***
Дима и раньше видел его в стенах университета, но никогда не обращал особого внимания, хоть старшекурсник бывало раздражал его своим внешним видом — вся одежда сидит на нем прям с иголочки, прическа зализана волосок к волоску, аж зубы скрипеть начинали непроизвольно, — и напыщенным характером с этими его светскими манерами. Серьезно, кто в 21 веке называет девушек барышнями? Правильно, Звездочкин, которому, видать, как раз таки звездочка по голове когда-то и стукнула. Ну или на крайняк предки сами лоханулись, уронив ребенка — Антон решительно не представал в мыслях Димы младенцем, разве что его взрослая башка на крошечном тельце, но это уже жутко, — прямо на дорогущий ламинат в своем доме или поместье, у богатых своих причуды как говорится.***
Познакомились они официально лишь к концу первого учебного года Димы. На дворе был поздний май, дневная жара сменилась прохладой безоблачной темной ночи. Приятный баритон откуда-то справа привлек его внимание. Дима лениво перевел взгляд в сторону, откуда звучал голос, попутно делая глоток из чуть помятого красного пластикового стаканчика. В окружении студентов, в основном первокурсников, сидел небезызвестный старшекурсник, Антон Звездочкин собственной персоной. Дима фыркнул, закатывая глаза, этот напыщенный петух тоже был здесь. Он чуть поерзал на месте, закидывая ногу на ногу, невольно вслушиваясь в чужой голос, мерно рассказывающий какие-то студенческие байки. Время тянулось медленно, точно как домашний мед стекал с ложки прямо в кружку горячего молока, что он пил когда-то давно в деревне у бабушки. Побрацкий зевает, от пива — или что там намешано в его стакане, — начало клонить в сон. Он устало и немного уже пьяно, если судить по жару в щеках и блаженно пустой голове, улыбнулся, глядя куда-то на пылающий костер, вокруг которого сидели студенты. Слышалось бренчание расстроенной гитары, фальшь в голосах, весело поющих под мелодию неумелого гитариста. Взгляд сам по себе упал на ладони, держащие пластиковый стаканчик, в свете костра мозоли на его пальцах от жестких струн были особенно видны. Дима фыркает едва слышно, устраиваясь поудобнее на пеньке — он бы сыграл гораздо лучше. Глаза слипались, разговоры студентов постепенно сливались друг с другом, превращаясь в сплошной белый шум. Кажется он умудрился задремать, причем неизвестно на сколько именно, когда внезапно чья-то тяжелая и теплая, почти горячая даже, рука опустилась на его плечо. — Дмитрий, — Приятный баритон едва пробился сквозь тягучую пелену сна. Дима лишь крепче зажмурился, сонно завозившись, давным-давно опустевший стаканчик выкатился из ослабевших пальцев, беззвучно упав на сухую траву, — Дмитрий? — Чужая ладонь аккуратно потрясла за плечо, теплые пальцы едва мазнули по оголенной шее — растянутый ворот кофты сполз до ключиц еще несколькими часами ранее, обнажая кожу. Сверху раздался мягкий вздох и ладонь скользнула наверх, слегка коснувшись копны рыжеватых волос, заплетенных в низкий куцый хвост, потрепав их. Проснулся Дима уже в чужой машине. В салоне пахло дорогущим одеколоном, настолько напыщенным, что у него начала кружиться голова, а желудок неприятно стянулся в узел. Антон бросил на пассажира короткий взгляд, стараясь не отрываться от дороги, — Проснулся? — Побрацкий перевел на него полусонный взгляд, во рту было сухо, потому он лишь кивнул. — Звездочкин Антон, приятно познакомиться, — Старшекурсник, назвать его юношей или парнем у Димы не поворачивался язык, особенно учитывая чужой, чересчур зрелый взгляд, тепло улыбнулся. — Дима, — он слабо промямлил, поерзав на дорогом кожаном сидении, было некомфортно сидеть в машине, стоимость которой ему было страшно даже представлять. В ответ Антон лишь чуть сощурил свои удивительные янтарные глаза точно довольный кот. Дима нервно облизнул губы, это ему мерещится из-за выпитого ранее алкоголя или они действительно горели словно звезды?***
Звездочкин отчего-то все чаще глазеет на него. Дима невольно ежится под чужим проницательным взглядом, поправляя потрепанную лямку рюкзака на плече. Старшекурсник умудрялся мелькать везде, хоть даже и на короткий миг на самой периферии зрения — он здесь был. Этот мажор поглумиться желает? Или стало настолько скучно, что у него появилось желание понаблюдать за бедным — точно церковная мышь, — студентишкой. А что? Вполне себе вариант, учитывая то, что родители Звездочкина каждое лето уезжали отдыхать куда-то на свою вилу, вроде как находящуюся на Бали или бог знает где еще — Дима не особо вслушивался в сплетни студентов. Ну ладно, подумал Побрацкий, недовольно насупив брови, пусть смотрит, раз уж так хочет. Он поджал губы, широкими шагами пересекая бесчисленные вузовские коридоры, полностью игнорируя любые признаки какого-либо существования Антона. Спустя недели две все эти непонятные переглядки ему изрядно поднадоели, но идти и спрашивать напрямую Диме не хотелось. В прочем, ответы Антон предоставил сам.***
— Здравствуй, Дмитрий, — Звездочкин отсалютовал ему полупустым пластиковым стаканчиком из-под алкоголя, на лице его была расслабленная улыбка, в уголках необычно ярких глаз собрались тоненькие сеточки морщинок от этой самой довольной лыбы. Дима в ответ лишь кивнул, наверное стоило бы и поздороваться вслух, этот кивок ощутился уж больно жалким, словно дешевая попытка показаться кем-то на уровне самого Антона. Он поспешно смочил горло, почти судорожно делая глоток какого-то почти безвкусного пива неизвестной марки в зеленой пузатой бутылке, которую он стащил под шумок. Но Антон лишь заулыбался шире и глаза его стали ласковее что ли. Дима не особо понял, если честно, потому он неловко прокашлялся, отводя взгляд куда-то в сторону. Глоток за глотком, одна песня сменялась другой, возгласы пьяных студентов сливались с громкой музыкой, и вскоре Побрацкий и сам расслабился, лениво разглядывая людей вокруг. Чужая рука едва касается его плеча, отвлекая от пьяных мыслей. Он медленно поднимает взгляд на Звездочкина, пялит вопрошающе и немного сонно. Антон пялит в ответ, у него растрепанная прическа и один-единственный немой вопрос в удивительных янтарных глазах, затуманенных алкоголем — «можно?». Дима кивает молча, даже не до конца понимая на что согласился, откладывает опустевшую бутылку пива в сторону, сдвигая ее куда-то далеко, кажется на самый край стола. Горячие губы смыкаются на его шее, опаляя кожу дыханием. Антон пахнет терпким табаком, дорогим ликером и таким же пафосным парфюмом. Он пьяно смеется куда-то в Димино ухо, крепче обвивает руками, почти повиснув на нем. Побрацкий позволяет навалиться на себя, опершись спиной о стену позади. Ладони обхватывают плечи, обтянутые темным пиджаком, прижимая к себе. Ближе, куда ближе чем когда-либо. Он чувствует тепло чужой кожи через одежду. Пальцы сами собой зарываются в темные волосы. Мягкие, почти шелковые. Невесомый поцелуй в губы выходит почти целомудренным и даже невинным. Антон смеется в голос, Дима закрывает глаза.***
Губы Антона были на вкус совсем уж приторными, Дима довольно и чересчур нагло для того, кто был крепко прижат к стене, ухмыльнулся в поцелуй. Какая-то милая старушка за то, что Звездочкин, — мистер галантность, — помог перейти ей дорогу, высыпала в ладонь горку клубничных леденцов в шуршащих цветных обертках. Теперь же ягодная сладость таяла на губах Антона. Они стояли в темном переулке, скрытые от чужих глаз, кирпичная кладка впивалась в спину через тонкую ткань футболки. Димины пальцы зарылись в темные пряди, испортив укладку, Антон в отместку прикусил чужую губу. В кармане пиджака шуршала обертка конфет, Побрацкий зажмурился сильнее, почувствовав как с нижней губы начала крошечными капельками течь кровь. Антон, отстранившись, поглядел на него с легкой усмешкой, явно довольный чужим сбитым дыханием и раскрасневшимся лицом. Этот день запомнился Диме приторной сладостью дешевых леденцов, смешанной с острым металлическим привкусом крови.***
По телевизору идет что-то слишком серьезное — интересное для Антона и скучное для Димы. Какой-то взрослый дядька с круглым животом, туго обтянутым узенькой жилеткой, вещает что-то с таким лицом, что Дмитрий мысленно советует ему перейти куда-нибудь на камеди клаб. Платят меньше, но зато зрителей будет целый зал и сходочка особо буйных прям у входа. Антон что-то бурчит себе под нос, издевательски имитируя голос ведущего. В янтарных глазах плещется искреннее возмущение, тлеющим угольком вспыхнувшее сначала на дне радужки, а затем разросшееся звездным холстом, вероятно, самого Ван Гога. Хотя, Дима задумчиво шкребет щеку, нет, эксцентричному художничку такие оттенки янтаря и вовсе не снились. Звездочкин вообще казался с другой планеты. Чай в большой кружке — общей, тепло думается Побрацкому, — давно остыл, пустая тарелка из-под сухариков «Три корочки» — Антон предлагал купить попкорн, но это же сухарики, а потому получил в ответ лишь щелбан в свой идеальный нос, — была задвинута куда-то на край журнального столика, чтоб не мешать Диминым ногам, нагло закинутым на несчастный столик. В Антоновой гостиной было тепло и уютно, но все равно как-то не так. Дима покрутился на месте, свесив то одну ногу, то прижав к груди другую. Решение нашлось в поспешном стягивании разномастных носков со смешным принтом, чтобы тут же пихнуть босые ступни под чужое бедро. Антон глянул на него чуть удивленно, а затем, мягко так улыбнувшись, лишь покачал головой, прикрывая глаза.***
Дима неловко льнет плечом ближе к Антону, щекой почти прижавшись к чужому плечу, обтянутому плотной тканью пиджака. Бар был полон людей, он нервно и немного неуклюже оглядывается по сторонам, выпитый алкоголь чуть замедляет действия, — это место было явно открыто для таких мажоров, как Антон. Здесь был даже приглашенный диджей с нормальной музыкой! Звездочкин тепло улыбается, треплет по волосам, его рука змеей обвилась вокруг торса почти собственнически, утягивая куда-то в тень. Дима смотрит на него непонимающе, чуть пьяно из-под полуопущенных ресниц, но тот лишь ухмыляется широко, пялит довольно, протягивая крошечный стеклянный стаканчик с прозрачной жидкостью, — и откуда только достал? — пахнущей алкоголем, но каким именно он не знал. Побрацкий приподнимает бровь скептично, забирает стакан, доверяет ему по-глупому слепо, словно маленький ребенок верит незнакомцу в фургоне, у которого точно-точно на заднем сиденье есть коробка с щеночками, которых можно потрепать по пушистым висящим ушам. Антон лыбится еще шире, зажимает соль между тонких пальцев, тянет ладонь к чужим губам. И Дима льнет совсем уж доверчиво, — и вроде как должно быть стыдно, ведь это унизительно, его кормят с рук, словно домашнего питомца, но почему-то так хорошо, — слизывает соль с его ладони. Горячий шершавый язык проходится по подушечкам пальцев, сразу же ощущается терпкость и соль на самом кончике. Антон придерживает его за челюсть, чтобы прижать к губам узенькую стопку текилы. Дима пьет послушно, алкоголь щекочет язык, смывая с него крошечные кристаллики соли, похожие на далекие звезды и блестящий снег на земле, жидким огнем стекает вниз по горлу, заполняет желудок. И они стоят так долго, не обращая внимания на громкую музыку и толпу людей на танцполе, глядя глаза в глаза, делят один жалкий кусочек лайма на двоих, слизывая соль с пальцев.***
Отчего-то общение постепенно сходило на нет. Дима пытался оправдать это тем, что Звездочкин сейчас занят — конец года ведь! Экзамены и все такое, он как раз четвертый курс оканчивает. Но что-то в груди предательски сжималось, когда очередное сообщение оставалось непрочитанным почти сутки. Сплетенные руки перестали быть их сокровенной тайной поздними ночами в парке. Все короче становились вечера, проводимые в Антоновой квартире, все дольше становились объятия на прощание, Звездочкин даже удивлялся поначалу, но послушно смыкал руки на чужой спине. А Дима собирался с силами покончить со всем этим, в последние разы обнимая своего родного человека, прижимаясь так крепко, желая остаться хоть на еще одно короткое мгновение, наполненное полюбившимся запахом дорогого одеколона и мягким хлопком домашней футболки. Концом всего стала кружка. Обыкновенная такая, совсем простая, со сколотым уголком и тоненькими трещинками на пузатом боку. Побрацкий просто положил ее себе в сумку, и Антон все понял. Да уж, как тут не понять, когда тебе смотрят прямо в глаза, попутно забирая свои жалкие пожитки обратно. Он молча проводил его до входной двери, пытался что-то сказать, кажется, предлагал подвезти хотя бы до метро, но Дима лишь помотал головой, чувствуя, как что-то внутри лопается, словно воздушный шарик. Это действительно был их конец. Антон смотрел так печально, что Диме внезапно захотелось остаться, раскинуть руки для объятий и больше никогда не отпускать, но на глубине его глаз плескалось облегчение, едва заметное, но оно там было. Поэтому Дима ушел, ощущая на спине взгляд Звездочкина, провожавший его из окна.***
И вот прямо сейчас он стоит в воротах в общежитие, руки дрожат не то от холода, грызущего до самых костей, не то от болезненных воспоминаний, из-за которых клокочет сердце, яростно желая то ли плюнуть в наглое самодовольное лицо, то ли броситься на шею, а может все сразу. Чужой — почти забытый, если честно, но все такой же родной, — взгляд янтарных глаз мимолетно ложится на Диму, стоящего где-то вдалеке, мажет так легко и до простого равнодушно, а потом и вовсе отворачивается, будто и не было долгих вечеров в Антоновской квартире с привкусом дорогого табака вперемешку с черным кофе, сцелованного со смеющихся губ напротив. Словно стерлись из памяти нежные объятия — «до следующего вечера» раздавалось шепотом с искрами-звездами в удивительных глазах, — на выходе из квартиры; в узких закоулках, своей темнотой отпугивающих случайных прохожих; пустых аудиториях, ключи от которых Антон потом с улыбкой возвращал пожилой вахтерше, наскоро придумывая очередное оправдание о забывчивом преподавателе. Не существовали и ночи, проведенные в бесконечной череде баров и клубов. На языке все еще теплеет вкус соли, слизанной с чужой руки. Долго стояли так, смотрели друг на друга, — глаза в глаза, — пока по венам вместо крови тек алкоголь, разливаясь по артериям и отдавая прямо в сердце — похабщина да и только. Антон улыбается так мягко-мягко, как делал совсем редко и только наедине, и тянет кого-то на себя, обнимает крепко, обхватывает полами своего черного пальто, прижимая к себе кого-то смеющегося так звонко-звонко, словно тоненькие колокольчики на ветру, словно разлетевшееся на осколки сердце. Не соберешь, не склеишь. Дима отворачивается, опускает голову, сутулясь, и уходит прочь. Подальше от горящих янтарных глаз, тепло глядящих в полупрозрачные голубые с такой щемящей нежностью, с такой любовью. Подальше от тесно сплетенных чужих ладоней. Подальше от всего. Болезненно и сладко-сладко тянет сердце, словно леденец, таящий на чужих губах. И только на самом кончике языка все также солено.