Его панацея

New West — Those Eyes

Юнги ловит себя на улыбке. Вообще-то, он не из тех самых смешливых и жизнерадостных, он не умеет топить сердца ласковой улыбкой со звёздочками в глазах и ямочками, появляющимися на щеках, и не умеет заражать громким открытым смехом. Обычно его лицо в принципе ничего не выражает, даже если внутри ураган, даже если счастлив до усрачки, даже если зол до скрипа зубов. Повторяет сам себе «держи лицо» как мантру и настойчиво следует выученному принципу. Чимин обычно звонит по ночам, потому что засыпает по несколько часов, ворочается, лежит, тупо уставившись в телефон или в книгу. Чимин обожает ночные разговоры, когда темнота обнажает мысли, а потом уносит их за собой, оставляя тайну между двумя людьми. Словно красную нить, связывающую запястья. Только их больше ничего не связывает. Потому что Чимин говорит, что они абсолютно несовместимы. Потому что Юнги тихий и спокойный, работающий пять на два, по вечерам смотрящий Нетфликс, а по выходным занятый уборкой, чтением книг или изучением нового рецепта токпокки. Потому что Чимин — тот самый электровеник, который всегда в движении, всегда громкий, всегда открытый в своих эмоциях, будь то любовь, боль или злость. Потому что с Юнги слишком спокойно. Чимин говорит, что чувствует себя на пятьдесят, говорит, что иногда ему кажется, что Юнги его лишь терпит. Не любит. Недельные перерывы становятся длиной в месяц. Месячные перерывы становятся расставанием на год. Чимин съезжает в свою старенькую однушку с облупившейся штукатуркой и широким подоконником, на котором любит сидеть, изредка покуривая сигарету в приоткрытое окно. Юнги думает, что нет ничего страшного в том, чтобы быть друзьями с тем, с кем когда-то был в отношениях. Чимин всегда звонит сам, хриплым от долгого молчания голосом рассказывает случайные факты, взбредающие в голову, а Юнги слушает. Знает, что готов вечность внимать этому мягкому, с легкой ночной хрипотцой голосу. Ловит себя на улыбке из-за очередного нелепого факта, пришедшего Чимину в голову, который тот тут же решает озвучить. — Ты знаешь, что в XVII веке люди считали, что женщин-художниц легко отличить от мужчин? — По голосу Чимина слышно, что ему эта мысль не дает покоя, и это заставляет Юнги усмехнуться. Он откидывается головой на подушку, устраиваясь поудобнее и готовясь к очередной лекции по истории искусств. — Они считали, что женщины не могут быть так же хороши, как мужчины, да? — Именно. — Теперь Чимин звучит очень довольно. — Так и было. Ты знал, что одна из картин фламандской художницы Йоанны Вергаувен приписывалась Тинторетто вплоть до XX века, пока под слоями краски не нашли ее подпись? Забавно, что об уровне мастерства судили люди, которые не могли отличить руки двух абсолютно разных художников. — Забавно, — повторяет Юнги. Весь Чимин в этом. Его голова — буквально кладовая случайных знаний из абсолютно разных областей, с жадностью впитываемых им годами. Юнги думает, что нет ничего страшного в том, чтобы созваниваться вот так пару раз в неделю, а иногда случайно встречаться по пятницам в ближайшем к его квартире дешевеньком баре, в который Чимин почему-то не перестал заглядывать. Сначала они кивали друг другу и дальше пропускали по стаканчику, лишь изредка обмениваясь взглядами. Потом стали перебрасываться несколькими фразами. А теперь садятся за один столик, приходя почти в одно и то же время, не сговариваясь. Чимин точно так же бросается случайными фразами, прислоняется виском к его плечу, когда смеется, и пачкает нос в пивной пенке, а Юнги ловит себя на улыбке. Не осознает, не задумывается, не анализирует. Улыбается, видимо, совсем по-идиотски, потому что Чимин смеяться прекращает и серьезным становится. Потом стесняется и опускает глаза, разглядывая конденсат на холодном стекле, прокручивая стакан. Намджун спрашивает, не встречаются ли они снова. Юнги отвечает, что они «как бы друзья». Намджун говорит, что они как бы встречаются, просто без секса, потому что Юнги выглядит по-идиотски, когда думает и говорит о Чимине. Намджун говорит: — Ты выглядишь как втрескавшийся по уши подросток. И ещё: — Ты наступаешь на те же грабли. Юнги лениво отмахивается, сохраняя привычно индифферентное выражение лица и ничем не выдавая замешательства. Втрескавшийся подросток? Он правда так со стороны выглядит? Решает не зацикливаться на болтовне Намджуна, который любит играть в психолога, а вечером, точнее ночью — после полуночи, не дождавшись уже вошедшего в привычку звонка Чимина, набирает ему сам. Чимин не берет трубку. Чимин вообще из тех, кто может целый день атаковать тебя сообщениями, рассказывая, чем занимается, скидывая мемы или случайные фото окружающей обстановки или себя, а потом пропасть, как будто сквозь землю проваливается. Он возвращается, всегда возвращается. Непринужденно спрашивает «как день прошел, Юнги-я?», а потом спамит короткими смс. Юнги теперь кажется, что на этом и строились их отношения: на ожидании коротких сообщений, на таких же коротких приступах нежности Чимина и на терпении Юнги. Теперь ему кажется, что ничего не изменилось. Может, Чимин никогда не вырастет. Юнги теряется в этих мыслях на несколько часов, а из них его вырывает вибрация телефона. — Ты звонил мне, — говорит Чимин. Голос его уставший, слегка осиплый, но ни разу не сонный, как часто у него бывает в три ночи. — Ты не спишь, — вслух удивляется Юнги. Обычно Чимин не перезванивает. — Ты знаешь. Он знает, что у Чимина период засыпания от трех до пяти часов, прерывистый сон и извечно залегшие под глазами на веках темные синяки. Он знает, что более-менее здоровый сон обеспечивал сам же, укладывая Чимина к себе на грудь и успокаивающе поглаживая по спине, тихо мяукая себе под нос какую-нибудь заезженную песню. — Я был с Тэхеном. Начал засыпать за плейстейшн и поехал домой, но сон как рукой сняло, — неожиданно жалуется Чимин. Юнги молчит, слушает тихое дыхание на другом конце провода, задумчиво водит пальцем по простыни. — Ненавижу это. — Юнги слышит на том конце трубки раздражение и усталость. — Снотворные не помогают, да? — тихо спрашивает он. — Ни черта. Иногда думаю сожрать всю банку, когда в очередной раз встречаю рассвет. Юнги тихонько вздыхает и привстает, усаживаясь на кровати, упираясь спиной в изголовье, нервно проводит рукой по волосам и спрашивает еле слышно, на выдохе: — Мне приехать? Это звучит так просто. Так привычно, что даже не застревает в горле и не остаётся горьким послевкусием на языке. Юнги слышит, как Чимин громко сглатывает. — Угу, — глухо звучит из трубки. Он не отвечает. Сбрасывает звонок — непривычно короткий — и, взяв с собой телефон и ключи от машины, торопливо выходит из квартиры. Улица встречает весенней прохладой и сыростью. Если Юнги думал, что свежий воздух поможет ему передумать, вернуться домой и спокойно упасть в свою привычную тёплую кровать, то он ошибся. Потому что отточенным движением заводит машину, потому что до дома Чимина всего-то десять минут без пробок, которых ночью не бывает, потому что Чимину нужно. Чимину нужно, и Юнги, поднимаясь в лифте на девятый этаж, не задумывается о том, что скажет или сделает. Потому что это все еще привычно. Это все еще автоматически — забота о Чимине. Он не звонит — дверь открыта. Спихивает с ног кроссовки, бросает куртку на тумбочку и туда же кладет ключи от машины и квартиры. Закрывает дверь на замок и не направляется в спальню. Не включая свет, входит на кухню, отыскивает чайные пакетики с ромашкой и календулой, щелкает кнопкой чайника, находит молоко и мёд. Привычно. Это все еще привычно. В этой квартире даже запах привычный — она пахнет Чимином, его кондиционером для белья, ванильными Чапман и классическим парфюмом с нотками ветивера и кожи. Чимин, как обычно сидит на подоконнике, в комнате холодно так, что Юнги ёжится. — Закрой окно, простынешь, — говорит Юнги, усаживаясь на слишком узкую для двоих кровать и отставляя кружку с тёплым ромашковым чаем на прикроватную тумбочку. — Говорят, что прохладный воздух помогает лучше спать, — вздыхает Чимин, соскальзывая с подоконника. — Пиздят. Он прикрывает окно, оставляя крошечную щель на проветривание, и шаркает к кровати, останавливаясь у подножия. — Давай. — Юнги похлопывает ладонью по постели. — Сколько ты спал? — Пять часов. — Юнги хмурится, думая, что это не так уж и плохо для Чимина. Вообще-то даже много. Но потом всё же решает уточнить: — За прошлую ночь? — За неделю, — тихо отвечает Чимин, заползая под прохладное одеяло. Зябко ёжится, взбивает свободную подушку, а потом принимает из рук Юнги чай. Пока Чимин молча опустошает забавную кружку с бабочками, Юнги находит в его шкафу чистую домашнюю одежду и переодевается. Занеся ногу над штаниной, замирает из-за тихого вопроса: — Разве это не раздражает? Он всё же заканчивает переодеваться и оборачивается, выражая на лице полное недоумение. — Что именно? — Мои проблемы. Ты не должен носиться со мной. — Чимин… — Юнги устало трёт переносицу большим и указательным пальцем, а после зарывается в волосы ладонью. Больше не произносит ни слова — забирается под одеяло, где уже лежит Чимин, допивший свой чай. Как только Юнги мостится на узкой кровати, Чимин придвигается ближе к нему, хотя казалось бы ближе уже некуда. Места свободного нет совершенно, Юнги чувствует тепло его тела и горячее дыхание где-то в области плеча и шеи. Привстает немного, просовывая руку под его голову, и укладывается обратно, утягивая к себе на грудь. Чимин дышит — глубоко и немного судорожно, смотрит снизу вверх, пока Юнги глазами изучает потолок, мягко водя пальцами по ткани футболки на его спине. Чимин щекой потирается о грудь Юнги, а руку устраивает на животе, вслушивается в дыхание, старается подстроиться под ритм, а потом злится, что не выходит. И все-таки они слишком разные. — О чем ты думаешь? — тихо интересуется он, отводя взгляд от лица Юнги. Рукой потирает его живот, напрягшись в ожидании ответа. — Твоя кровать все еще ужасная. Спать должно быть удобно. Я чувствую все чертовы пружины. — Прости, — почему-то извиняется Чимин. То ли за кровать, то ли за то, что вытащил Юнги из его собственной постели с ортопедическим матрасом и удобными подушками, то ли за то, какой он — проблемный, непостоянный и взвинченный по жизни. — Хочу песню. Что у тебя в голове? Не задумываясь, Юнги еле слышно напевает первое, что приходит на ум, потому что эта песня играла по радио, пока он ехал к Чимину: — Потому что все те мелочи, которые ты делаешь, — это то, что напоминает мне, почему я полюбил тебя... — Чимин не понимает, в какой момент начал плакать. Не понимает, почему. Роняет слезы, что впитываются в футболку Юнги, и не говорит ни слова. Он не думает о том, просто ли крутилась эта песня в голове Юнги, или он вкладывает смысл в то, что произносит сейчас сонным, глубоким голосом. — …и когда мы не вместе, и я скучаю по тебе, я закрываю глаза, и все, что я вижу, — ты и те мелочи, которые ты делаешь. Чимин так и засыпает — пригревшись на груди Юнги, с влажными от слез щеками, вслушиваясь в тихие слова и чувствуя поглаживания по спине. Совершенно привычно. Юнги еще долго не может уснуть, анализируя ситуацию и прокручивая в голове слова Намджуна о том, что он наступает на те же грабли. Чимин просыпается, наконец-то, абсолютно выспавшимся и удивительно свежим. И все-таки Мин Юнги — самое лучшее снотворное, лекарство от всех болезней и решение всех проблем. Его присутствие — как универсальная пилюля и та самая необходимая Чимину панацея. Он морщится, потому что жарко и потому что тело затекло, чувствует тяжесть на спине, и по ней же током проходится воспоминание или даже осознание того, что они с Юнги в одной кровати. Снова. В его неудобной, старой кровати, в его крохотной старой однушке с древним ремонтом. Он приподнимает голову — осторожно, чтобы не разбудить Юнги, и смотрит, смотрит, смотрит. Запоминает каждую черточку, старается отпечатать в подкорке и законсервировать в мозжечке такого вот Юнги — спокойно спящего, с расслабленным выражением лица и чуть по-детски надутыми во сне губами. С маленькой родинкой на щеке и отросшими разметанными по подушке волосами. Не удерживается и мягко убирает пальцами челку, немного скрывающую глаза — аккуратно и невесомо, чтобы не разбудить. — Надеюсь, ты выспался, потому что я — нет, — сонно бормочет Юнги, не открывая глаз и хмурясь. Чимин чувствует, как сердце предательски щемит, и улыбается. — Надеюсь, ты простишь меня за кофе, — хихикнув, говорит он, вскакивая с кровати. Он давно не ощущал такой легкости, бодрости и морального подъема. Непривычно, но приятно. Чимин притаскивает кофе через минут десять, после того как с кухни слышится тихая ругань, шум кофемашины — самой дорогой вещи в его квартире, потому что это был подарок Юнги, который обратно он принять отказался. Чимин усаживается на кровати по-турецки, вручив Юнги его американо, а себе налив латте с воздушной пенкой. — Юнги… — зовёт он. — Та песня?.. — Чимин все же решается узнать, был ли вложен смысл во вчерашние слова из нее, или Юнги это случайно на ум пришло. — А? Да она по радио играла, когда я к тебе ехал. — М-м. — Чимин опускает голову. В горле встает неприятный ком и глотать становится больно, вся лёгкость, появившаяся от здорового многочасового и спокойного сна, рассеивается, но он старается себя отвлечь, прикладывая кружку с кофе к губам. Юнги наблюдает за тем, как Чимин буквально гаснет на глазах, как из него испаряется весь подъем и все хорошее настроение, что было после пробуждения. Но он при этом выглядит настолько милым, словно нахохлившийся цыпленок, что у Юнги в груди разливается тепло. Чимин сейчас такой мягкий, домашний, в огромной футболке, пальцами обнимающий смешную кружку, с пенкой от молока на верхней губе и растрепанными волосами. — Я поймал себя на улыбке, — неожиданно произносит он, и Чимин поднимает взгляд, — и понял, что думаю о тебе. В комнате повисает тишина, но не плотная, не тяжелая, а легкая и немного смущенная. Чимин смотрит слегка округлившимися глазами и, кажется, дыхание задерживает. — Я правда люблю все твои привычки. Даже дебильные. Меня кошмарно раздражает, что ты умываешься, как слон, забрызгивая половину ванной, и мне приходится вытирать. Но иногда я стою в своей ванной перед абсолютно чистым зеркалом, скучаю по твоему присутствию, и улыбаюсь, вспоминая, как мы ругались из-за этого. У Чимина в действительности куча раздражающих привычек, иногда Юнги буквально ощущает, как глаз начинает дергаться, когда Чимин в очередной раз не протирает зеркало, растаскивает кружки по всей квартире или ходит в обуви по дому, если что-то забывает, когда уже полностью оделся, чтобы выйти. Чимин замирает и внезапно думает о том, что скучает по дому. Потому что эта квартира, старая и крошечная, пустая и серая, домом не кажется. Разве что только сегодня. Сегодня это чувство как будто ненадолго вернулось. И Чимин не знает, как объяснить себе то, что он на собственном опыте сейчас познает, что мы скучаем не по дому, а по людям. Ему без Юнги тошно, без Юнги не дышится, а любое место ощущается пустым и одиноким. Он из тех, кто всегда живет в движении, не привязывается к людям, местам и вещам, но сейчас чувствует настолько тяжелую привязанность, что кажется, будто она распирает грудь изнутри и прокатывается по спине холодным потом — потому что то самое постоянство, от которого он бежал, сейчас ускользает от него, утекает, словно песок сквозь пальцы. Он отставляет кружку с почти позабытым кофе на пол и всем телом к Юнги льнёт, выхватывает у него американо, оставляя его на тумбочке, забирается к нему на колени, обнимая и руками, и ногами, носом в шею утыкается, вдыхает запах и с ума сходит, понимая, насколько он скучал. Жмется со всей силы, дышит глубоко и судорожно, разбивается где-то внутри, задыхается от ощущений рук на спине — мягких и теплых. Понимает, что даже если бы хотел сбежать, то не смог бы. Юнги — это не переходный этап, это не то, что заканчивается, не то, что забываешь через несколько лет, он не один из. — Я буду стараться, я буду хорошим, Юнги, прости меня, прости. Не могу так больше. Юнги гладит утешающе, сжимает в объятиях, кладет подбородок на его макушку, перед этим мягко коснувшись губами. — Намджун скажет, что я с ума сошел, — вдруг говорит он, усмехаясь. Чимин еще сильнее вжимается лицом в его плечо, бубня: — Он меня ненавидит, так и скажи. — Он и так думал, что мы встречаемся. — К черту Намджуна, — шепчет Чимин, прежде чем поцеловать Юнги в уголок губ. — К черту Намджуна, — отзывается тот и неожиданно раскатисто смеется. Чимин так и замирает, почти впечатавшись в его губы. Юнги смеется так громко и открыто, заразительно — по-настоящему. У Чимина внутри сердце в рёбра долбится, а на лице выражение сумасшедшее, из-за которого Юнги начинает хохотать ещё сильнее. И это определённо лучший звук, который Чимин слышал в своей жизни.