***
Всегда считал перерыв в полчаса на обед иррациональной тратой денег и времени со стороны развлекательной компании. «Стандартной» порцией, выдаваемой по талону без права на отказ, по моему скромному мнению, наелись бы двое, пусть для многих трейни этот приём пищи был за день основным (единственным и не всегда усвоенным, но большинство тактично молчало об этом, у мальчиков ведь не бывает пищевых расстройств). Это просто не имело смысла: закармливать стажёров досыта, вынуждая наблюдать, как поглощают пищу и другие, подвергая после этого публичному унижению на ежемесячном взвешивании. В «хорошие» дни я съедал только рис, осторожно вынося остатки, чтобы выкинуть чуть позже, в те, что похуже (один-два раза в неделю) — уминал всю порцию за обе щеки, закидываясь на ночь слабительным. Иногда прибегать к стакану воды с содой и черенку ложки на язык, как последнему средству мне, конечно, доводилось, но я слишком боялся повредить зубы, чтобы идти по «лёгком пути» так часто, как это позволяли себе многие другие. Наблюдать, как дети, попавшие в условия, где цифры на весах и сантиметровой ленте играли бóльшую роль, чем пресловутый «талант», забывали о мнимых принципах и гордости, принимая законы новой жизни, было отчасти забавным. Каждый из нас проходил к осознанию неизбежного так же, как сменялись дни в календаре: медленно и неумолимо. Я поднял голову, перестав на секунду бесцельно таращиться на неоткрытую бутылку с водой, потому что привычный для ушей гул на фоне сменился подозрительной тишиной. Пару айдолов, которые полушёпотом переговаривались о чём-то, сидя за одним из столов ближе к выходу, я разглядел не сразу. Те вписывались в окружающую обстановку на удивление органично, походя на простых стажёров без макияжа, ярких образов и армии телохранителей. Одного из них звали Ёнджун и он — был легендой среди трейни не первый год. По слухам, он никогда не опускался ниже второго места в общем рейтинге (что было правдой, я тогда только пришёл в компанию, но хорошо его запомнил). Часть же с обмороками от обезвоживания стабильно раз в неделю и хронической анемией из официальной версии его биографии почему-то либо подчистую стирали, либо говорили об этом шёпотом и невзначай. Было что-то действительно особенное в том, как тени собирались под глазами Чхве Ёнджуна: до встречи с этим человеком я и вообразить не мог, что тёмные круги могут касаться переносицы. Время от времени, меня посещали мысли о том, что, дотронувшись ненароком до его кожи серовато-зелёного оттенка, я промёрзну насквозь. Этот человек был, очевидно, болен телом и плохо скрывал это, но держал спину ровно с поразительным упорством. Второй, метис — попал в глупый скандал из-за имени (это было связано с Чонином из EXO, но звали его не Чонин) сразу после дебюта. Он становился горячей темой для сплетен среди трейни значительно реже. Всё, что я когда-либо слышал о нём, сводилось к россказням об обеспеченных родителях со связями в индустрии, но я не слишком охотно брал это на веру, зная, какими жестокими порой бывают завистливые языки. Если он и попал на эстраду не без помощи, то был достаточно умён, чтобы держать планку навыков в пении и танцах на уровне не более низком, чем рядовой артист. Айдолы и стажёры компании не так часто пересекались, но, каждый раз, когда я встречался взглядом с кем-нибудь из этих двоих — они улыбались, не криво и не снисходительно, что казалось мне странным: такие люди, будучи ослеплёнными собственным успехом, должны были проявлять дружелюбие лишь из расчёта, игнорируя всех, кто стоял в статусной цепочке ниже. У меня в горле пересыхало всякий раз, когда кто-нибудь из старших вёл себя подобным образом. Это не имело смысла, даже если выглядело бесхитростным со стороны: всё равно, что при расстановке фигур на игровом поле поставить в один ряд ладью с пешками. Шашки всегда нравились мне больше, чем шахматы, потому что казались игрой утопически честной: каждая фигура, вне зависимости от того, где находилась в начале партии, имела шанс дойти до противоположного края доски и стать дамкой, если была грамотно использованной. В то же время, та шашка, что сделала за всю партию один-два хода, могла побить дамку, завершая игру в свою пользу: в, пусть не равных, но схожих возможностях фигур я находил идеал справедливости. Изнаночная сторона индустрии, которой я вознамерился отдать в дар годы юности, всё сильнее походила в моих глазах на шахматную доску. Мне понадобилось время, чтобы понять, что я с самого начала играл на ней не в шашки, и осознание этой истины было одним из самых болезненных, которые мне пришлось пережить, но я понимал, что нуждался в ударе, подобном этому, чтобы не вырасти пародией на человека. Я почувствовал, как что-то неприятно холодное коснулось щеки, и непроизвольно повернул голову в поисках источника ощущения. Молодой человек, стоявший напротив, убрал ладонь, которой удерживал две жестяные баночки с газировкой незнакомой мне марки и поднял вторую руку в приветственном жесте. Его, недавно окрашенные в каштаново-рыжий цвет, волосы причудливо топорщились в разные стороны, наэлектризованные капюшоном толстовки. Я задумался сперва, стоит ли указать на это, но решил промолчать (после интенсивных тренировок по танцам я видел его и в худшем виде). Парня звали Чонвон. Он жил со мной в одной комнате с тех пор, как пришёл в компанию года два-три назад, и был тем, кто стажировался незначительно дольше большинства других. Мы не были близки (во многом, потому что сходились во мнении о том, что комната в общежитии — место для ночлега, а не дом, а искать «друзей» среди соперников не стоит). То, насколько плохо я знал его, было даже странным: мы проводили значительную часть дня в одних помещениях, видели друг друга лежащими на полу, потными и зарёванными, но едва ли обменялись десятком слов за несколько лет сожительства. Тем не менее, Чонвон был тем из трейни, кто был мне в определённой степени даже симпатичен. Ему удавалось с поразительной лёгкостью расположить к себе почти любого собеседника, не прибегая при этом к лести и не притворяясь кем-то другим (по крайней мере, он умел казаться предельно искренним в собственных действиях и словах со стороны). Чонвон почти не улыбался дёснами, не пел во весь голос во время еженедельного оценивания и не выражал своего личного отношения к людям слишком явно. То, как он, будучи человеком общительным, соблюдал нейтралитет в любой спорной ситуации, умудрившись не задеть никого из участников конфликта тем, что не принял его позиции, лично меня удивляло. — Зачем ты делаешь это, Ян Чонвон? — Я задержал взгляд на жестяной баночке неприятного оттенка жёлтого, которую тот поставил на стол и подтолкнул ко мне. — Ведёшь себя так, будто мы приятели. Ты за всё время стажировки сколько раз со мной-то заговаривал? — Я считаю, что ты лучший вокалист, чем Хисын. Компания любит его и вкладывает деньги в обучение. У тебя тембр поинтереснее, уже сейчас есть стабильный вокальный диапазон, но в группе видеть явно хотят его, — ответил Чонвон ровным голосом (казалось, он пересиливал себя, говоря о подобном). — Это объяснимо: у Хисына голос ни рыба, ни мясо, без ярко выраженной окраски, поэтому подходит абсолютному большинству жанров, а ты ну… скорее балладник? В того, кто не впишется в какой попало концепт, инвестировать банально не выгодно. Ты даже если дебютируешь, то с партиями в две-три строчки на альбом. Не думаю, что это справедливо. — Не то чтобы ты часто думал. Клонишь то к чему? — Меня и Рики хотят в качестве красивых вешалок на сьёмку какого-то мелкого бренда аксессуаров. Мы с тобой одного роста, комплекции, да и, в целом, типажа, даже если признавать мне это отчасти неприятно. Если я, ну… скажем, неожиданно облажаюсь или получу мелкую травму, компании придётся быстро найти кого-нибудь на замену, они не захотят так просто лишиться возможности срубить бабла с эксплуатации стажёра ещё до его официального дебюта. Ты ведь понимаешь, кого первым предложат на моё место при таком раскладе? — И в чём здесь твоя личная выгода? — Я притянул банку с химозной жидкостью к губам и сделал глоток, поморщился (было слишком сладко для меня). — Твоя благодарность? — Тот развёл руками, — меня любят в компании и не выпрут из преддебютного состава, если «случайно» упаду и вывихну запястье на тренировке. Ты — умный и честный, намного глубже, чем то, каким люди представляют тебя, судя́ только по внешности. Я не считаю тебя прямым конкурентом или помехой для своего дебюта, но понимаю, что мы в одной лодке. У каждого здесь своё видение и цели, но, если это облегчит их достижение, идти иногда на компромисс, работая вместе, кажется мне более разумным. Я предпочёл бы знать, что ты должен мне и, в случае необходимости, совершишь ответную услугу, не выходящую за рамки закона и, возможно, приличия. Так что, — Чонвон улыбнулся одним уголком рта и протянул мне ладонь. На его щеке проступила ямочка и это, на самом деле, не выглядело издёвкой, которой должно было бы быть, со стороны. — Хочешь стать моим другом, Ким Сону? — Хочу, — я кивнул, но руку в ответ не пожал, — и надеюсь, что «ответная услуга» стоит того.***
— Здравствуй, — невысокая девушка присела на стул напротив, параллельно собирая волосы в пучок ручкой веерной кисти, — меня зовут Тихиро. Я немного подкрашу тебя перед началом сьёмки: подправим текстуру кожи, выделю глаза и добавлю на щёки глитер. Мне сказали подобрать блёстки самой, но я дам тебе выбрать из нескольких видов, — она дежурно улыбнулась, но почти сразу вернула лицу серьёзное выражение и критически осмотрела меня (я почувствовал себя упаковкой рамёна на полке с уценённым товаром в тот момент), — у тебя есть аллергия на какие-нибудь продукты? Смог вставить линзы сам? — Я надел их, но не уверен, есть ли у меня аллергии. Я не использую декоративную косметику и никогда не экспериментировал со средствами для ухода. Пользуюсь тем, что подобрал врач. — М-м, я думала, вас учат азам макияжа, — та хмыкнула, — но всё в порядке, у тебя хорошая кожа. Ты не был за последние несколько дней на механической чистке? Лазерное тонирование, свежие филлеры, удаление родинок, ничего такого? Ты должен быть честен, даже если компания запрещает распространяться об этом. Я задаю вопрос только для того, чтобы понимать, какие продукты мне потенциально стоит исключить из работы и мне всё равно, «натурально» ты красив, или «сделанный». Прямо спросить тебя о косметологических вмешательствах — моя обязанность по протоколу. — Хожу на ультразвуковую чистку лица раз в три месяца, у косметолога я был на позапрошлой неделе, но это всё, что я делал, — сглотнул, — и не в последнее время — тоже. Вести диалог с визажисткой, хотя та и держала себя отстранённо вежливо, мне не было комфортно чисто подсознательно. В том, как она то и дело облизывала нижнюю губу, постукивала ногтями по тыльной стороне ладони, ощущалось нечто враждебное (я не исключал, что у девушки мог просто быть тяжёлый день и старался не принимать это на свой счёт). — Отлично, — та потянулась за одной из палеток, лежавших на табуретке у напольного зеркала, что служила своеобразной заменой туалетному столику, — постарайся ничего не есть и не пить без особой необходимости после того, как мы закончим, чтобы не испортить макияж. Я оставлю тебе тинт на случай, если сотрёшь губы, но блёстки бывают непредсказуемы в носке, размажешь по лицу — сам уже вряд ли исправишь. Сосредоточив внимание на движении плотной кисти, что постепенно приобретало всё более хаотичную окраску, я закрыл глаза, позволяя ощущению непривычного спокойствия полностью завладеть собой. Отвлечься ненадолго от повседневных забот и вечной спешки в никуда было удивительно приятным, расслабляло так, что через какое-то время я провалился в лёгкую дрёму и пришёл в себя только когда кто-то с неприятным стуком закрыл дверь в комнату. — Я могу остаться здесь и подождать своего друга, Тихиро-сан? — Спросил Рики на японском (из чистого любопытства я хотел задать вопрос, сделал ли он это, рассчитывая на то, что я не пойму, но не стал). — Кажется, я только мешаю людям, которые настраивают оборудование, мне неловко сидеть и смотреть, как все они работают, пока я ничего не делаю. — Только не мельтеши, сядь куда-нибудь в угол, — ответила девушка, не оборачиваясь. Рики кивнул, хотя собеседница и не могла его видеть, и плюхнулся на один из свободных, не завешенных одеждой или сумками, стульев. Он явно был в хорошем настроении, слабо скрывая удовольствие, получаемое от того, что на несколько часов оказался в центре внимания. Рики жаждал признания, он вечно выставлял себя напоказ, как трёхлетний ребёнок, хотел быть объектом восхищения, притягивать взгляды к себе, где бы ни появлялся. В своём стремлении получить любовь извне он походил на уличного котёнка, которого забрали в тепло, но всё ещё могли выкинуть, если живая игрушка наскучит или неправильно пискнет. Я почти ничего не знал о нём. Рики мог съесть пресловутую «стандартную» порцию в рекордные семь-десять минут (но оставался тощим) и позволял себе фамильярничать со старшими время от времени, пользуясь «картой иностранца». Многие считали его неспособность говорить неформально-вежливо в некоторых ситуациях «очаровательной», и спускали это с рук (я был почти уверен, что тот лишь хотел большего внимания к себе, потому что тогда, когда ему самому это было выгодно, стиля речи он не менял). Я не понимал, чем он заслужил снисхождения и почему был так помешан на том, чтобы сотворить из себя идола в человеческом подобии. Просто его было слишком много: я слышал Нишимура Рики, произнесённое на выдохе, куда чаще собственного имени, будто каждый, с кем я заговаривал, его боготворил. Рики раздражал меня этим: не то чтобы он намерено нарывался на ссоры (мы здоровались в агентстве через раз), я просто устал в определённый момент чувствовать себя так, будто он — главный герой моей жизни. Рики обернулся, провёл ладонью по шее, словно мог физически ощутить прикосновение мысли. Он поправил серьгу-шандельер из брасса, отделанную несколькими десятками крупных жемчужин. Украшение было массивным, слишком тяжёлым, чтобы не тянуть ухо, странно искажая его форму. Это выглядело… нелепо, из ряда вон плохо в сочетании с его совсем уж ребяческим лицом. Это не было правильным. И я хотел потянуть серьгу на себя: выдрать кусок плоти и смотреть, как по разорванной мочке тонкой паутиной растекается кровь. Хотел увидеть, как весь спектр эмоций, от удивления, до гнева и осознания, сменялся бы на лице Рики, пока тот лихорадочно переводит взгляд с измазанной ладони на меня и обратно: грязное, отвратительное порождение фантазии больного человека. Он бы наверняка спросил, мол, за что я так с ним, и не думаю, что я смог бы дать вразумительный ответ. Это казалось единственным возможным действием, я знал, что иначе бы поступить не смог.***
Люди, никогда не находившиеся в этой системе, плохо осознают, что представляет собой жизнь трейни. Условия могут отличаться от развлекательного агентства к агентству, но то, с чем столкнулся я, было… достаточно угнетающим. Стажёров селили по четверо на комнату с двумя металлическими двухъярусными кроватями и одной тумбой на двоих. В моём общежитии, помимо ещё семи трейни, жили три сотрудника компании, и все обязанности по обеспечению тем комфортного быта легли на младших: мы стирали одежду вручную, драили полы в их комнатах по очереди и мыли посуду. Это, на самом деле, были самые простые из возможных задач. Я будто угодил во временную петлю, где недели, месяцы тянулись однообразно: проснулся, поел (если совсем уж невмоготу), ушёл упражняться, поел ещё раз, и вернулся вечером в общежитие в лучшем случае, часам к одиннадцати. Сотрудники всё твердили, мол, скоро произойдёт это и, может быть, вот то, так что, будь готов, тренируйся больше, усерднее, если хочешь, чтобы тебя заметили. Докажи, что достоин дебюта, как никто другой. И я верил им первое время (каждый из нас беспрекословно верил), я не помню, спал ли вообще в первый год. Мне было пятнадцать лет, когда я пришёл в компанию, но большинству трейни в моём окружении едва исполнилось двенадцать. Мы все были детьми, которым бы в школу ходить и оттягиваться с друзьями по выходным. Никто, на самом деле, не понимал, во что ввязывается в тот момент, когда с разрешения (жадных или равнодушных) родителей подписывал эксклюзивный контракт. Спустя два с половиной года пустых обещаний я перестал искренне верить в то, что вообще когда-то дебютирую. Я дал себе слово, что на четвёртый год контракт не продлю, что уйду из компании, но обнаружил себя в том положении, когда был просто не способен сдать вступительные экзамены ни в один университет: весь мир для меня был сосредоточен в комнате для практик, я почти не ходил в школу. Мне было восемнадцать лет, когда я осознал, что допустил ошибку, три года прожил в коконе и понятия не имел, что должен делать со своей жизнью дальше. К девятнадцати годам я понял, что должен дебютировать не смотря ни на что, потому что в моём возрасте без высшего образования и, номинально, даже приличного сертификата об окончании старшей школы, иначе просто не выжить. Единственным, в чём я всегда был по-настоящему хорош, оставалась способность распознавать человеческие эмоции. Я никогда не относил себя к подлинным эмпатам, очень редко мог искренне посочувствовать, но, из раза в раз, находил себя подсознательно способным выделить сломленного человека среди других: когда кто-то был зол, разбит и одинок, я словно смотрел в кривое зеркало. И каждый раз, когда стеклянная поверхность открывала проход между мирами физическим и иллюзорным, человек по ту сторону смотрел на меня, будто насмехаясь. Был чёрным изнутри: мерзким настолько, что я не мог вынести его, неизменно отводил взгляд. Однажды я рискнул улыбнуться Чёрному человеку, но выражение собственного лица показалось мне столь безобразно фальшивым, что я рефлекторно отшатнулся. В тот день я посмотрел на опасную бритву в руке и словил себя на мысли, что мог бы начертать ею улыбку и получше. Вкус крови, стекающей со щёк вперемешку со слезами, на долгие месяцы остался ощущением фантомной соли на кончике языка. Я иногда просыпаюсь среди ночи, а грудина, будто в тисках, зажата: разрыдаться бы хотел, да сил на то, чтобы полные лёгкие воздуха набрать, не хватает. Знаю, что если однажды пропаду со всех радаров, никто неладного сразу и не заподозрит: я растворюсь в небытие так, будто никогда и не рождался. — Почему не спишь? — Рики швырнул банное полотенце, которое держал до этого на плече, на верхнюю полку одной из кроватей (это была койка Чонвона, а не его) и несколько раз мотнул головой, стряхивая лишнюю влагу со свежевымытых волос. — Завтра, которое уже сегодня, вторая среда месяца. Нас взвешивают, забыл? Отечёшь — тебя опять будут при всех отчитывать. Тебе оно надо, сан? — В красочных подробностях представляю, как задушил бы тебя подушкой, — ответил я вполне серьёзно. — Занятные у тебя фетиши. Так смело говоришь об этом, что я аж прослезился, как дома себя почувствовал, — сказал тот с едва уловимым сарказмом в голосе (если бы я не прожил с ним в одной комнате почти два года, предположил бы, что это было лишь специфичной попыткой пошутить, чтобы разрядить атмосферу). — Подвинься. — Чего? — Я поморщился и отложил блокнот для заметок на пол. — Ну, я же из Японии. — Рики пожал плечами, будто говорил о чём-то само собой разумеющемся. — Мы там все поголовно извращенцы: хентай продаём даже школьникам, секс с проституткой не считаем изменой, да и сама проституция у нас, в общем-то, частично легальна. Я не первый год живу в Южной Корее и уже начал слышать, как люди думают о чём-то подобном, смотря на меня, — он присел у кровати так, что наши лица оказались на одном уровне и потянул край одеяла на себя. — У тебя есть своя постель. — Есть, но я, пожалуй, воспользуюсь шансом полежать в твоей, пока ты вялый и не шибко сопротивляешься, — заметил тот безучастно, перекидывая ноги через баррикаду из мягких игрушек в углу нижней койки. Я ничего не ответил на это, позволяя Рики взъерошить свои волосы рукой. В ночном полумраке его запястья казались особенно тонкими, бледная кожа явно контрастировала с угольным постельным бельём. Хрупкая красота, которой наделён редкий мужчина. Я задержал взгляд на острых ключицах (казалось, что кости вот-вот продавят кожу изнутри) всего на секунду, прежде чем закрыть глаза. Картина того, как сжимаю пальцы на чужой коже и продавливаю до багровых отметин, тяну кость ключицы на себя, пока не слышу хруст, с которым она ломается, играла под веками яркими красками. Это было так погано и правильно одновременно — желать разрушить нечто настолько прекрасное, что сам факт его существования сдавался несмешной шуткой Вселенной над здравым смыслом. — Можешь дотронуться, если хочешь, я уже совершеннолетний и не развалюсь на части от этого, — Рики перехватил мою ладонь под одеялом и потянул вперёд, укладывая к себе на талию. Ощущение рёбер, явно проступающих под тонкой холодной кожей, было сюрреалистичным. — Мягкий, — я бессознательно сжал руку, царапая кожу слегка отросшими ногтями, когда он провёл кончиками среднего и указательного пальцев по участку открытой кожи на моём животе, — ты был бы таким красивым, если бы наконец привёл себя в форму. Как можно жрать в два раза меньше, чем остальные трейни, жить в комнате для практик, и быть при этом на грани вылета из-за веса на верхней границе нормы? — Не боишься, что я сверну тебе во сне шею? — Ты злишься, потому что все парни вокруг мечтают запихнуть член в миловидную кореяночку с тонкой талией, но ты предпочёл бы запихнуть мне в глотку свой, и не можешь ужиться с мыслью об этом, — легко признался Рики и расплылся в многозначной полуулыбке. — Ещё, потому что я говорю правду, которая тебе не нравится. Не понимаю, почему ты совсем не стараешься разобраться с этим. Тебе разве не завидно, что они вкладывают деньги в то, чтобы слепить из глуховатого, но стереотипно симпатичного, Хисына главного вокалиста? Что вспомнили о твоём существовании только тогда, когда Чонвон «случайно» ударился о дверной косяк локтем? Я был бы очень зол, — он улёгся на спину и потянулся ладонью к сгибу руки, на которую до того опирался. — Я бы желал смерти едва ли не каждому встречному, если бы оказался на твоём месте, наверняка затеял бы хоть раз драку, наплевав на то, что могу вылететь из компании за это. Ты такой мягкий, что аж тошно. — Ясно, — я пожал плечами, приподнялся на локте, чтобы встать с кровати, — тошни дальше. Лягу на твою койку, если тебе моя так нравится. Я очень устал и ты мне совсем не нравишься, так что иди, пожалуйста, нахуй, а мне поспать хотя бы часа два-три дай. — Погоди, — Рики изменился в лице. В его выражении проскочило что-то, напоминающее несуразную смесь страха, детской обиды и негодования. Он дёрнул меня за предплечье, поднимаясь следом (будто я всерьёз мог сбежать куда-то, или раствориться в воздухе, живя в комнате метр на два), — Ладно, давай начистоту? Я переживаю, за тебя, за себя, в первую очередь, за всех остальных. День за днём я вижу одни и те же лица, залитые потом, искажённые усталостью и разочарованием: каждый здесь жертвует чем-то очень, очень важным для себя ради минуты славы, которая может и не наступить. Всё, что нужно сделать тебе для этого — научиться закрывать вовремя рот за столом и совать в этот самый рот два пальца в исключительных случаях. Это ничто в сравнении с кем-то, кому пришлось бросить школу, лечь под нож или отказаться от потенциально успешной карьеры в другой сфере. Я выучил целый, блять, язык за три неполных года и сдал государственный экзамен. Мы в самом начале своего пути, но ты уже стал проблемой для своей группы. Что станет с тобой, когда в твою сторону будут направлены десятки камер, когда злые языки начнут шептаться о твоём слабоволии и неспособности ограничить себя хоть в чём-то ради общего блага? — Он закусил щёку и отвёл взгляд, видимо, с трудом формулируя речь в предложения. — Каждый стажёр, которого я когда-либо спрашивал, нравится тебе то, или нет, признавал, что панически боится дебютировать вместе с тобой, потому что ты — безответственный проблематик, знающий о том, что значит работа в команде, чисто теоретически. У тебя спустя пять лет в компании и друга-то ни одного нет, — я посмотрел на того, не понимая, чего он хотел добиться столь странным перформансом, но ничего, кроме прежнего негодования в чертах его лица я не заметил. — Как сможешь ты продать мечту другому, если свою собственную задаром отдал? — Ты ничего не знаешь обо мне, так какое право ты имеешь залезать в мою кровать, трогать моё тело и плевать мне в душу, понятия не имея, какая у меня история? — Я глубоко вздохнул и медленно выпустил воздух ноздрями, сжал руку так, что на ладони остался едва заметный след в том месте, где кожи коснулся безымянный палец. — Жизнь не у каждого спрашивает, какие у него были мечты. — Хотел же придушить, — насмешливый голос Рики прозвучал прямо над ухом, тихо, но так отчётливо, что на секунду мне показалось, что я не только слышу его, но могу осязать, — так вперёд. Ты думаешь, что отрицание худшего в себе делает тебя хорошим человеком? Что ты особенный, разумнее других, только потому, что отмалчиваешься в ответ на всё? — Его слова вызывали у меня странный зуд под кожей, будто невидимые мурашки ползли по всему телу. — Мне стоило лишь позволить приласкать себя, у тебя трясутся руки и глаза бегают. Если бы я знал, что играть в кошки-мышки с послушными мальчиками бывает так весело, подговорил бы Чонвона и Сонхуна остаться в комнате для практик на всю ночь куда раньше. Но, правда, что такого я сболтнул, чтобы вызвать у тебя такую реакцию? Тебя ведь всерьёз не трогает, что ты многим здесь не нравишься, — прозвучало, как утверждение. — То есть всё дело и правда в том, что тебя скелетины возбуждают? Поэтому пускаешь слюни на того, потасканного вида, рэпера, о котором басни слагают? Пленит ли тебя мысль, как просто бывает иногда сломить человека? Не до конца понимая, чем был вызван странный порыв, я сжал одной рукой шею того, достаточно сильно, чтобы частично лишить доступа к кислороду, намеренно передавливая большим и указательным пальцем лимфоузлы, что, очевидно, доставляло заметный дискомфорт. В том, как Рики откинул голову назад, перехватил моё запястье обеими руками — ощущение власти над, медленно утекающей из-под ладони, жизнью, — было нечто извращённо-прекрасное. На несколько секунд мне показалось, что способности дышать я лишил себя самого, но чувство не было похоже на одышку, донимавшую меня ночами время от времени. Я хотел утонуть в этом: забыть на некоторое время о бессменном холоде, парализующем чувстве страха и необходимости держать лицо, продумывая каждое слово и действие наперёд. Страдание так красиво со стороны, являя собой квинтэссенцию совершенства. Если каждый и может надеть маску благополучия в период недолговечного покоя, редкий человек способен скрыть истинное лицо, искажённое болью. Я так долго существовал в экосистеме, основанной на поощряемом лицемерии, что, кажется, извратил собственное понимание прекрасного: всё, что должно было бы вызывать во мне тепло, восторг и благоговение я хотел истребить, расколоть на части и наблюдать за тем, как оно исчезает, медленно разлагаясь. У такого стремления не было разумного мотива. Я не мог вынести вид красоты, которую люди вокруг ни то отрицали, ни то отказывались замечать, и едва подавлял в себе жгучее желание убить её прежде, чем мысли об этом окончательно свели бы меня с ума. Эта идея: всё, что не вписывается в серо-синий канон действительности, должно быть уничтожено, жила где-то на задворках разума и напоминала о себе каждый раз, стоило чему-то безобразно притягательному зелёным пятном мелькнуть у меня перед глазами. Я резко отдёрнул руку, осознавая, как ослабла чужая хватка. Наваждение сошло вмиг.