Синие брызги

      У Лагунова рубашка под горло застегнута. Пиджак форменный на все пуговицы, будто броня. Не подобраться. Не оторваться.       У Лагунова манжеты белые из-под пиджака выглядывают едва-едва, бледную кожу запястий словно змеи обвивают.       Глаза серьезные, как на портретах, по школьным кабинетам развешанных. Как на иконах, что в музеях да редких открывающихся церквях выставлены. Прячут их бесполезные давно стекляшки, спрятать не могут. Разве солнце под колпак упрячешь?       Красив Лагунов божественно. Будь Хлопова воля – он бы на пьедестал его поставил вместо Ленина. Ходил бы вокруг на цыпочках, лишь бы не спугнуть, и разговаривал шепотом, чтоб божество свое лишний раз не потревожить. Да только Лагунов гордый да вольнолюбивый, что твой ветер. Это, может, хуже чем смерть, – так он говорил. Не дал собой управлять – и другими не захотел. Свободный. Счастливый.       Сволочь, короче, натуральная.       У Лагунова сердце в груди не бьется. Оттого и дела ему нет до Хлопова.       Будь он надменным ублюдком, хладнокровной нечистью, которой нет дела до смертных кроме как источника насыщения – насколько проще было бы.       У Лагунова улыбка широкая, хоть и редко он улыбается, голос негромкий, но уверенный. Он давно не тот потерянный мальчишка, каким был в лагере. Лагунова в пример ставят, Лагунова в компанию зовут, да он сам не торопится. Лагунов ради других – и близких, и дальних – третий год со зверем внутри борется, воли ему не дает. Уж Хлопов-то знает, как изматывает та жажда. Как сладко пальцы ног поджимаются от одного только запаха чужой крови – еще под кожей, еще до того, как жало вонзится, вытягивая по капле, высасывая, высвобождая. Порабощая ее носителя.       У Лагунова в глазах иконных, в сердце небьющемся – Сергушина.       У Сергушиной два огромных белых банта на хвостиках пшеничных. У Сергушиной глаза кукольные, подведенные кокетливо, губы малиновые. В старших классах уже сквозь пальцы смотрят на косметику в школе, хоть и не положено.       У Сергушиной ноги тонкие, быстрые, на ногах белые чулки с ажурным узором по краю. Пиджак расстегнут небрежно, рубашка форменная на груди топорщится. Из-за, собственно, налившейся груди. Много желающих в очередь бы выстроилось в углу позажимать-полапать. Да только обходят ее десятой дорогой. Алешин как-то попытался руки распустить. Лагунова трое пацанов оттащить пытались, остановился только от сергушинского изломанного «Валер, хватит!..»       Дешево Алешин отделался. Лагунов голову дурную оторвать мог и не поморщиться. Что одну, что вторую.       А Лагунов руки свои изящные Сергушиной на грудь кладет, интересно? Чувствует тугое и упругое под ладонями?.. Или у них пионерское расстояние только переплетением пальцев и касанием манжет нарушается?       Хлопов как-то подсмотрел, как они за школой целовались. Не хотел, но… не смог отказать себе в зрелище, как у Лагунова над застегнутой верхней пуговицей кадык дергается. Как он ненужные очки в карман убирает и наклоняется со своего роста к Сергушиной. С какой нежностью руки – эти чертовы слабые на вид руки, могущие человека надвое разорвать без усилий, – на девичьи плечи ложатся.       Хлопов тогда пожалел, что его сердце снова в груди бьется. Лучше бы Лагунов не спасал никого, в особенности свою Сергушину. Подумаешь, стала бы вампиршей. Глаза красные, вены вздувшиеся, зубы оскалены, кровь каждое полнолуние хлещет. Глядишь, с такой бы целоваться не тянуло. И ручкаться тоже.       Как там было – в стихах, не включенных в учебник родной литературы:       Что ж ты смотришь так синими брызгами?       Или в морду хошь?       Хлопов бы по-простому морду Лагунову набил. Сломал бы бесполезные очки, поелозил бы от души по серому гранитному полу школьного коридора, холодному, как проклятые лагуновские руки. Так, чтобы отглаженный до заломов на рукавах пиджак смялся, как сдувшийся футбольный мяч. Чтобы в пылу драки посыпались пуговицы с рубашки – верхние точно, обнажая ключицы. Перехватил бы запястья в белых манжетах, прижал к полу бьющееся тело, прижался бы сам тугим и упругим. Не таким, как у Сергушиной, конечно. Таким, как у самого Лагунова. На пару мгновений всего, чтоб Лагунов не дай бог ничего не понял.       Да только Лагунов не дерется. Единственный раз Алешина измутузил, когда тот к Сергушиной его драгоценной полез. Сколько бы к самому не лезли – не дает сдачи. Боится сил не рассчитать нечеловеческих. Бить же того, кто не отвечает, Хлопов считает ниже собственного достоинства. Даже если этот не отвечающий в состоянии ему хребет переломить двумя пальцами.       В огород бы тебя, на чучело –       Пугать ворон.       До печенок меня замучила       Со всех сторон.       Ну вот, то на пьедестал готов вознести, то на чучело ворон пугать…       Будь у Хлопова хоть малейший талант, он бы сам стихи писал. Или еще лучше – картины. И смотрел бы Лагунов синими брызгами с каждой из его картин зрителю до самых печенок. Чтоб не один только Хлопов от них страдал. Но всех его талантов – длинными ногами мяч по полю гонять, и то последнее время футбол ему разонравился. А Лагунову ноги коротышки Сергушиной всё одно милее.       Единственный раз Лагунов на него с признательностью посмотрел. На физкультуре Сергушина споткнулась, коленку разбила до кровищи. Лагунова уже повело: глаза алым налились, жало меж губ мелькнуло, и повлекло к Сергушиной знакомой неверной походочкой. Хлопов его оттолкнул, на спину опрокинул, майку с себя сорвал и Сергушиной коленку замотал по-быстрому. И покраснел как дурак, когда Лагунов, очухавшись, голого по пояс и от бега взмокшего благодарить принялся.       У Лагунова глаза на иконы просятся. У Хлопова ладони покалывает от желания быть нужным. И благодарность ему никакая не сдалась, Лагунов пусть в задницу себе эту благодарность засунет.       Лагунов сердце свое отдал, чтоб у Хлопова в мертвой груди обратно застучало. Хлопов и рад бы забыть, да не может. И сердце его горячее теперь небьющемуся сердцу принадлежит, а дареное назад не забирают.