Проснись, это любовь

Сначала страшно. Сначала ты шаришь пальцами по груди, царапаешь кожу и наивно надеешься вспомнить, как делалась трахеостомия в учебнике по медицине. Неуверенно сжимаешь в пальцах собственное горло, хватаешь ртом воздух, как рыба, и чувствуешь тяжело дёргающийся кадык, когда пытаешься вздохнуть. Потом полегче. Марк рассматривает трещины на стене. Надо думать. Надо постоянно думать, анализировать, искать, где выгоднее, с кем быть, что делать. Не надо думать «почему» или, боже упаси, «зачем». Сначала понять, потом осознать. И ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, ни за что на свете, не включать в логическую задачку элемент чувств. Марк иногда думает, что чувствовать он ничего не способен. Иногда он просыпается среди ночи и, тяжело дыша, медленно растирает пальцами кожу на руке, или мнет одеяло, или перебирает свои волосы, или гладит холодный металл кроватного каркаса. Просто чтобы удостовериться, что нервные окончания не вырвали вместе с эмпатией. И это помогает, правда. Он единственный из Первого Поколения может мыслить здраво, координировать действия группы и строить надёжную стратегию, на которую не будет влиять жалость, любовь, ненависть и всякая прочая лабуда. Потому что люди — всего лишь люди. Потому что они — расходный материал. Биомусор. И если ты хочешь выжить, то нужно это понимать и всегда держать в уме, когда разговариваешь с кем-либо. Здравствуй, Иван. Ты умрёшь лет эдак через двадцать пять, учитывая агрессивную среду в которой нам предстоит находиться. Но не волнуйся, у тебя прекрасные лидерские задатки и под моим крылом ты сможешь организовать нужную для нашего общества структуру. Здравствуй, Давид. Ты сдохнешь пораньше, вряд ли доживёшь до тридцати. Ты отличный солдат, твоя роль — командир сильнейших, рядовых оставь Нику. Здравствуй, Андрей. Ты — живое мясо, пусть и сильный, но не надейся прожить больше пяти лет. Ты прекрасный боец, инициативный член общества и станешь на верховном посту охраны или же уйдешь в ударную группу. В любом случае, с твоей то самоотверженностью, тебе не грозит долгая жизнь. Здравствуй, Лука. Ты… Привет. Марк прячется у Бернадского. Марк изучает иерархию муравьиного строя и психологию влияния, крадёт у врачей немногочисленные книги и даже однажды получает в подарок «Государя» Макиавелли. Спустя день он уже перечитывает заметки. Спустя неделю он может рассказать его наизусть. Привет, Лука, а ты случайно не… Марк опускает взгляд в слишком зелёный горошек. Он почти уверен, что горошек таким зелёным не бывает. Разве что у него что-то не в порядке со зрением, надо, пожалуй, сходить к Озеровой. Или лучше забить и оставить, потому что горошек вполне может быть подкрашен. Зачем? Лука улыбается ему с другого конца столовой. У него, наверное, мягкие волосы. Улыбка точно мягкая. Марк кусает зубами вилку и морщится. Горошек мешается с металлическими привкусом, а главное — непонятно, откуда взяться металлу в пластиковой вилке. Но он предпочитает не задумываться. Если бы вы однажды узнали, что существует шестое чувство? Не интуиция или провидение, это банально и избито, а просто ещё один способ видеть мир. Вы даже не можете представить. Просто потому, что никогда этого не испытывали. Как человек, которому никогда не отпиливали тупой пилой ногу, не поймет человека без ноги. Как видящий не поймет, почему слепой не представляет цвета. Как Нос не поймет, почему Марк с отвращением морщит нос, когда видит колтун черных волос в конце коридора. Потому что Нос никогда не страдал по ночам от удушья и осознания того, что этот балаган немедленно надо прекратить, пока не поздно. Потому что Нос — пример сверхчеловека. Отсоси, Ницше, твой Заратустра сдохнет в ближайшей канаве. Потому что новый кодекс требует медицинской точности в каждом выполняемом деле. Носу легко выжить в мире, где чувства — пережиток эволюции. Типа аппендикса. Никому не нужен, так ещё и воспаляется. Помехой и камнем преткновения в таких делах служит неосторожность или малодушие, ибо и то и другое, охватывая тебя, приводит твой ум в замешательство и заставляет говорить и поступать не должным образом. Ноги затекают. Марк качается на пятках туда-сюда, только незаметно, чтобы никто не прицепился. В комнате тишина. Она отскакивает от округлых стен и отражается эхом. Кажется, ещё несколько секунд и тишина начнет звенеть. Рябов так гаркает на Луку, что, кажется, сейчас умрет не кролик, а человечек. Марк старается не смотреть ему в лицо. Растирает в пальцах светлую нитку, концентрируясь на том, как она касается кожи. Если думать про то, что ощущаешь, перестаешь думать о том, что чувствуешь. Марк это понял ещё во время первых ночных удуший. Рябов кричит что-то, наверняка поливает их грязью, но для Марка — тишина. Он с холодным любопытством следит за тем, как надувается венка на шее командира. Ещё немного и она лопнет. И тогда кровь зальёт все вокруг. Ботинки будут хлюпать, лампы замигают красным, включится сирена. Но для Марка все равно будет тишина и навязчивый звон в ушах. Надо разобраться с сердцем, но позже, а то сейчас Рябов разрывается на кусочки в приказе убить кролика. — Нет. Его голос Марку слышен. Все происходит слишком быстро. В воздухе мелькает белое тельце, слышится глухой удар и осипший рогот. Марк вздыхает; не смотрит в сторону Луки. Кто будет отмывать кроличью кровь и так ясно. Ник и Рябов спускаются в столовую, а те, кому не повезло быть в рамках психически здоровых людей, оседают на пол, закрывают руками лицо и тяжело дышат. Марк боится глянуть в тот угол, в который забился Лука. Марк сбегает. однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. Марк выбирает презрение. Лука — слабак, который не выживет, если рядом не будет на кого положиться. Лука — неудачник, заслуживший признание одними лишь улыбочками и милыми шутками, но куда денется все это признание, когда придется убивать друг друга? Лука — отброс из отбросов, худший из ряда ошибок. Лука — человек. Ещё и пахнет тем, чем в бункере пахнуть не может. Марк стоит у двери подсобки, в которую влетел Лука несколько минут назад. Он припадает ухом к щели, как какой-то мелкий распиздяй, который замышляет шалость. Но все на ужине, никто его не застанет. Не застанет их. Аккуратно надавив на ручку и открыв дверь буквально на несколько сантиметров — человек внутри сжался и даже перестал дышать, — Марк бросает на пол свёрток с бутербродом. Лука не ужинал уже второй день из-за наказаний Рябова, которого не могли усмирить даже учёные. Сначала не происходит ничего. Марк просто цепляется взглядом за полоску света от приоткрытой двери и темноту за ней. А потом к бутерброду осторожно тянется рука. Он завороженно следит за тем, как пальцы на пробу тыкают пропитанную жиром салфетку и подтягивают ужин в темноту. Тихое «спасибо» и усталая улыбка заставляет его осесть на пол у двери и вздохнуть. Если Луку найдут в таком состоянии, то заклюют на смерть. С одной стороны, пускай клюют, Марку то что. С другой, у каждого есть своя роль и если не Лука будет созидающим и эмпатичным, то кто? Ведь гораздо легче снискать любовь добрых, чем дурных, и подчиняться законам, чем навязывать людям свои прихоти. Когда в коридоре появляется первый идущий с ужина, Марк встаёт, отряхивает колени и закрывает дверь. Он кусает руку до бурого кровоподтёка на запястье. Болит. Значит, чувствует. Значит, это не обман психики, не последствия таблеток и не внезапно подскачившие гормоны. Он действительно за все время своего существования получает переизбыток эмоций. Озерова говорит, что на медицинском уровне все в порядке, не считая лёгкую гипертонию, которую легко спутать с взволнованностью, если вы не Нос. Озерова говорит, что тут надо к Бернадскому. — Давайте договоримся, — Марк складывает руки за спиной, разглядывая мельтешение муравьев, которое легко принять за хаос, но на деле это сложенная система. — Я задаю вам вопрос и вы отвечаете на него без лишних комментариев. А в ответ я честно отвечу на любой ваш вопрос. — Ты считаешь, что мне это выгодно? — фыркает психолог. Марк фыркает в ответ. — Да. Я единственный представитель, как вы сказали, интеллигенции, значит, уникальный объект для изучения. А также я вам интересен как преемник. Не ломайте комедию, соглашайтесь. Психолог крутится в кресле из стороны в сторону и, кажется, вот-вот оттолкнется от стола и поедет поперек комнаты, вереща от радости. Но он лишь кивает, уступая ход. — Мне нужны записи приема Луки. — Ясно. А вопрос то какой? — Можете мне их дать? Психолог мрачно усмехается. — Нет, конечно. Прости, но мы договаривались на ответ, а не передачу конфиденциальной информации. Можешь задать другой вопрос, но тогда после меня. Марк поджимает губы. Дурацкий план. — Позволь спросить, а зачем тебе это? Серые глаза под линзами очков с интересом шарят по его лицу, словно детектор лжи, засекая малейшее изменение в эмоциях. Но поэтому Нос и его ученик, что эти изменения найти невозможно. Его мимика ограничена ухмылками, закатыванием глаз, сморщенным носом, взглядом заинтересованного патологоанатома и издевательски поднятыми бровями. Другой диапазон недоступен. Запрещен. — Я обещал ответить честно всего на один вопрос. Вы уверены, что хотите его так потратить? Психолог кивает. И с этим кивком, кажется, сгорают не только мосты или что там горит, но целые заброшенные города и страны, пылают лесными пожарами континенты, море Чуковского и то сгорело до пепла, только вареные раки остались валяться в песке. — Он слишком инфантильный. И чувствительный. Такие хорошо уживаются в стабильном обществе, в котором гарантирована безопасность, но не в нашей ситуации. Мне интересно понять, что им движет, и почему он так реагирует. — И все? — И все. Хотя люди и обманываются в общих суждениях, о частностях они судят справедливо. Психолог усмехается и делает пометку в блокноте. Марк не хочет задумываться, что там. — У нас почти всегда сходятся взгляды на людей. Но тут я с тобой не согласен. Он эмоциональный, но рассудительный, за ним легко пойдут люди и он сможет управлять небольшой группой. Правда, на роль постоянного лидера Лука не подходит, так как он, пусть и инициативен, но не постоянен. Ну а вопрос о мотивации попросту глуп — вас всех воспитывали одинаково и вашей несовпадение в поведении является обыкновенной генетикой. Я могу рассказать, что он говорил о тебе. Чисто в виде исключения, ты ж не успокоишься. Как ответ на неозвученный вопрос. Марк хмыкает и щелкает ногтем по стеклу. Муравьи не реагируют, продолжая копошится в гипсовых крошках. Сказать «да» — слишком для его гордости. Сказать «нет» — слишком для его понимания того, что информация ему нужна. Сначала понять, потом осознать. Анализировать, искать, где выгоднее, с кем быть, что делать, а потом уже думать «почему» и «зачем». — В последнее время он замечает, что ты по-другому к нему относишься. Он не смог сформулировать, но говорил об отвращении и жалости. Это очень не похоже на тебя. Психолог со стуком кладет блокнот на стол. Марку стоит огромных усилий не вздрогнуть от резкого звука. — Будь аккуратнее либо поговори с ним. Как психолог я за второй вариант, как твой учитель — за первый. Решай сам, взрослый уже мальчик. Марк шагает к двери, не отвечая, и уже тянется к ручке, как Бернадский за спиной цокает. — И ещё. Никому не рассказывай. Учёные не одобрят, учитывая вашу миссию. Марк оборачивается слишком резко, чтобы можно было допустить, что он не расслышал. — Что? Психолог мягко улыбается. Но в этой мягкой улыбке Марк видит угрозу. — Ничего. Потом зайдешь, как решишь все с Лукой. Марк царапает покатые бетонные стены, бредёт куда-то. Поспать. Надо поспать. Во сне нет мыслей и страхов, во сне можно почти все. Даже ощущать едва различимый запах чего-то вроде камфоры и почему-то холода. Люди так не пахнут. Так пахнут иллюстрации книжек про лесных монстров. Лука — монстр из мха и птичьих перьев. Ему тут не место. Его лихорадит, или мир трясется. Ломит кости и таблетки скрипят на зубах стеклянной крошкой. К Озеровой не пойдет. Анальгин зашит в шов подушки. Кровать скрипит. Вилка прыгает в руках, он морщится. Не показать виду. Не дать себя поймать. Чтобы сердце не стучало в позвоночник, надо дышать по квадрату, постоянно дышать. Отвлеклся — тебя несёт в сторону. У Рябова он выключается. Делает что-то, что-то отвечает, рявкает «так точно» вместе со всеми. Не помнит. Руки ломит. Лука смотрит. Блять, перестань смотреть. Марк хочет вырвать ему глаза. Он вылавливает Луку после ужина. Кажется, после последнего ужина в его жизни, потому что тахикардия бьёт под колени, сжимает крепкими пальцами сердце и стучит в ушах, подыгрывая механическому писку. — Марк? Не произноси вслух. Он едва видно морщится и растягивает губы в подобии улыбки, больше похожей на немую просьбу заткнуться. Лука затыкается. Только смотрит взволнованно, как смотрят на гонцов с весткой о смерти. Но Марк хуже. Марку так плохо, что он перестал думать. Ни анализировать, ни искать, где выгоднее, ни с кем быть, что делать. Только крутить «зачем» на бесконечной ленте и стирать из мозга синим краем ластика эти ебучие глаза. — Что-то случилось? Ты плохо выглядишь. Тебе нужна помощь? Может позвать врача? Лука действительно пахнет странно. Как альгинат на зубах или как сосновая кора, которую Рябов таскал на занятия. И волосы у него мягкие. И губы, и кожа, и взгляд, и встревоженная улыбка. И он не отталкивает, хотя надо. Пожалуйста, оттолкни. Пожалуйста, хоть раз в жизни, не будь таким тошнотворно хорошим. Хоть раз оступись, пожалуйста. — Марк, ты в порядке? *** Ветки под ногами Луки хрустят, как костер в темноте. Он шагает по лесу и улыбается редким птицам. Они, словно ягодки ирги, раскиданы по веткам и наблюдают за ним блестящими глазками. Где-то пробегает заяц. Лука поудобнее перехватывает стрелу и усмехается нечеткому каламбуру про его имя и лучников, который так и не оформился в его голове. Может и к лучшему, а то не так бы забавно получилось. Заброшенное здание, где он оставил Вторых, уже виднеется на вершине холма. Лука замедляет шаг и несколько секунд просто рассматривает выбитые стекла в покатой крыше, которую отсюда видно совсем немного: кривоватые сосны слишком высоки. Им всем не хватает времени, чтобы подумать о том, как тут красиво. Припорошенные снегом горы окружают заброшенный город, словно зрители цирковую арену. Сосны трещат, стукаясь друг с другом, и покачиваются, осыпают всех, кого можно и нельзя, осенней хвоей. Она потом хрустит под ногами и, если прижаться щекой к земле, то пахнет так странно: нос щекочет холодом. Ну, это помимо того, что царапает кожу. Лука набирает горсть рыжевато-желтых иголок, кривых и ужасно острых, и бросает их в карман плаща. Он улыбается. Вдыхает влажный осенний воздух так сильно, что саднит горло, и почти бегом направляется к штабу. На бетонном позеленевшем полу лениво тлеет ночной костер, вокруг которого, сложив русые и темные головы, ютятся Вторые. Он останавливается на входе, несколько секунд наблюдая за тем, как они дышут почти в такт. Даже угли в костре, и те мигают вместе с ними. Осторожно проходя мимо лежбища, Лука не сдерживается и, спрятав хихиканье, поддевает носком ботинка Диму. Он тут же вскакивает, осоловело оглядывается, потянувшись за ножом на бедре, но, наткнувшись на лыбящегося Луку, ворчит и морщит нос. — Напугал, — хрипит Дима со сна и, медленно моргая, заглядывает лучнику за спину. Лука довольно снимает с ремня двух зайцев и кидает под стол. — Маловато будет, я днем ещё раз схожу, а вы пока этими займитесь, — распоряжается Лука, снимая колчан, и осторожно ставит снаряжение возле входа в брезентовую палатку, где расположился Петр Сергеевич, да и в целом весь мозг группы. Он, — Титов, а не мозг, — наверняка сейчас спит, но скоро проснуться Вторые, а те и мертвого поднимут. Причем не только поднимут, но и докопаются, обсудят, посоветуются, отвергнут, опять обсудят и придут к какому-то выводу, с которым Лука, конечно же, будет категорически не согласен. Внезапно Дима встряхивается, как собака. Стрела царапает ладонь. Утыкается в грудь незваному гостью. Лука задерживает дыхание. Нос улыбается своей холодной улыбочкой очень важного хирурга и прогулочным шагом направляется в их сторону. В очках и плаще, весь из себя такой важный. Похож на Марка. — Здравствуй, Лука, — он останавливается в двух метрах от стрелы и подрагивающего ножа. Дима выглядит так, словно готов в любой момент сорваться и перегрызть ему глотку. Лука опускает руки и мрачно хмыкает. — Ну с тобой то я точно справлюсь. Нос улыбается чуть шире. Лука осторожно опускает двумя пальцами лезвие и кивает Диме. Тот явно недоумевает, почему такое отношение к главному врагу человечества. — Посмотрим. Он подходит ближе, чем допускается подходить врагам человечества и смотрит на него из-за линз очков. Странно. Лука привык видеть его холодный изучающий взгляд, однажды расколовшийся и впившийся ему в кожу осколками. А здесь, вот, очки. Знакомые очень. — Мы можем поговорить? Лука кивает Диме и шагает в сторону выхода. Несколько секунд огромное пространство цеха заполняет только стук тяжёлых ботинок о бетон. Потом появляется тихий шелест одежды. Нос не нагоняет, держит дистанцию и холодный тон. Когда перед глазами снова укутаный влажным туманом лес и далёкие горы, он слышит сбитое дыхание за спиной. Но, резко повернувшись, Лука натыкается только на холодные глаза за очками. Весь такой неприступный и ледяной, как мутировавшая версия Кая. Кажется, что стоит ему только стянуть эти очки, как он тут же ослепнет и потеряет всю свою силу. Обнажить бы его крысиную сущность. Разбить бы. Чтоб прям стекла в глазницы и — хрясь — Нос больше не видит. По запаху передвигается. Лука морщится на эти мысли и первым заводит диалог: — Что тебе нужно? — Лидия потеряла власть, Первые погнались за призраком с динамитом, а я хочу вам помочь. Лука хмурится и недоверчиво оглядывает лисью морду. Нос практически не изменился. Разве что стал неприступнее, собраннее и очки напялил. Лука зябко прячет шею в колючем воротнике и жмурится. Налетевший ветер заползает под одежду, оглаживает холодными пальцами щеки, да ещё и сотрясает сосны. В рыжих волосах уже путаются длинные иголки и Луке иррационально сильно хочется их стряхнуть. Нос слишком серьёзен, чтобы ходить с хвоей на голове. — Помочь нам? Ты, Нос, хочешь кому-то помочь? — Да. Ты же знаешь, за мной всегда сила. Иголки от движения головой закапываются сильнее. — Это ты за силой. Присасываешься к тем, у кого власть. — И власть эту приумножаю в сотни раз. Не делай вид, что не понимаешь о чем я. Скоро Нос станет ежом, если не перестанет совершать микродвижения, от которых его голова все больше напоминает хвойную поляну. — Да зачем ты нам сдался? Титов разберётся с горой, Лидия без власти, Ника свергнут свои же, как будет и с каждым следующим правителем Первых. — Но мы не про Первых. Мы про тебя и Вторых, которых надо вести за собой. Люди тебе верят, будут делать то, что ты скажешь. Одна иголочка повисла над ухом и слабо раскачивается. — И если ты их поведешь, то они пойдут. Им нужен лидер, который сможет дать им надежду. Так что дерзай, а я буду рядом. Лука стряхивает с головы Марка острые иголки. Кажется, он впервые за несколько столетий снова касается его волос. Хвоя колет ладонь, скользит в рукава. А волосы стали жёстче и прямее. Марк почти не изменился вот, а волосы испортились. — У тебя волосы раньше мягче были. Марк смотрит своими совершенно обычными глазами из-под очкови поджимает губы. Лука знает: это чтобы не дрожали. Проходили уже. Он осторожно отнимает руку от рыжей головы, но Марк перехватывает запястье. И смотрит. Ничего не делает. Но смотрит так, что Луку выворачивает наизнанку, как выпотрошенную белку. Он тяжело вздыхает и вытягивает запястье из хватки. — Руки холодные, — шепчет он едва слышно, но Марк слышит. — А у тебя всегда теплые. Почему они всегда теплые? — шепчет Марк в ответ, шумно вздыхая. Пролетели эпохи. Прошли года, жизни, люди, смерти, но у одного руки по прежнему теплые, а у другого холодные. И они стоят под высокими соснами. Молчат. Лука помнит, какими были страхи Марка на вкус. Как его трясло и ломало, и как страшно было видеть таким человека, который априори сломаться не может. Страдающий Марк это инсинуация. Сейчас Марк затерялся где-то в хвое, запахе осеннего леса и холоде гор. Сейчас есть Нос в очках и плаще, преступно похожий на кого-то, кто сидел на полу возле подсобки. — Ладно. Ладно, хорошо, — Лука с силой выдыхает и хрустит отекающими пальцами. Кожа на руках трескается, покрывается красной сеткой ранок и ноет от каждого движения, но он все равно теребит край плаща, не поднимая взгляд на Марка. Он должен сейчас что-то сказать. Поблагодарить, пошутить, укорить Луку за доверчивость, хоть что-нибудь, но он не говорит ничего. Смотрит холодным взглядом и белый туман пробирается ему под очки. Лука разворачивается на пятках и уходит. Жизнь, листья и ветки трещат под ногами оглушительно громко. Во всем лесу только лишь его дыхание и этот треск. Птицы и ветер замолкли, горы не гудят и откуда-то издалека больше не доносится низкий рокот водопада. — Спасибо. Лука оборачивается и щурится. Их разделяют метры хвои и тысячи километров разных взглядов на жизнь. Марк стягивает очки. Карие. У него карие глаза. Лука совсем забыл. Карие глаза, мягкий взгляд и растерянная улыбка. — Не думай, что я тебе доверяю. — Красивый плащ.