Вот несет одна мне свои цветы

      Напоенный тишиной тронный зал помнил многое. Обветшалый и кое-где провалившийся из-за подточившей его сырости деревянный помост, который возвышался в дальнем конце, хранил отпечатки массивных ножек кресла, еще недавно принадлежавшего какому-нибудь ландграфу или герцогу. По стенам, точно крылья исполинских летучих мышей, висели обрывки выцветших и набухших от влаги гобеленов, нити которых, тронутые гниением, не лопались от тяжести лишь потому, что карнизы кустистой шапкой облепил вездесущий мох. Когда в закатные часы лучи солнца просачивались внутрь через частично уцелевшие окна, на потемневших, расплывшихся полотнищах блестела потускневшая позолота и проступали лица героев, о чьих доблестных похождениях они повествовали. Те словно бы переглядываясь со святыми и венценосными предками, чьи летописные портреты были взяты за основу витражей и теперь украшали противоположную стену, а в дождливую погоду, казалось, проливали горькие слезы по минувшим временам. Они-то застали громкие пиры, когда под крестовыми сводами разносились отзвуки баллад и хвалебных гимнов, и пышные церемонии от свадеб до акколад, где собирался цвет общества. А теперь, будто мученики, распятые каждый на своем кресте, были вынуждены наблюдать за умиранием родного замка, притаившегося во мрачной горной седловине.       В центре одного из оконных проемов зияла практически симметричная брешь. Пестрые осколки ромбовидных стекол лежали на полу, подобно горсти рассыпанных самоцветов, о которых, второпях покидая обжитые покои, позабыли и хозяева, и прислуга, а в образовавшуюся дыру протискивалась еще тонкая, но полная жизненной силы веточка дуба, не обращавшего внимания ни на людскую суету, ни на последовавший за ней упадок и росшего во внутреннем дворе замка в своем естественном стремлении к лазурному простору небосвода. Его тень, уже разлапистая и могучая, но пока прореженная солнечными бликами, на восходе хоть и заслоняла почти весь закованный в цепи стен оазис природы, но не оказывала на растения, каждый год подымавшиеся из-под снега, пагубного влияния, не высасывала из них соки. Конечно, с той поры, когда за садом ухаживали придворные травники, он пришел в запустение, и на некогда ровных грядах теперь кустились сорные травы: где-то — осот с его бледными, словно крылья бабочки, цветами, где-то — неприхотливая звездчатка. И все же среди зарослей проглядывали стебли вырождающегося картофеля, а по стволам догоняющих своего родича молодых дубков наравне с вьюнком ползли светло-зеленые стебельки гороха.       — Вот и моя маленькая тайна, — с доброй усмешкой произнес Горшок, с размаху садясь на крупный валун, поросший мхом так густо, что становилось невозможно определить, был он обломком, отколовшимся от арки выходившего в сад портала, или носил на себе засечки, служившие для определения фазы лунного цикла или для измельчения корней и листьев растений.       — Удивительно, — пробормотала Виола, всплеснув руками, но в следующий миг опомнилась и инстинктивно прижала к себе едва не слетевшую с предплечья корзинку.       Ее щеки невольно залились румянцем. Как и все молодые девушки, заводившие новые знакомства, она боялась показаться Горшку посредственной и по-детски дурашливой. Однако как можно было не впасть в ребячество после утомительного подъема по склону горы, откуда открывался захватывающий вид на долину с ее деревеньками и рощицами, если в конце концов старый замок, безжизненной тенью пугавший местных жителей с высоты своего уступа, распахнул перед ней двери в страшную, но прекрасную сказку?       — Гляди-ка! — Виола перешагнула через полуразваленный ряд камней, наполовину утонувших во влажной почве и напоминавших расшатанные зубы, и опустилась на корточки, не боясь испачкать подол юбки. — Здесь и от недугов травы есть.       Действительно, раздвинув мясистые побеги какого-то сорняка с заостренными листьями, она любовно погладила золотистые лепестки арники. Издали напоминавшая одуванчик и даже при ближайшем рассмотрении производившая впечатление праздного, предназначенного исключительно для плетения венков цветка, та обладала целебными свойствами и неизменно водилась в домах, где жили непоседливые, набивавшие шишки и синяки чаще, чем возвращались домой, дети. А на краю грядки, в тени ската крыши, куда редко попадало солнце и оттого было прохладно и сыро, притаились белые с розовыми прожилками венчики валерианы. Впрочем, почва была заболочена лишь рядом с колодцем, расположенным в нескольких шагах от камня, где сидел Горшок, а на противоположном конце клуатра Виола заметила зонтики фенхеля, предпочитавшего землю посуше и помогавшего от болезней желудка.       На равнине за настойки из этих трав заламывали баснословную цену, и никто не знал, что здесь они произрастали свободно, словно ожидая, когда их выкопают на благо рода людского.       Но больше всего внимание Виолы привлекли другие обитатели сада.       — Можно букет нарвать? — робко поинтересовалась она, протянув руку к группке жавшихся друг к другу фиалок, которые, в отличие от своих домашних сестер, украшавших подоконники в домах помещиков и от беззаботной жизни становившихся пышнее, казались тщедушными и блеклыми, но в то же время удивляли неугасимой тягой к жизни даже на руинах былого величия.       — Ясное дело, — по-свойски встряхнул головой Горшок и соскочил на землю, отряхивая штаны от налипших крупиц мха. — Давай корзину подержу.       Не дожидаясь согласия, он ловко подхватил ее ношу, и Виола одарила его благодарной улыбкой. Без корзинки ей действительно было удобнее нагибаться и собирать фиалки, да к тому же Горшок, несмотря на затрапезный вид: поношенную полосатую рубаху, запыленные и сильно выгоревшие на солнце сапоги и топорщившиеся, точно иглы дикобраза, волосы, — больше не казался ей разбойником с большой дороги, явившимся на ярмарку за легкой добычей. Она поняла это еще тогда, когда они шли сюда и он описывал ей красоты гор. Любой душегуб на его месте расправился бы с ней, как только за поворотом исчезла крыша последнего домишки, однако он вдохновенно и с упоением продолжал рассказывать про цветущие по весне склоны и про таинственные пещеры, где обитали летучие мыши, про заброшенные копи, где на поверхность выступали золотоносные жилы, и про пользовавшийся дурной славой полуразрушенный замок, при упоминании которого жители деревень хватались за нательные обереги.       Впрочем, ни растрескавшиеся крепостные стены, ни ощерившиеся покореженными ржавчиной прутьями оконные решетки одноэтажной пристройки, где, возможно, располагалась господская кухня или оружейная, ни тени растений и облаков, будто змеи, скользившие по обходной галерее, при свете дня не таили в себе ничего смертоносного или мало-мальски враждебного — как и единственный житель этой павшей твердыни. И Виоле нравилось его не бояться.       — Горшок, а тебе не страшно жить здесь одному? — не удержалась от вопроса она, поднимаясь и поправляя подол юбки, а потом, левой рукой прижимая к груди скромный букетик, правой вытянула из прически голубую ленту, чтобы его перевязать.       Повернутая к собеседнику в профиль, она не видела, каким пристальным, на мгновение вспыхнувшим взглядом он окинул рассыпавшиеся по ее плечам волосы цвета спелой пшеницы.       — А чего мне бояться? — овладев собой, пожал плечами Горшок. — Не забредает сюда никто, прямых тропок нету. А те, кто раньше грел здесь постели, вряд ли сунутся. Опустело гнездышко.       — И ты не знаешь, что заставило этих людей сняться с места?       — В деревне разное сказывают: и про Королеву-Ведьму, перед смертью отравившую землю, и про Инквизитора, замучившего в застенках сначала хозяев, а потом и челядь, и про Палача, после смерти невесты зарубившего всех, кто попался ему под руку, и в конце концов от горя спрыгнувшего со скалы. Ты могла слышать, если на ярмарке старожилов расспрашивала, — Горшок почесал в затылке. — Но, как по мне, не понравилось им здесь, вот и вся недолга. Или болезнь какая выкосила. Говорили, чума бушевала когда-то. Еще и деревни не было, одни редкие хутора на пригорках, — он небрежно махнул рукой, а потом вернул Виоле корзинку.       Та лишь широко распахнула глаза от удивления. Отец привез ее в деревню не прохлаждаться и сплетни собирать, а в качестве подмоги — разгружать заботливо проложенные мягкой соломой глиняные миски и кувшинчики, в телегу с которыми была запряжена их старая кобыла, раскладывать их на расшитых льняных тряпицах, охранять от палящего солнца и неловких зевак и зазывать покупателей. Потому она не успела даже все улицы обойти, не то что поговорить с кем-то, кроме как о цене посуды, о комнатах для них и об овсе для лошади в захудалой таверне и о добром урожае, который здешние земледельцы расхваливали перед приезжими.       Заметив ее изумление, Горшок хмыкнул, и его лицо точно засветилось от щербатой, но вместе с тем доброй, задорной улыбки.       — А я, вообще, множество историй, если пожелаешь, рассказать могу, — он поманил Виолу к распахнутой двери замковой пристройки и, когда она последовала за ним, осторожно приобнял ее за плечо, внутренне восторжествовав от того, что руку его она сбросить не посмела.       В конце короткого коридора, начинавшегося сразу за порогом, обнаружилась просторная кухня, прежде наполненная голосами прислуги, звоном посуды и ароматами предназначавшихся для хозяйского стола кушаний, а теперь представлявшая собой последний, да и то едва теплившийся, очаг жизни. Возле ладно сложенной печи, где притулился густо покрытый копотью котел, стояли две сдвинутые и покрытые рогожей лавки, на которых, вероятно, спал самопровозглашенный владелец замка. Здесь же, в шкафу с покосившимися дверцами, еще поблескивали потускневшие от времени блюда и прочая утварь вроде накренившихся весов и пестро расписанных кувшинов, служивших для хранения крупы и масел. Из трех ларей, судя по дорожке следов на выстланном многолетней грязью полу, использовался только один — он и сейчас был открыт, и Виола разглядела обернутый рушником ломоть хлеба, корзинку мелких яблок и бутыль из мутного стекла с чем-то темным внутри. После этого она подняла глаза к потолку и поежилась. Кое-где из сводов торчали крюки, на которые вешали клетки с птицей и металлические кольца с креплениями для колбас и кос из чеснока, однако сейчас они вместе с обрывком ржавой цепи для люстры казались притаившимися в тени орудиями пыток, что невольно наводило на мысли об Инквизиторе.       — Располагайся, — Горшок придвинул к столу шаткий стул со следами обивки, принесенный, похоже, из верхних комнат. — Ты устала, наверное, пока сюда шли, да и проголодалась.       Прислушавшись к себе, Виола неловко кивнула. Она думала перекусить уже на ярмарке и не стала тревожить хозяина таверны просьбой о завтраке, тем более он потребовал бы за него вполовину того, сколько брал за постой, но отцу пришлось отлучиться, чтобы рассчитаться по ссуде с местным ростовщиком, и он оставил ее с товаром — ни присесть, ни отойти. Предложение Горшка звучало заманчиво, и вот уже Виола раскладывала в принесенных им мисках купленный для себя сыр и связки мелких вяленых рыбешек. Рядом с ними, будто по волшебству, очутились и яблоки, и хлеб, и нехитрый столовый прибор, и даже загадочная бутыль с двумя чарками.       Разлив по ним душистое вино, Горшок предложил выпить за здоровье Виолы, и она зарделась от смущения и признательности. Прежде никто не обращался с ней так обходительно и радушно — ни отец, ни неотесанные детины, которые иной раз приходили к ним домой свататься, но при виде батюшкиного топора удалялись ни с чем. Горшок шутил с ней и разговаривал, как с равной, а не с прислугой, только и знающей, как вести хозяйство. В его жестах Виоле виделась сердечная любезность, и она уже не задумывалась о том, что познакомилась с ним всего несколько часов назад, на людной деревенской площади. Ее больше не настораживали ни его отшельническое существование, ни застарелые шрамы, ни улыбка, в которой не хватало передних зубов. Напротив, она звонко смеялась вместе с ним, когда он, прихлебывая вино, рассказывал ей про незадачливую Ведьму, превратившего суженого в осла, про проказника Скомороха, укравшего чужую невесту, про Художника, влюбившегося в русалку, и про многие другие чудеса.       Распаленная вином, Виола не замечала, что чем счастливее она становилась и чем громче хохотала, тем пронзительнее и печальнее был обращенный к ней взгляд Горшка. В глубине души он успел привязаться к ней, этой юной, еще не утратившей очаровательной наивности и чистосердечия девушке, и потому надеялся, что после очередной истории она неловко вдохнет или сделает неосторожный глоток вина и избавит его от мучительной необходимости приниматься за дело самому, но этого не происходило. А он не мог ее бросить. Она ведь страдала.       Горшок отчетливо помнил, как год назад они с Вдовой решили обосноваться здесь, в горной седловине, неподалеку от деревеньки и в то же время словно бы в собственном мире, заключенном в стенах заброшенного замка. Как Князь и Принцесса, которых порой стесняло их присутствие, слезно прощались с ними, а потом долго махали руками. Как они с Вдовой взялись за обустройство жилища и питали трепетные надежды на будущее. Как в туманное осеннее утро у Вдовы начался жар и она не смогла встать и с каждым днем чувствовала себя слабее. Как ее лицо осунулось, губы тронула безжизненная бледность, а глаза запали и открывались все реже, потому что в царстве грез ей, наверное, было лучше, чем здесь. Она промучилась несколько недель — но никак не умирала. А Горшок терзался, сознавая, что чаяния его бесплотны, что ни травы, ни заговоры не помогли. И что оставался только один способ помочь ей, избавить ее от бремени.       Когда все было кончено, он отнес Вдову в вырытый под кухней ледник и, обложив ее выпавшим в ту ночь первым снегом, долго проливал над ней слезы, потому что в точности как она сама утратил то, чем дорожил превыше всего. Вскоре зима сковала протекавшую на склоне горы речку, и Горшок смог обустроить подземное обиталище возлюбленной поудобнее. Спускался он к ней лишь иногда, а когда наступила весна и ему пришлось в одиночку вести хозяйство, то и вовсе перестал наведываться в ледник и старался не думать о произошедшем… Пока не встретил Берту. Жизнерадостная и веселая деревенская девка, из-за бедности она была вынуждена поддерживать порочную связь с травником, чтобы тот готовил снадобья для ее пожилой матери, терпеть насмешки соседей и притворяться, что жизнь идет своим чередом. Берта не могла никому пожаловаться, — она и старухе-то ничего не говорила, чтобы не усугублять ее болезнь новым расстройством, — и никто не протянул бы ей руку помощи. Кроме Горшка.       В начале же лета через деревню прошли кочевники-комедианты, среди обозов которых неуклюже ковыляла прачка Лора, с детства скособоченная и вдобавок хромая. Потом Горшок в глуши предгорных лесов наткнулся на Антье, наследницу знатного рода, сбежавшую с собственной свадьбы со скрягой-дворянином. А теперь вот эта девушка с грустным именем Виола…       Горшок ведь видел, как сварливый мужчина строго наказал ей не покидать товар и как она, когда он приблизился к ней и, привлекая ее внимание, тронул за плечо, одернула платок, чтобы спрятать проходивший синяк. Он точно украшал ее кожу пятном бледной позолоты, и теперь, ласково поглаживая нежную девичью шею, Горшок невольно залюбовался им, а потом тепло улыбнулся Виоле, заметив в ее глазах тень испуга, вызванную прикосновением его сильных рук. Он с горячностью пообещал ей, что все наладится и что она останется в замке и больше никогда не подвергнется побоям. Виола, впрочем, вряд ли его поняла. Ее голова кругом шла от хмеля, и, лишь когда мир вокруг нее завертелся сам по себе, а потом стал погружаться в давящую темноту, она предприняла попытку ухватиться за какой-то из лежавших на столе предметов и по случайности сомкнула пальцы на полуувядшем букетике горных фиалок, без почвы и воды обреченных на погибель точно так же, как и она, — девушка, в честь них именованная.