Арсений спешно, будто кто-то вот-вот отнимет тарелку, хлюпает супом. — Но я бы не поехал просто так. Если бы не… — Что? — Собака. «У меня нет собаки», едва не выпаливает Арсений и уже готовится думать, о чем они вообще говорят, потому что картинка не складывается совершенно. А потом, когда он соображает, губы сами складываются в букву «о», и остается лишь резко выдохнуть и уставиться на собеседника ошалело. — В смысле? — Я не то чтобы хотел видеть Игоря, — поясняет Антон, — но Палыч не заслужил такой ебалы. Типа, Игорь физически не способен вывести его хотя бы минут на двадцать. Он о свои ноги спотыкается. А Палычу нужно движение, ну и… — В смысле, ты не хочешь его видеть? Где-то между строк встревает «А что тогда я?» — раздражающе-зудящее, как застрявшая между зубов петрушка. Как ни старайся — не сковырнешь языком. — Ты разочарован в своей работе? Типа, как же так, великой любви не вышло? Ну, это факт. Она не то чтобы случилась, хотя Игорь классный, и мы, может, могли бы дружить. Если бы он еще не был таким шумным и умел поддерживать минимальный порядок на кухне. Ноль претензий, но нужна же еще какая-то, ну, искра? Как там говорят? — Любовь. Мы называем это любовью. Антон кивает. — Хотя бы влюбленность. Либо есть, либо нет, это же сразу понятно. Я вот понял. — Он невесело смеется. — Разве что Палыч… Вот у кого страсти хоть отбавляй. — Ты должен был полюбить его с первого взгляда, — с сомнением тянет Арсений. — Кому? — Шастун смотрит на него как на дурака, и это, в целом, их обыденность, но сейчас царапает сильнее обычного. — Я не получал пулю, поэтому могу остаться в здравом уме и оценить все без наркотического дурмана. Мы не притянулись… Хотя, если бы в него все-таки выстрелили, это бы все объясняло, потому что он ко мне липнет только так, вообще не видит плохого. Недавно сказал, что, если бы я убил человека, он погнал бы со мной закапывать труп. — Это же образное выражение. Так говорят, когда… — Я не могу так сказать. — Антон пожимает плечами. — Видимо, не так сильно влюблен, хотя я вообще не влюблен, и это делает все сложнее, если он, в отличие от меня… В Игоря стреляли? Ты можешь узнать это по своим архивам? Арсений кривится, будто от зубной боли. — Конечно, — бормочет, уставившись в суп; ему почему-то становится стыдно. — Это стандартная процедура, и… Мне жаль, что все так, но я сейчас долбанусь в обморок, можем мы как-то… — Давай лучше расскажу, где я провел детство, — понимающе кивает Антон, и каким-то образом история про дачные туалеты оказывается приятнее, чем любой рассказ про родственных душ. Арсений ощущает себя больным ежом — слабым настолько, что нет сил распустить иголки. Он опасливо, но поворачивается к Антону голым пузом; ментально — когда осмеливается рассказать что-то в ответ, и физически — когда спину ломит настолько, что он просится на диван. Шастун тогда садится рядом, но осторожно, точно в музее, на самый край, по-школьному сложив на коленях руки. И говорит он — точно доклад читает; про деревенский дом, где играли в русалок и домовых, про пиковую даму и заброшенный корпус детского лагеря, куда мчались наперегонки и пугливо целовались в темных углах. — Я думал, ты упал из космоса в яйце, как Лунтик, и был сразу таким, как щас, — сонно бормочет Арсений; в горизонтальном положении мозг отказывается работать катастрофически. — Напыщенным индюком без финансовых трудностей? — Не я это сказал. — Странно, что ты не знаешь, — неожиданно серьезно говорит Антон, — но за каждым человеком, который ни во что не верит и ничего не ждет, стоит призрак того говна, которое привело его в эту точку. Кто знает, может, если бы не было сложностей, я бы не был такой гнидой, а? Он смеется, а Арсений некстати вспоминает чистую посуду — ту, что Антон надраил до блеска, прежде чем они пошли в спальню. И суп, гребаный суп. И демонического пса Бобкова, ради которого Антон тащится на другой конец города. — Ты не гнида, — наконец выдыхает он и добавляет поспешно: — Или не на все сто процентов.☓☓☓
Сообщение от Антона на следующий день — должно быть, закономерно, учитывая, что накануне он испаряется, как вода с капота жигулей в плюс тридцать — отчаянно и неуловимо. Или так кажется Арсению; на самом деле он засыпает уже к восьми, и Антон маячит на рубеже сознательного и не, буквально кормит с рук остывшим бульоном. Арсений, кажется, даже шутит, что мог бы пить с ладоней, к чему посредник в виде побитой кружки, и Шастун отзывается в том же тоне, что был бы не против. Но это — теория; на практике Арсений все-таки засыпает, и Антон наутро сообщает, что, во-первых, ушел, захлопнув дверь, и вроде там что-то щелкнуло, во-вторых что Арсений мило сопит. Остается благодарить вселенную за тот факт, что диалог происходит в текстовом виде; правда, через секунду Шастун скидывает неожиданно беспардонное «у меня к тебе, кстати, есть дело». И — почти сразу: «не про твою пушку, извини». Арсений думает: нет нужды признавать, что про пистолет он думает в последнюю очередь. Образ Антона в его голове в целом расширяется с «наглый нелюбитель Купидонов, оружейный вор, гений, миллионер, плейбой, филантроп» до чего-то настолько человеческого, что становится страшно к нему привязаться. Он отвечает Антону чередой вопросительных знаков — стреляет ими, не жалея, и Антон отвечает: «а покажь крылья». Арсений медленно и неумолимо хуеет: вот так просто? Он, конечно, незамедлительно начинает ворчать — это, мол, личное, в городе небезопасно, и вообще, крылья нужны для особых случаев, а Арсений — законопослушный Купидон, ему нельзя так себя подставлять. Но все его послушание трещит по швам, когда он начинает врать Стасу и получает награду за то, чего даже не делал. А еще он, как ни старается, не может найти в глубине души того искреннего возмущения, которое транслирует в чат. Что он — помимо своего желания — находит, так это злость: кажется, будто Антон смотрит сквозь него, как на обезличенный музейный экспонат. При ближайшем рассмотрении злость оказывается обидой, и Арсений пишет об этом, по-детски поджав губу: того и гляди, сейчас разревется. Как же это по-дурацки. Будто годами приглушенные эмоции взрываются во всю исполинскую мощь предыдущего отрицания, и теперь Арсений сам себе напоминает взрывоопасную смесь. Антон в этой схеме — спичка или петарда, по незнанию брошенная ребенком: невинная оболочка, реальный риск травм. Потому что, когда тот пишет, что, вообще-то, хочет провести с Арсением время, это отзывается ментальным щенячьим писком. На «ну просто у меня не ебать как много друзей с крыльями» Арсений и вовсе вздрагивает, потому что — ух ты, они друзья? И сам не знает, радует его это, тревожит или злит. Еще какое-то время он проводит, убеждая себя в том, что решение не принято. Он, мол, еще колеблется — вот только попытки расшатать внутреннее согласие напоминают удары кулаком по трехэтажной мраморной колонне. Эффект есть — да не тот; можно в кровь расшибить костяшки — но так и не продвинуться в изначально бесперспективном деле. «Приезжай сегодня», просто пишет Антон, добавляя корявое «если хочешь», и Арсений вступает в очередную схватку с собственной головой: доказывает, что, вообще-то, он и так хотел развеяться, и поехал бы к тому же Эду, по-дружески посидеть и попить пивка. Пиво Арсений не любит, и Выграновского никуда не зовет — тот вообще пропадает с радаров, лишь изредка отписываясь, что все сложно, будто они общаются статусами в социальных сетях. Арсений знает, что лезть под руку в такие моменты — только делать хуже, но не может не спрашивать себя, стал бы он инициировать встречи, если бы все было иначе? К Антону он — конечно — едет. И даже не язвит о том, где и с кем сегодня Бобков. — Если ты переживаешь, — говорит тем не менее Антон, встречая его в дверях, — то пары не должны всегда быть вместе, нас же суперклеем не склеили. — Ты о чем? — Обычно ты при каждой встрече спрашиваешь меня, как там Игорь. — Шастун кривится. — Кто тут еще, кстати, смотрит на другого как на функцию. Арсений мог бы спросить, что там по пистолету — но язык присыхает к глотке, и он физически не может выдавить из себя ни слова. Почему-то — только на эту тему. Любая прочая досужая болтовня дается ему легко. — Не замечал, — наконец пожимает плечами он. Он и правда не соображает: неужели спрашивает? Зачем? Внутренне Арсению кажется, что Бобков не волнует его ни капли, Антоновы отношения — тоже; ровно с момента, когда от этого перестала зависеть его работа. Да и сколько они там с Антоном общались? — Вчера ты в бессознанке уточнял, видели ли мы члены друг друга, — морщится Антон, жестом приглашая Арсения на лестницу. Арсений поджимает губы. — Раз уж об этом зашла речь… А вы видели? — Только я — его, не наоборот. — А что, ты стесняшка? Антон неожиданно смеется, и это тоже почему-то обидно. — Мой Купидон заботлив как никогда, отличный сервис, — выдавливает из себя он в перерывах между смешками; Арсений чувствует себя сумасшедшим, особенно если учесть, как поджимается сердце от неожиданного «мой», хотя со стороны Антона тепла там не больше, чем во фразе «мой стоматолог» или «мой консультант в магазине». — Я просто зашел в ванную, когда он ссал, и случайно… — Избавь меня от подробностей. — И я бы не хотел большего, — добивает Антон, едва они выходят на крышу. — В смысле? — Слушай, ситуация идиотская, — продолжает тот, и Арсений мысленно фыркает, мол, ты даже не представляешь, насколько, — но я каждый раз боюсь тебя разочаровать. Как будто ты училка, проверяющая домашку, а у меня тетрадь собака съела. Ты всегда с такой надеждой спрашиваешь про Игоря, а я чем дальше, тем меньше думаю, что у нас может что-то получиться… — Он выдерживает паузу. — Если честно, я настолько уверен, что уже почти неприлично ему не говорить. Он-то надеется. И пытается. И… Арсений думает: если он и смотрит с надеждой, то явно не на то, что Антон уйдет с Бобковым в закат, будет жить счастливо и заведет вторую собаку. — Я абсолютно не жду, что вы непременно будете счастливы, — наконец говорит он; уверенности в выборе слов все еще нет. — Хотелось бы, чтобы ты был, но это тоже опционально. Бобков мне вообще до пизды. — Потому что он — не твой клиент? Антон смотрит, склонив голову, и у Арсения перехватывает дух — будто тяжелая ладонь ложится на горло. Это все крыша: баснословная высота пугает, пусть все и огорожено надежным на вид забором. Но арсеньевская психика — не то, что можно сдержать проволокой и сталью; она бьется, точно застрявшая в силках птица, и никак не может подобрать нужных слов. — Потому что мне на тебя не плевать. Достаточно конкретно, чтобы не врать себе; достаточно обтекаемо, чтобы, если что, скатиться в безопасную область — все, мол, особенности службы. Или напомнить про украденный пистолет. Или что угодно еще — так думает Арсений, пока Шастун не делает шаг ближе. Он будто на ходулях — в секунду преодолевает несколько метров, заставляя вздрогнуть от неожиданности. — Приятно слышать, — улыбается будто бы обезличенно вежливо, точно официант в ресторане. — Не обольщайся, — выдавливает из себя Арсений, пытаясь спрыгнуть в ту самую безопасность, но, видно, уже не выходит: Антон читает в его взгляде что-то такое, что позволяет ему положить руку на арсеньевскую щеку и, погладив большим пальцем щеку, улыбнуться шире. — Ты… Где это чертово возмущение, когда оно так нужно? — Мне на тебя тоже не плевать, — просто говорит Антон и добавляет совсем уж безумное: — Больше, чем на Игоря. Хотя у тебя нет собаки, а это серьезный минус, потому что я люблю собак… — Арсений дергается, будто его молнией прошибает: не из-за чего-то конкретного, но от переизбытка эмоций. — Не бойся, я не сделаю ничего, пока ты не попросишь. — Вообще ничего? — щурится Арсений. — Мне никогда не нравилось управлять марионеткой. — Я имел в виду, не поцелую тебя. — А. Арсений не хочет об этом думать — он выбирает об этом не думать, пока под ребрами вскипает какой-то новый вид топлива, от которого хочется взлететь на Луну, как корабль из очередной космической миссии. Арсений может пробить головой стратосферу, упереться макушкой в небеса, облететь Землю и вернуться на эту чертову крышу — но получается только взмыть на пару метров ввысь. Крылья, призванные защищать от опасности, распахиваются без усилий — видно, теоретическую вероятность душевной боли организм приравнивает к угрозе физической. И это не совсем ложь: Арсению кажется, что он может лопнуть на месте. Антон отшатывается, качается под потоком ветра; крылья — исполинские двухметровые громады, застилают его плотной тенью. Арсений закатывает глаза: такое внимание ему неожиданно приятно. Посмотри, мол, человек, какая магическая мощь случается в мире. Волнительно тебе? Страшно? На Антоновом лице читается настолько чистое неприкрытое восхищение, что Арсению становится неловко. — Не бойся, — кричит он зачем-то, пока Антон подходит ближе и вытягивает ладонь, едва ощутимо касаясь плотного пера; щекотно. — Не боюсь ни капли, — выдыхает в ответ, и его слова почти сразу уносит ветер. — Почему ты согласился приехать? Арсений не отказался бы улететь от неудобного вопроса. Он убеждает себя, что безопаснее убежать, после — вспоминает, что вокруг — не спящая еще столица, и наконец, будто приняв неизбежное, приземляется, отключая крылья обратно, до новой необходимости, и говорит самое честное, что может сейчас отдать: — Я не знаю. — Тогда буду думать, что ты тоже хотел меня видеть. — А тебе обязательно вообще о чем-то думать? — фыркает Арсений недовольно, но все-таки делает шаг вперед.☓☓☓
Дверь квартиры Эда оказывается закрыта, и это удивительно; Арсений не помнит, когда Эдовой сознательности хватало на то, чтобы хотя бы захлопнуть ее до состояния «не открывается произвольно». Выграновский на замечания отвечает, что воровать у него нечего, и вообще, на такой площади вор толком не втиснется. Арсений постепенно привыкает открывать самому, и спасибо, если владелец выползет навстречу — в нелепой одежде, протирая глаза пальцами и ворча на слишком ранний, поздний или вообще «да на кой ты тут сдался» визит. Но дверь так и не закрывает. Кто Арсений такой, чтобы осуждать чужое смущение от эмоциональной привязанности. Они в этом похожи: оба скорее удавятся, чем признают, что нуждаются в ком-то. И все-таки дверь — заперта, и Арсений думает уже развернуться, даром что тащился через полгорода, но все-таки решает постучать. Мало ли. Бывают на свете чудеса. — Кто там… — слышится по ту сторону совершенно не Эдовым голосом, щелкает проржавевшее кольцо глазка, и через мгновение Арсений уже может заглянуть в студию. — Доброе утро. Булаткин смотрит на него как на восьмое чудо света; Арсений в ответ смотрит так же. — Доброе. — Спит, — говорит Егор тихо, но дверь все-таки распахивает; Эд действительно валяется на кровати, раскинув руки в стороны морской звездой. — Что-то срочное? — Да так… о жизни поговорить. Арсений скользит взглядом по смешным тапкам, которые кочуют с ног Эда на Егоровы, и на футболку с какого-то музыкального фестиваля, куда ездили прицельно, чтобы послушать песню про Артема, с которым особенно хорошо ебаться (и, вроде бы, еще улыбаться, влюбляться и что-то еще, чего Арсений не помнит, потому что годами пытается стереть позорное воспоминание). Егор в чужой одежде выглядит органично, и на крохотной кухне, выкидывая мусор, тоже. Арсению кажется, что разговор уже и не нужен. — Я бы подменил его, — Булаткин кивает на Эда, — на этом поприще, но, как видишь, еще не разобрался настолько, чтобы о жизни говорить. И если тебе нужен совет… — Возможно, ты сам — уже совет, — хмурится Арсений. Он обещает зайти попозже — но мысленно ставит галочку, что лучше бы завтра, послезавтра или черт знает когда еще. Вечно аккуратный, прилизанный, поцелованный в жопу Егор, по-хозяйски рассекающий по квартире одиночки-Эда, пока тот пыхтит в подушку — зрелище неожиданное, и остается только гадать, в каких они отношениях. Арсений, воспитанный на сказках, хочет верить, что это — про счастливое, верное, вечное; что они не только перепихнулись, от отчаяния перепив, но задержатся вместе на какое-то время. Потому что Эду, неугомонному, шебутному Эду, давно нужен был человек. Арсений думает, что, в общем, не осуждает за страх одиночества никого, кроме себя самого. А еще — что он давно не считает себя достойным любви, потому что настоящее — это когда золотые пули и единожды на всю жизнь, а остальное — не стоящие внимания интрижки. Егор пишет ему с просьбой никому ничего не рассказывать — и это почти единственное сообщение в их переписке; выше — только несколько сугубо рабочих просьб занести бумажки. Арсений отмахивается, мол, хотел бы — не смог, ему поделиться сплетнями, кроме Эда, не с кем. А через секунду на экране всплывает имя Антона, и невеселая мысль про истинную любовь снова пробивает насквозь: можно сколь угодно долго рассуждать о счастье без пуль и Купидонов, но если человек, который тебе симпатичен (этим словом Арсений давится), уже занят той самой пулей — веры нет. И надежды. И любви. Каким Арсений был бы Купидоном, если бы вот так просто презрел чужое предназначение? «Херовым, — скалится подсознание, — но ты и так не бриллиант. Пистолет просрал, начальнику наврал, Антону теперь врешь тоже, и этот ваш спор…». Что-то одно он все-таки может исправить — и, боясь передумать, спешно сообщает, что скоро приедет. Необъятные башни ощущаются домом — чувство мнимой безопасности зудит под ребрами, мешая дышать. Небо над небоскребами серое и густое, будто кто-то щедро плеснул киселем и долго водил по нему зубочисткой, выводя замысловатые узоры. Арсению хочется взлететь; крылья, так долго бывшие без дела, напоминают о себе резью промеж лопаток. Хочется зачерпнуть облака ладонью, скомкать, как сахарную вату, до липких пальцев и оседающей сладости на языке. В лифте Арсений вытирает ладони о джинсы, игнорируя колотящееся от плеча до плеча сердце. — У тебя бывает такое, — начинает вместо приветствия, уворачиваясь от раскинутых для объятий рук, — что ты принял решение, но пытаешься убедить себя, что это открытый вопрос, типа, мы тут еще немножко подумаем? — Прямо сейчас, — задумчиво тянет Антон. Смотрит — в самую душу; будто препарирует взглядом, пытается разглядеть, что происходит в арсеньевской голове. Бессмысленно и смешно. Арсений и сам не знает, куда и почему его несет, есть ли шанс сбежать — или он в самолете, который несется по взлетно-посадочной, и открыть дверь — значит, погибнуть на месте. — Я должен кое-что тебе рассказать, — говорит наконец он, — и я скажу это до того, как ты сделаешь хоть что-то, иначе… «Иначе ты не сможешь оценить ситуацию правильно». Чертова объективность. — Без проблем. — Антон садится рядом, и, хотя на широком диване они и близко не касаются друг друга, Арсений все равно сползает на пол, прижимает колени к груди и смотрит куда-то в угол. — Я не очень понимаю, что изменилось и в честь чего все… так нервно? — то ли утверждает, то ли спрашивает. — Но если тебе надо выговориться, окей. Лучше послушать, чем не послушать. Арсений сглатывает, но ком в горле так и не проходит. — Мне нахрен не нужен пистолет, — неэлегантно начинает он, — потому что я уже признался начальству и запросил новый. А еще тот, что у тебя, должен вот-вот превратиться в тыкву, ведь его отрезали от источника магии. И весь наш спор к хренам не имеет никакого смысла. Я вообще с тобой общаюсь, только потому что… Нет. Не получается. Шестеренки в мозгу работают на максимальных оборотах, и все арсеньевское сознание похоже на велосипед, у которого вот-вот слетит цепь, но выговорить «потому что ты мне нравишься» все равно не выходит. — Потому что по-человечески переживаешь за мои отношения? — пытается нащупать Антон; Арсений упрямо отводит взгляд. — Потому что интересно, чем кончится эксперимент? Потому что что? — спрашивает как-то особенно горько. — Я могу и так тебе рассказать, если хочешь. Мы с Игорем решили расстаться. — В смысле? — Просто охуеть, что после всего ты этому удивлен. Хлестко. Колюче. Антонов взгляд плетью взрезает кожу. Арсений хлопает ресницами часто-часто; перед глазами встает полоса загрузки — и зависает на первой трети. Он вопросительно наклоняет голову, пока мозг подкидывает воспоминания: залитая солнцем крыша и разговоры о поцелуях. — Ты же не серьезно? — спрашивает он, уставившись на Антона как на привидение. Они не то что ходят по кругу — топчутся в одной точке окружности бесконечно долго. Арсений понимает. Теоретически. Чертовски легко кричать в экран, когда смотришь сериал, и обвинять персонажей в недостаточной проницательности, но в моменте, когда сам ощущаешь себя героем мелодрамы, время замедляется, а адекватность выветривается, как сигаретный дым в форточку. — Мы не из-за тебя расстались, и не из-за магии, это вообще никакого значения не имеет. Ты зациклился на идее истинной любви, как будто это реально важно, — кривится Антон, — но нет. Откуда это вообще? Не проще, ну, брать ответственность? Честно решить, с кем хочешь быть, даже если вселенная, — он показывает пальцами кавычки, — против? Арсений трет пальцами глаза. — Как будто это делает все менее ценным. — А может, тот факт, что тебя выбирают в обход судьбы, делает все более ценным? — Я не смотрел на ситуацию с этой стороны. Лопатки непривычно зудят: тело реагирует вперед мозга, воспринимая ситуацию первобытной угрозой. Арсений думает, что, если сейчас у него прорежутся крылья, они снесут и рабочий стол, и дорогущий наверняка двойной монитор. И тогда точно придется общаться с Антоном долго — потому что денег на мгновенную компенсацию у него нет. — А я не могу повлиять на твое восприятие. — Ты выбираешь меня вместо Игоря? — спрашивает Арсений, прищурившись, просто чтобы услышать ответ, и Антон кивает — почему-то пристыженно, точно щенок, которого застали у размотанного рулона туалетной бумаги. — Я не могу сейчас об этом думать. Голова взорвется. Но и выкидывать тебя из жизни из-за этой паники не хочу. И работа… Что с моей работой? — То же, что и с моей? Будешь продолжать ее делать. — Инкассатор, который грабит банки? — Арсений смеется. — Забавно. Антон подкрадывается к нему осторожно — но мурашки все равно ползут по плечу, когда чужие пальцы по-свойски ложатся у самого основания шеи. Арсений откидывается, будто на пробу трется об Антонову ладонь, прислушивается к ощущениям. Внутренняя сигнализация — удивительно — стихает, и он позволяет Антону сесть рядом, положить голову на плечо. Они вздыхают синхронно, едва сплетая пальцы, будто только теперь понимают, во что ввязались. — Приятно, что ты воспринимаешь меня как сокровище в сейфе, — говорит наконец Шастун и добавляет серьезнее: — Ты не выкинешь меня из жизни прямо сейчас. Даже если захочешь. Просто поговорим об этом позже, когда у тебя вот тут, — он стучит ногтем по арсеньевскому виску, — что-нибудь сложится. Я на связи. — А сейчас? Антон смотрит неожиданно смешливо. — Можем заняться тем, что ты хочешь. Какое-нибудь, типа, настоящее свидание. Просто время вместе. М? Арсений крепче сжимает его ладонь.☓☓☓
Дверь за его спиной скрипит и покачивается, будто от ветра, хотя офисные коридоры почти пусты и абсолютно безмолвны. Арсений дергается, будто спускается в самые глубины ада. Хотя ада, вероятно, не существует, Арсений сам себя спускает на какой-то там -дцатый круг — сотканный из размышлений и многократного повторения одних и тех же вопросов. Получится ли. Будет ли хорошо. Будет ли правильно. Впрочем, само понятие правильности растворяется — где-то между ночной прогулкой с Антоном, когда ливень затапливает дороги и, добравшись до тротуаров, вылизывает их щиколотки, и моментом, когда Арсений, однажды проснувшись в кровати Эда, первой осознанной мыслью считывает тоску по той прогулке. Если бы Арсений был ребенком, у него под кроватью сидели бы не монстры, а осознание собственной эмоциональной зависимости — потому что ничего страшнее мир еще не придумал. Стас, кажется, не удивляется толком. А может, Арсению проще так думать, чтобы не брать ответственность еще и за чужие эмоции. Свои бы разгрести. Он и не фокусируется — только приходит на заявленный серьезный разговор, бахает на стол подготовленное за неделю заявление и смотрит умоляюще, будто от этого вся жизнь зависит. Хотя, возможно, так и есть. — Ты уверен в том, что делаешь? — щурится Шеминов; сонный и смешной после рабочей ночи, о которой Арсений только читает в общем чате, он даже не кажется злым. Нет. Не уверен. Если поначалу Арсению кажется, что он управляет своей жизнью виртуозно, как гоночным болидом, то сейчас он скорее ползет к ближайшему источнику воды по пустыне, имея побитую телегу и хромого трехногого осла. Но Стас — не его психолог, и его дело — не вправить мозги, а найти для себя более подходящее место. — Сомнения есть всегда, но в целом — да. Мне кажется, так сейчас будет лучше. Шеминов вздыхает. — Работать некому. Завалы. Люди не успевают обретать счастье, а еще ты… — Он проходится пальцами по листу. — Увольнение? Арсений, ты — хороший Купидон, ты сделал то, что не мог весь отдел. Давай заменим хотя бы на бессрочный отпуск? Спорить уже не хочется. Он почти было рассказывает про Антона, и про улетевшие в пустоту пули. Малодушно вспоминает собственное фото на доске почета — настолько неудачное, что не хочется никаких наград, только бы этот позор сняли со стены. Но без заслуг он будет просто лохом, потерявшим пистолет и несколько волшебных пуль сверху. По ощущениям — как стоять в парадной без трусов. С выбитыми стеклами. В ноябре. Арсений — возможно, хороший Купидон, но как человек — так себе. — Если тебе так будет спокойнее, — вздыхает обессиленно, — но сразу говорю, сильно рассчитывать на меня не нужно. Нужно обдумать, так ли полезно то, что мы делаем… — Это что еще за мысли? Стас похож на взволнованную мамашу, распинающую дитя за недостаточно плотную шапку. — Не знаю. Насколько этично лишать людей свободы выбора? — А насколько этична профориентация? — фыркает Шеминов. — Психологи? Сайты знакомств? — И, главное, — продолжает Арсений, вовсе не слушая, только бы высказать наболевшее; работа у него — с секретностью выше среднего, даже обсудить не с кем, — зачем это все? Ради большой истинной любви? Так половина пар разваливается на раз-два. Возможно, я трачу больше времени, чтобы в кого-то попасть, чем те люди потом проводят в отношениях. С Шастуном точно так и вышло. — Арсений-Арсений… — Покровительственная интонация бесит только сильнее. — У тебя какой-то кризис среднего Купидонского возраста. Это печально, но, в целом, каноническое событие, не могу вмешиваться. Но подумай вот о чем. Ты не можешь никому обещать счастья на всю жизнь, это нелепо. И вот это было бы чрезмерным вмешательством. — Зачем тогда… — Ты противоречишь сам себе. Стас качает головой. — Неправда. Я не против, чтобы люди набивали шишки, но это они могут сделать и без меня. — Арсений медлит. — А если человек счастливее в других отношениях, а не в предсказанных, так бывает? Он морщится. Снова. Черт знает, как обсуждать хоть что-то, если каждая вторая мысль запинается об Антона. Рассказать Стасу — самоубийство, и, господи, у них нет ли статьи за совращение жертвы? Может, Арсений злоупотребляет служебным положением? Тогда у них точно конфликт интересов — но уже нет, потому что заявление лежит на Шеминовском столе, и тот недовольно лепит размашистую подпись, прежде чем убрать бумагу в стол. — Если что, вернешься, — ворчит сонно, потирая ладони. — Сейчас ты буквально профнепригоден. Здесь важно верить в то, что делаешь, а ты… В общем, это не наработать. Хер знает, что тебя пришибло, но, надеюсь, разберешься. Хотя бы вот здесь. Стас стучит пальцем себе по лбу, и Арсений вздыхает — для него слишком многое заканчивается. Пожалуй, проще было бы сделать это ради Антона — только ради него. Так, чтобы не перестраивать свой мир, чтобы не начать сомневаться искренне. Он бы, наверное, тогда и не решился. Работу Арсений любил — и даже теперь ему сложно ставить глагол в прошедшем времени. Когда он выходит из офиса, навстречу идут люди — обычные, и Арсений ощущает себя таким же. Банальным. Магия вытекает из него по капле, будто кто-то выжимает его, как тряпку, и непонятно, что остается. Вопрос о том, чем он занимался в последние годы, вызывает глухую тоску, а еще, почему-то, легкие угрызения совести. Хотя Стас прав: может, они не гарантировали счастья для всех даром, но и хуже не делали точно. И теперь Купидоны худо-бедно помогают найтись хотя бы проценту любящих сердец. Наверное. Арсений не уверен даже, что находит свое. У офиса Антона он появляется через неделю. Семь дней затянувшегося молчания, каждый из которых процарапывает глухой обидой — поматросил, мол, и бросил; а как же громкие обещания и слова о влюбленности? Взгляд сам собой врезается в небо — где-то там они сидели на крыше, глядя в плывущие облака, и Арсений плывет тоже. Вот так бывает: один прогиб — и твое резюме лежит на десяти сайтах, накапливаются нервы, текут приглашения на собеседования, а в сердце какого-то лешего поселяется тоска по человеку, которого там и быть не должно. Арсений думает: если скучает, значит, все не зря, и можно хотя бы сделать шаг навстречу. Эд, выловить которого становится все сложнее, записывает голосовое с чем-то между «ебать-охуеть» и «ну не попробуешь — не попробуешь». На энергии от этих сообщений Арсений мчится сначала в кофейню, после — к знакомым стеклянным дверям, откуда Антон может в принципе не выйти; всегда остается элемент случайности. Или судьбы, которая сама решает, кого развести по разным углам, а где, наоборот, ласково подтолкнуть людей друг к другу, щелкнув пальцами. — Привет, — выдыхает Арсений, когда Шастун все-таки появляется. Какими бы ни были боги, они, кажется, на правильной стороне. — Давно не виделись, — говорит тот будто невзначай, вопросительно наклоняет голову — будто боится верить. Арсений понимает: он и сам в праведном шоке. — Кофе будешь? И парк. Там сейчас много собак гуляет. — Ты боишься собак. — Я и тебя боюсь. Арсений нервничает чертовски — но лопатки больше не зудят, а крылья не дергаются за спиной. Только потеют ладони, и это бесит, особенно когда Антон проходится пальцами по линии его жизни, будто пытаясь высмотреть будущее. Но если Арсений и понимает что-то в жизни, так это то, что не всегда предсказанному можно верить. Зато, если очень хочется, можно попробовать выбрать из десятка представленных дорог. Или из тысяч людей. Или. Или. Или. Антон целует его осторожно и нежно, будто боясь сломать, и Арсений смеется, что тот отвлекается от пробегающей мимо связки из пяти мопсов. Смешные, в разноцветных шлейках, они тянут крохотные поводки в разные стороны, и хоровое хрюканье встает у Арсения в ушах, когда тот, дернувшись, целует в ответ — и оглядывается на кустовую ограду, худо-бедно скрывающую их от мира. Про Игоря он не услышит еще с полгода — прежде чем Эд не врывается ураганом, рассказывая, что встретил его в клубе, и Бобков явно был счастлив с девчонкой, которую, если верить Эду, целовал весь вечер, всю ночь и еще немножко после, когда они толпой ждали такси. Арсений так никогда и не узнает, правда ли это — и не сказать чтобы будет волноваться. Ему и в своей жизни дел хватает. — Жалко только, не полетали вместе, — вздохнет однажды Антон, когда Арсений, привычно ворча, проснется в офисе посреди высотки, где заночует под торопливый стук чужой клавиатуры; гребаные дедлайны. — Крылья тебя бы не выдержали, — ответит Арсений, и Антон усмехнется: главное, мол, чтобы выдерживали друг друга. В этом Арсений не уверен тоже — но, в целом, готов попробовать.