Почта Китая

Тасянь-цзюнь после этого случая зарёкся играть с Ваньнином в ролевые игры любого плана. Тот слишком хорошо вживался в роль. Получалось настолько натурально, что становилось уже не до секса. В прошлый раз этот достопочтенный практически уверовал в то, что должен немедленно задекларировать все свои доходы свыше одного мешка с золотом. И заплатить штраф за перевозку предметов, являющихся культурной и исторической ценностью, даже несмотря на то, что ценность делалась по его образу и подобию. Словом, настроение было не очень. К тому же, явившись в очередной раз, он обнаружил, что Ваньнина и в доме-то нету. Но, вопреки обыкновению, даже не подумал отправиться на его поиски, а вместо этого устроился в саду с кувшином молодого сливового вина и крайне унылыми мыслями о тщете всего сущего. Каждый раз сливки снимала чёртова псина. Все императорские старания, все попытки как-то загладить… ну или хотя бы – наладить, привести к ровному знаменателю, а не к диким траншеям, отношения с Ваньнином, заканчивались тем, что Мо Жань тащил его в постель, а Тасянь-цзюнь выслушивал километровые нотации о том, что и когда он снова сделал не так. Подняв с земли круглый камешек, этот достопочтенный в сердцах запустил его в воду. Тот пропрыгал по ровной глади пруда и демонстративно остался лежать на противоположном берегу. Даже камни были против него! Ваньнин не раз и не два возвращался к тому дню и к тому разговору… Мо Жань поначалу выспрашивал, что случилось, что “он” с ним сделал… Снова. Клялся, что больше ничего подобного не повторится. Клялся, как почти всегда бывало, толком и не понимая, о чём речь, потому что одному стыдно говорить об “этом”, а другой привычно не мог не чувствовать себя виноватым. А ещё немного стыдно было говорить о том, что все эти глупые игры с переодеваниями Ваньнину… нравились. О причинах этих собственных развратных интересов строгий учитель Чу предпочитал не задумываться. Но вот это вот всё оказалось крайне увлекательным – готовиться к роли, представлять себя другим человеком, получать новый опыт... Правда, похоже, общий смысл он всё же представлял себе немного не так. Конечно, совершенно неприемлемо – говорить об этом с Мо Жанем! Ваньнина каждый раз пробирало противной дрожью, стоило только представить подобный разговор. Вот они такие садятся друг напротив друга, и Вэйюй с максимально серьёзным и понимающим лицом пытается объяснить своему незадачливому учителю истинный смысл эротических игр с переодеванием… Нет, у Чу Ваньнина всё ещё был гугл. И он, наконец, потратил время не на изучение должностных инструкций инспектора таможни или медбрата, а заглянул в самую суть проблемы. И кое-что для себя понял. Калитка с треском распахнулась. Чу Ваньнин одёрнул тёмно-синюю жилетку из преступно не пропускающей воздух синтетики, натянул на уши форменную бейсболку. Перехватил поудобнее небольшую картонную коробку и зашагал прямо вглубь сада. – Курьер Чу, – чувствуя себя донельзя глупо, еле слышно произнёс он. Откашлялся. В голос вернулась относительная уверенность. – Курьер Чу приносит извинения за долгую доставку посылки этому адресату. Ваньнин веско потряс коробкой перед носом Тасянь-цзюня. Решил, что поклон окажется всё же лишним. И виновато посмотрел. Этот достопочтенный, конечно, услышал скрип открывающейся калитки, но не собирался и головы поворачивать в ту сторону. Вернулся, значит. Сейчас снова скажет, что распивать сливовое вино посреди бела дня, да на улице, где соседи (какие соседи? Дрессированные почтовые голуби Цзян Си?) увидеть могут – безобразие и совершенно точно запрещено каким-нибудь правилом. Так что среагировал Тасянь-цзюнь только на звук чего-то, что характерно перекатывалось в коробке с подозрительно знакомым звуком. Поднял взгляд, в первое мгновение ошарашено рассматривая человека в форме Почты Китая перед собой. Открыл рот. Закрыл его. И прежде, чем Ваньнин успел бы себя накрутить, мысленно решив, что он: некрасивый, нежеланный, ему всё это не идёт (все утверждения были неверны); схватил его за запястье, заставляя резко наклониться к себе. Тёмные глаза зажглись буквально адским огнём, но в самой их глубине тлело тёплое пламя. Извинения, конечно, были моментально приняты, но узнает золотце об этом немного позже… – И что же так задержало этого курьера? – вкрадчиво поинтересовался Тасянь-цзюнь, сдвигая пальцами край ткани на манжете Ваньнина и ведя по тонкой коже запястья с лёгким, едва ощутимым нажимом, будто напоминающим обо всём том, что этим рукам уже довелось пережить. – Разве ты не знаешь, что я не люблю опозданий? – императорская нотка всегда звучала идеально властно. Кожу пробрало лёгкой дрожью от первого же прикосновения, пальцы почти разжались, почти роняя коробку, но… он ведь всё ещё должен оставаться в роли? – Наша фирма готова принести извинения. Слишком много заказов, вы понимаете… – пробормотал Ваньнин, пряча взгляд. Чуть не подавился воздухом, вспомнив обстоятельства его “курьерского” вида. Много заказов, значит, что он несёт?.. Отступать было поздно, но щёки всё же слегка обожгло. – У меня должна быть прерогатива, как у вашего постоянного клиента. Самого постоянного, – недовольно отозвался Тасянь-цзюнь. – Но что ж… в какой позе ваша фирма готова приносить извинения? Нет, в этот раз он не собирался оставлять никаких поблажек. Его первые сутки только начинались, чертова собакенция явится нескоро, а виноватый Ваньнин – зрелище настолько редкое, восхитительное и горячее, что им он делиться ни с кем не намерен. Кепка на нём была нелепой, синяя синтетическая жилетка – и подавно. Но это был его золотце, по собственной инициативе захотевший сделать что-то для Тасянь-цзюня! Не для глупой псины. А для него. Этот достопочтенный готов был признать костюм курьера Почты Китая самым эротичным из существующих в мире. Ваньнин вздохнул. В каких-то моментах ему всё ещё сложно было переступить через себя, но не тогда, когда он сам всё решил и начал первым. В конце концов, его никто не заставлял в этот раз. И не просил. Он сам так захотел. Вид у курьера всё ещё был крайне виноватым… Тонкие пальцы быстро пробежались вдоль жилетки, с противно царапающим слух звуком разъединяя липучки. Одна из них зацепилась за лёгкую ткань, оставляя затяжки и заставляя тихо и неразборчиво выругаться, сквозь зубы, но всё равно выругаться, хоть он себе подобного обычно и не позволял. Но как тут смолчать! Ужасная вещь ужасного качества. Ваньнин ведь собирался сделать всё быстро и красиво, почему их делают из такой отвратительной ткани? Почему не думают о сотрудниках, которым это всё носить из смены в смену?! “Так, Ваньнин, ты здесь для другого”. Наконец, жилетка оказалась отброшена в сторону. Кепка тоже. От простых брюк и белой рубашки не приходилось ждать таких подлостей, как от униформы Почты Китая. – Извинения будут принесены в той форме, которую выберет наш самый лучший и постоянный клиент… В принципе, на словах «самый лучший» мозг Тасянь-цзюня выкинул белый флаг, благополучно попрощался с окружающими и вышел из чата. Более желанного ему словосочетания, сказанного золотцем, и придумать было нельзя. Опустив руки на талию Ваньнина, он уже через мгновение притянул его за бёдра, одним рывком заставляя сесть к себе на колени. Тёплый летний ветер колыхал листья сливы. И ею же пахли губы Тасянь-цзюня, недавно сделавшего несколько глотков вина и теперь целующего своё сокровище с возрастающим жарким напором. Увы, на этом вся романтика заканчивалась и начиналась суровая реальность. Остатки одежды Ваньнина украсили собой поверхность пруда, намокли и скорбно затонули, разделив участь «Титаника». Были там где-то за забором соседи или нет, этому достопочтенному наплевать (Цзян Си пусть вообще завидует молча). Неудобные ткани нового века, металлические молнии, так и норовящие повредить что-то жизненно важное, обилие никому ненужных пуговиц и шнурков… Ваньнин даже бельё носил, как порядочный. От всего лишнего барахла этот достопочтенный избавил его с большим удовольствием и не менее огромным опытом. Ваньнин даже не стал возмущаться, что как же так, среди бела дня, прямо в саду, а ведь забор, а за забором соседи, и чахлые кустики по периметру никак не смогут защитить их честь и достоинство от случайных взоров (а всех увидевших потом – от гнева наступающего на бессмертных императора), но… Но. Во-первых, с самого начала Ваньнин возмутиться просто не успел, сразу же захваченный в плен крепких рук и жарких губ. Во-вторых, потом уже стало как-то не до возмущений… – Пожалуйста, прости меня, – мягко произнёс он, поглаживая кончиками пальцев высокие скулы, запечатлевая на губах новый поцелуй с острым, пряным привкусом сливового вина. Хотелось, наверное, сказать куда больше, но Ваньнин просто не находил нужных слов, не знал, как выразить всё то, что распирало грудь изнутри, не находя выражения… Разве что в таких вот прикосновениях. В поцелуях. Возможно, больше ничего говорить было и не надо. Возможно, для Мо-цзунши не хватило бы понимания слов, а вот Тасянь-цзюню увиденного и услышанного было вполне достаточно для того, чтобы стать счастливым. Не отводя от Ваньнина горячего взгляда, в котором миры рождались и умирали за считанные секунды, он уже не отдавал себе отчёта в том, что сильные пальцы слишком откровенно сжимаются на тонкой коже, и яростное желание обладать оставляет на ней грубые тёмные отпечатки. Разум затмевала страсть, оборачиваясь ещё более опасным оружием, чем любые другие, потому что не видела границ и не знала ограничений. Пальцы, лишь намёком скользнув по бедру, толкнулись в это желанное тело, крайне нетерпеливо, не желая ждать и мгновения, убеждаясь в том, что ответом на требовательное проникновение станет короткий стон, который Ваньнин, конечно, постарается скрыть. Который Ваньнин, конечно, и постарался скрыть, пусть даже слишком красноречиво закусив губу, стоило пальцам ворваться внутрь тела. Но короткий, едва слышный, он всё же успел сорваться с губ в самые первые мгновения этой жадной, нетерпеливой близости, лишь намёка на эту близость, так же, как и стон служил лишь намёком на охвативший всё тело жар предвкушения, с которым Ваньнин уже ничего не мог поделать. Он бы скорее умер, чем попросил о большем вслух, но тело, охотно принимающее в себя пальцы, как всегда оказывалось честнее, никогда в такие моменты не следуя мысленным распоряжениям своего молчаливого хозяина. Кожа к коже, губы к губам – в поцелуях тоже можно глушить постыдные стоны. Пальцы удобно легли на широкие плечи, замерев там, иногда сжимаясь слишком сильно, когда этот достопочтенный начисто забывал даже о тени сдержанности. Терпение никогда не было добродетелью Тасянь-цзюня. Особенно когда дело касалось той единственной страсти, что бесконечно затмевала его разум, и единственная способна была остановить руку с уже занесённым мечом. Той страсти, ради которой он уничтожал и миры, и её саму, и себя, и ничего не мог поделать с ошеломляющим бешеным огнём, поднимающимся внутри него при одном только взгляде на этого человека. Не было никакого терпения на то, чтобы подготавливать его к себе слишком долго, но за это потом будет просить прощения уже другой. А сейчас крепкий горячий член ворвался в гибкое тело, позволив успеть сделать лишь один вздох. Придержав Ваньнина на весу, этот достопочтенный мог поклясться в любом суде, что мгновение растянулось на вечность, в которой жаркая пульсация заменила удары сердца. И превратилась в грозовой шторм, с которым Ваньнина насаживали до самого конца, снова и снова, выбивая с его губ последний воздух, безо всякой жалости и малейших колебаний. Всё, что оставалось Ваньнину, это цепляться за плечи слабеющими пальцами, жадно глотать урывками воздух, и стоны всё чаще срывались с губ – тихие, едва слышные поначалу, они набирали силу и глубину с каждым разом, с каждым сильным движением внутри тела, когда ничего не оставалось, кроме как отпустить себя. Когда ничего так не хотелось – просто отпустить себя. Просто переступить черту. Просто прильнуть к этому горячему телу, обнимая лицо ладонями, целуя урывками, забывая о том, что иногда им обоим всё-таки нужен был воздух. Каких-то несколько минут назад Ваньнина волновало, что вокруг сад, а вокруг сада забор, а за забором – слишком много любопытных глаз, но сейчас все его мысли сузились ровно до той точки, которая его устраивала. Кроме этого достопочтенного он никого больше не видел, не слышал и, возможно, даже не подозревал о существовании, слишком охваченный ответным жаром и страстью, чтобы ещё о чём-то думать. В такие моменты и Тасянь-цзюнь забывал о том, что где-то в этом же самом мире наравне с ним существует Мо Жань. Тот самый, который забирает себе всё внимание его золотца и его самого, которого (как всегда кажется бывшему императору, и с этим уже ничего не поделать) его Ваньнин любит намного сильнее. Еще несколько невероятно глубоких и сильных толчков доходят, кажется, до самого горла. Крепкая ладонь накрывает член Ваньнина, позволяя ему взорваться удовольствием, стать полностью и бесконечно свободным – пусть и всего лишь на несколько мгновений. Но эти мгновения принадлежат только им двоим, и абсолютно никто не сможет их отнять. Эти мгновения Тасянь-цзюнь, находясь между всех миров, перебирает, как самые драгоценные бусины в ожерелье, с тоской дожидаясь того момента, когда его клетка откроется снова. Как-то резко все условности теряют своё значение. Весь прочий мир теряет своё значение. С губ Ваньнина срывается гортанно-глубокий стон, за которые так привычно потом себя корить, но так сладко вспоминать, чувствуя, как по всему телу проходит отголосок желания… Внутри всё горит огнём. Кожа тоже горит. Условности всё ещё не имеют никакого значения. Если разобраться, Ваньнин толком уже и не помнит, с чего всё началось, все их проблемы остались где-то на самой грани сознания. Сейчас ему просто хорошо.