Такие слова, как: «здесь одиноко...», я никогда не скажу их, я никогда не скажу их.
Welcome to the xxxx — KAITO
Он четко помнил, когда впервые услышал этот треск. Как будто стекло, тщательно вылитое по форме и вставленное на свое место, начало ломаться. Трещин еще не было. Но был звук. Такой противный, тревожный, заставляющий в груди все сжаться. Тревога тогда охватила его сердце, цепляясь за него своими жуткими черными пальцами — такими же, как у него самого. Босс всегда считал, что у него превосходное шестое чувство и интуиция. Только в этот раз он им почему-то не поверил. Тогда к ним только-только присоединилась Чарли. Ее достали из трости, распечатали. А вместо злостного монстра, уничтожающего все на своем пути, получили белоснежного, напуганного и ничего не помнящего призрака. Боссу она тогда показалась такой же хрупкой и невинной, как первые подснежники ранней зимой, когда вокруг еще бушует холод и снег. Только сейчас бушевал вовсе не холод, а их общие, разделенные на пятерых воспоминания о демоне из метро. И Ривер, что так бесилась от несправедливости распределения грехов. А он… Он был ужасно слеп. И глух. Не придавал значения собственным чувствам. И это — оглядываясь назад — была его самая грубая ошибка. Ведь он думал, что может все уладить. Замять. Соврать в очередной раз, как будто он весь не состоит из одной сплошной тьмы и лжи. Как он мог упустить это? Призрак, существование которого перечило правилам мира? Нет, не так. Призрак, существование которого перечило его правилам мира. Он хотел их переписать, не ради себя, конечно, но ради тех, кто был рядом. Но разве могли они считаться настоящими правилами, раз существует нечто, выходящее за их рамки? Наверное, именно это и стало началом конца. А может быть, этот момент и не был таким важным. Может быть, он мог бы все уладить и позже, подгадав нужное время, лишь укрепить свою зоркую охрану. А Чарли он мог бы запечатать и вместе с остальными в своем восхитительном хрустальном дворце. Одно сплошное прозрачное стекло. И жестокий, темный мир вокруг. Вы хотите уйти? Ему все равно. В общем, уже поздно. Как хорошо, что за несколько столетий он развил в себе навыки убеждения. И сейчас, слушая, как Юджин на пару с Ривер твердят Чарли о том, что он, Босс, никак не может ошибаться, его уже давно мертвое сердце вновь заводилось, как кукла, а маленький мотор, гудящий в голове назойливыми, одержимыми мыслями, обжигал все тело уже известными, но от этого не менее приятными чувствами. Да. Так и должно быть. Должно было быть.***
Он четко помнил, когда впервые увидел эту трещину. Несколько царапин на аккуратном, идеально чистом и прозрачном стекле. Несколько черных, так явно, до омерзения бросающихся в глаза ровных и изящных линий. А еще подступающая к горлу тошнота. Этих линий было еще немного. Лишь небольшие сколы у самого края окна. Едва заметно для того, кто никогда не заботился о том, что все вокруг — изящно сооруженная из лжи и одиночества клетка. Но так сильно режуще глаза для того, кто соорудил эту клетку из собственных горьких слез и тоски. Так сильно для кого-то, слишком боящегося обнажить правду даже перед самим собой. Он ведь запер себя во дворце вместе с ними. Последним прошел через сотканную из недоверия и привязанности дверь, а затем запер ее на ключ, пока никто не увидел. Они находились так близко к настоящей свободе, тому, что он так тщательно скрывал, завязывая всем глаза пропитанным черным смолянистым платком. «Заверни ложь в красивую обертку правды, и тебе непременно поверят, какой бы великой ложь не была» — это то, что Босс усвоил для себя уже давно. А Хейден… Им всем просто повезло. Просто Чарли оказалась чуть большей занозой, чем он предполагал изначально. Бедный маленький мальчик решил слушать того, кто, как ему казалось, понимал его. И это вызывало в мрачной призрачной оболочке неконтролируемый гнев. Он здесь всегда прав. Он здесь тот, из-за кого они все еще живы. Разве они не должны быть ему благодарны? Ах да… Точно. Он здесь тот, из-за кого они все еще не могут исполнить свою самую драгоценную мечту. Свобода. Она всегда была для Босса таким абстрактным и чуждым понятием. Зачем она нужна? Для чего? Построить золотую клетку, стеклянный дворец для себя, для тех, кого любишь, казалось более логичным. Он ведь провел так всю свою жизнь. Да, в несчастье, да, в смутном желании поскорее покончить со всем этим, но сейчас же все по-другому! Он ведь действительно заботился и желал защитить от ужаса внешнего мира, и отнюдь не был эгоистичным маленьким ребенком — он ведь живет здесь уже почти три сотни лет — желающим присвоить все себе. Зато Хэйден был. Был маленьким, непослушным мальчиком, что посмел нарушить слово своего начальника. Его, Босса, правила, которые должны были стать для всех смыслом их греховного существования. А он не послушался. Зашел слишком далеко, разбил стекло, образуя на некогда идеальных прозрачных вставках небольшие трещины. Просочился через них светом, слишком ярким, слишком непорочным для кого-то, вроде Босса. И ушел. Навсегда. Может быть, даже не зря. Может быть, такому чистому существу действительно не место рядом с настоящим воплощением грязи и тьмы. И если вместе с уходом Хэйдена Боссу начало казаться, что вслед за ним отправилась и частичка его собственной пропитанной ядом и холодом души… Что ж. Ему всего лишь показалось.***
Ведь он четко помнил, когда впервые вместо привычных уже трещин, которые не мог решиться залатать, заметил осколки. Осколки чистого, словно вылитого из его собственных слез стекла. Он их даже не увидел. Ощутил, когда ненароком ступил не туда и почувствовал сильную, обжигающую боль. Из ран просочилась, потекла густая, смолянистая черная кровь. Наверное, в нем действительно не осталось ничего светлого и приятного. Наверное и, глядя назад, в прошлое, сквозь пелену отрицания и самоубеждения, это и не кровь была вовсе. А его собственная душа. Грязные и порочные мысли. Причина, по которой он, как ни старался, оставался всего лишь кучкой теней на фоне сияющих светом и теплотой призраков. Но эта боль не была сравнима ни с чем. Эти осколки впились в его сердце, разрывая его на части и заставляя задыхаться. Он почувствовал то же самое, что чувствовал когда-то с Хэйденом, когда тот только-только сбежал. И тогда Босс впервые осознал. Все рушится. А те, от кого он так тщательно скрывал существование прозрачных стен, сдерживающих их внутри, подальше от такой драгоценной свободы и покоя, но ближе, безумно близко к безумству того, кто все это затеял. Он хотел впитать их в себя. Стать одним целым, одним единым, одним сплошным организмом. Но в то же время боялся пораниться. Все еще был тем самым маленьким ребенком, отброшенным в сторону и забытым, как тряпичная кукла. А теперь утопал в грязи из своей вины и болезненных желаний. Он думал, что успеет вовремя залатать образовавшуюся после Джоан дыру. Не только в крепких стенах дворца, но и в своем собственном сердце. С каждым днем, с каждым часом их становилось все больше. И вскоре он начал понимать. Стеклянный дворец это не просто гротескное место, являющееся воплощением его худших представлений о жизни. Стеклянный дворец это его собственное сердце. Ведь оно точно так же сделано из стекла. Такого прочного, но такого хрупкого одновременно. А Ривер, Джоан, Хэйден, Юджин… всех он запер не только во дворце, но и в своем собственном сердце. Так вот почему было так больно отпускать.***
Он четко помнил, когда в ушах оглушительным звоном раздалось лопание стекла. Дворец медленно крошился на миллионы осколков. Трещины, сколы, оставленные Джоан и Хэйденом, обвили прочными нитями лозы стены, полы, потолок, так искусно и любовно выложенные их Боссом. Сжали и начали давить. Это была точка невозврата. Когда уже было поздно пытаться что-то предпринимать. Когда уже было поздно укрепить стены и, прижав всех ближе к себе, заточить еще глубже. Как он вообще мог это допустить? Но даже так… Даже так он не переставал винить в этом всех, кроме самого себя. Чарли, за то, что она была такой правильной и светлой со своей утраченной памятью; Хэйдена, этого милого, невинного ребенка, который посмел ослушаться слова того, кто заменил ему отца — по-настоящему любящего, а не того предателя, которого этот мальчишка еще и сумел простить; милую бабушку Джоан за то, что так рвалась выполнить свой долг. Ривер. За то, что посмела вести себя так непозволительно нагло, вымещая свою злость и ненависть на том, кто спас ей жизнь. За то, что посмела пойти против того, кто жертвенно подарил ей второй шанс, пусть и навязанный ей против воли иллюзией свободы выбора. За то, что за считанные мгновения, не успел он хоть что-то осознать, прогрызла свой золотой ошейник, смогла выпутаться. Да, он всегда в глубине души понимал, что работники офиса далеко не идиоты, и рано или поздно этой тихой идиллии придет конец. Но это все происходило так быстро, что у него, Босса, даже не было времени подготовиться. Но даже если на языке вертелись эти ложные, такие же безосновательные и отвратительные, как он сам, обвинения, то он смело причинял боль самому себе, только чтобы не позволить им сорваться вниз. Возможно, внутри се6я он все же понимал, насколько был виноват перед всеми ними. Перед ней… Возможно, даже временами представлял то, как будет звучать его нелепое лицемерное извинение, в безуспешной попытке все исправить. Не то чтобы он действительно смог раскаяться. Просто хотелось дать этой любовной иллюзии просуществовать еще недолго. И тем не менее, его стеклянная обитель неумолимо близилась к своему краху.***
Он четко помнил, когда в первые осознал, что дворец разрушен… Тогда он наконец открыл себе глаза на правду. Ривер, обращенная в монстра по, как он наконец смог самому себе признаться в этом, действительно его вине, бушевала где-то в стороне. Он стоял над телом Юджина, оберегая, пытаясь сделать хоть что-то хорошее на конце — а он не сомневался, что после этого его душа вмиг исчезнет, потеряв смысл своего существования и личную обитель — своей уже второй по счету жизни. Раны на призрачном теле едва ли ощущались физически. Слабость, легкая истома, совершенно не сравнимая с адской болью на душе. Но даже тогда он не позволил себе проронить и слезы. Не он здесь жертва, а значит нужно принять свое наказание, даже пусть и внутреннее, с гордостью и смирением. В конце концов, наверное, он еще давно понял, что скоро все кончится. А сейчас сидел, в одиночестве, под чутким взглядом той, из-за кого это все и началось. И взгляд этот почему-то так странно-иронично напоминал взгляд сторожа, следящего за своим особо буйным заключенным. В какой же момент они поменялись ролям? Сейчас Боссу, сидящему не среди обломков полуразрушенного Ривер метро — а среди разлетевшихся вокруг осколков его собственных чувств, было уже неважно. Вокруг сколами воспоминаний рассыпалось то, что когда-то было настоящим дворцом. Восхитительным местом, где царили лишь гармония и спокойствие. Хотя, в деле, так казалось лишь на первый взгляд. И он вдруг внезапно осознал это для самого себя. Действительно. Все это — хрупкая ангельская оболочка, которую он так старался уберечь. Не для кого-то — им это было не нужно. А для себя. Потому что это то, чего ему действительно не хватало. При жизни, из-за матери, наверное, а может, он с самого рождения, по существу своему таким был. Эгоистом. Рядом раздался тихий шелест, а он едва ли мог обращать внимание на что-либо вокруг себя, кроме несуществующих обломков его когда-то счастливой жизни. А был ли он по-настоящему там счастлив? Остальные — теперь он признается себе в этом честно, не смотря на боль, сравнимую с предательством, изменой, в душе — да. Они, вероятно, обрели то, чего хотели еще при жизни. Может, это было больно, может, этого было недостаточно, раз душа так рвалась наружу, на свободу, но они действительно ценили то, что у них было во дворце. Они, может быть, и не так сильно горевали по через-чур тяжелой — для знающего правду бессмысленной — работы по искуплению грехов, но рано или поздно на них накатывала тоска. Каждый из них рано или поздно вспоминал о собственных сожалениях, которые так хотел исправить. А он просто… бесчеловечно и жадно оборвал им крылья. И даже не заметил, как сам покрылся мраком и тьмой, приняв всю вину и тяжелую ношу правды на себя. А действительно ли он этого хотел? Хотел ли он этой участи для других, для себя? Или это единственный выход, который смогло найти его измученное и пораженное одиночеством сознание. Он ведь всего лишь… Хотел немного любви. Возможно. Этой теплоты, которую людям так нравится дарить друг другу. Почему у кого-то ее было так много, а кто-то, совсем как он, не получал ничего? Он ведь не сделал ничего плохого при жизни. И даже когда умер, стал таким черным и черствым не сразу. Почти сиял, как Чарли, только-только потерявшая память. Разве быть жадным и пытаться получить то, что должно принадлежать всем изначально, так плохо? Точно. Загробный мир не наказывает за проступки. Загробный мир заставляет тебя самого наказать себя за проступки. Выходит… А любил ли он самого себя? Хоть когда-нибудь? Хоть на одно мгновение, после очередного удачного дела или похвалы со смесью восхищения и глубокого уважения от работников из офиса. А жалел ли он себя? Например, когда просыпался от мучительных ночных кошмаров, давящих и сжимающих горло, желающих задушить. Вот только в его кошмарах не было никого, кроме него самого. Какое позорище. А считал ли он себя достойным? Когда, например, словно вампир, жадно питался чужими чувствами, адресованными ему. Когда вызывал у себя зависимость от коротко и грубо сказанных «Молодец» или «Хорошая работа». Когда с пеной у рта пытался добиться уважения. Признания хоть где-то. Хоть в чем-то. Пока в итоге не обратился в то, чем является сейчас. И когда Чарли выбирается из его воспоминаний, горьких, ужасно томительных и болезненных, он вздыхает полной грудью, как будто заново обрел легкие. А в горле и глазах неутомимо щиплет. Он сам не замечает, как роняет на собственные, когда-то истерзанные шрамами от желания причинять себе боль руки соленые слезы. А вокруг него лишь давящая пустота. Осколки исчезли. И дворец вместе с ними. Теперь вокруг него не осталось ничего. Ничего привычного, ничего родного, ничего из того, что когда-то приносило спорные радость и удовольствие. Но сейчас он, едва вслушиваясь в обвинения от вмиг потемневшей Чарли, мог думать лишь о том, что, наконец, нашел ответы на все вопросы, которые так долго не мог решиться задать самому себе. Нет. Интересно, а может ли вина за совершенное передаваться через воспоминания? Впрочем, сейчас уже все равно без разницы. Не осталось ничего. Хотя. Может быть. Ему стоило бы присмотреться получше. И увидеть, например, юношу, стоящего рядом. Смотрящего так уверенно, не сравнимо с ним обычным, но в то же время по странному тепло, не смотря на сведенные к переносице брови. Очки, ненужные призраку, но которые он почему-то продолжал носить. Может, Босс снова что-то недоговорил? Наверное, так и есть. А сейчас же он лишь усмехнулся. Их осталось трое. Два юных призрака, у которых впереди еще одна — а у кого-то и вовсе две — большая жизнь. Точно так же полная различных чувств и событий, как у него. Но он все же надеялся, что радость и счастье для них будут мелькать чаще. Надеялся, а потому сейчас медленно поднимался с места. Слезы больше не капали. Тоска в груди, тисками сжимающая мертвое сердце, растворилась, оставив после себя лишь горькое послевкусие и тяжесть на языке. А еще… Чувство свободы. — Юджин… — раздалось тихое и неуверенное, но такое хриплое. Ему было тяжело, тяжело говорить это вслух, облекать мысли в слова. Но он смутно понимал, что должен. Ответом ему стало лишь молчание. Фантомная боль отозвалась во всем теле. Но страдала не оболочка. Страдала его душа. Он сделал несколько неуверенных, слегка шатающихся и неровных шагов к ним на встречу. Он смотрел. Смотрел только на Юджина, опасаясь увидеть вместо привычных уважения и какой-то детской привязанности гнев и разочарование. Но так и не увидел. Ответом ему было лишь смутное недопонимание на его лице, выраженное недавно образовавшимися морщинками у глаз. Бедный мальчик таких ужасов в загробном мире натерпелся, что теперь стареет раньше времени. Боссу уже было плевать. Он вырастил этого ребенка как самое первое домашнее животное, о котором заботишься и которого лелеешь, и после которого все предыдущие кажутся лишь блеклым отголоском воспоминаний. Теперь он должен был разбираться со своими проблемами сам. И, словно в подтверждение звенящих в воздухе мыслей, крепкая, но такая же черная, как и его душа, рука разжалась, уронив на ладонь мальчишки веер. Тот самый веер, в который он заточил так много заблудших душ, погрязших в своем грехе. А лучше бы заточил себя. Тот самый прекрасный веер, теперь ставший лишь грудой обломков и разорванной ткани. Та самая вещь, которую он любил и лелеял всю свою жизнь, была испорчена и выброшена так же, как и он сам когда-то. И вот теперь в его жизни точно не осталось смысла. — Босс.? — раздалось легкое непонимание. А что он мог ответить на это? Слова извинений теперь казались такими странными и ненужными. Лицемерными. Как и он сам. Оставалось лишь хрипло рассмеяться, баюкая воздух легкой хрипотцой голоса и нежностью звука. Хотя на деле он смеялся как сумасшедший. Медленно и тихо сходил с ума, утратив последний якорь, державший его в трезвости ума. Он не шептал «прости». Он не кричал «прощай». Он не умолял «позволь мне остаться». Он лишь молча передал то, что когда-то делало его здесь великим, но теперь было сломано, в руки своему неожиданному преемнику. Бедному мальчику еще предстоит столько узнать и понять. Возможно, даже возненавидеть своего наставника. А сейчас ему оставалось только уйти. Молча уйти, даже не попрощавшись, лишь оставив после себя след из мерцающих в ночи осколки. Может быть, когда-то они станут звездами. Такими же прекрасными, как его мечты и желания, но такими же пустыми. А сейчас ему надо было уйти. Оставить руины стеклянного дворца в прошлом и осознать, что все это время единственным, кого он заточал в этих стенах, был он сам.