Змеева невеста

Я для любушки моей Разных наберу камней, Люб ли, люб ли, люб ли, люб, – Разных наберу камней. Злату ль рада, серебру – Чего хочешь, наберу. Люб ли, люб ли, люб ли, люб, – Чего хочешь, наберу. Чем захочешь – награжу, Чем попросишь – услужу. Люб ли, люб ли, люб ли, люб, – Чем попросишь – услужу. Песню эту пели в Милкиной деревне столько, сколько она себя помнила. Хорошая песня, славная. Девушкам она нравилась: про богатых да щедрых ухажеров петь всегда веселей. Али беленьких овец, Али новеньких колец? Люб ли, люб ли, люб ли, люб, – Али вместе под венец? Милка тоже ее пела, с удовольствием. Ей тоже нравились овцы и кольца – и то, и другое в хозяйстве пригодится. Да и “под венец” ей хотелось. Был такой парень, Андрейка, загорелый, глаза раскосые – в мать. Вечно он вокруг нее вьюном вился, шутки сыпал пригоршнями. И на коне гарцует лучше прочих, и в работе скор. Хороший парень. Дельный. – Аль с Андрейкой под венец! – спела Милка как-то, возясь с лучиной. Бабка на нее тогда сразу заахала: – Ты, девка, слова-то не перевирай! Змея обозлишь! – А что мне твой Змей? – задрала носик Милка. – Пусть слушает, если хочет, мне не жалко! – Дура ты, дура! – Бабка заворочалась на печи, заворчала: – Знаешь же, про него эта песня, им сложена! И без того молодки бестолковые нынче, голосят песню-то, цены словам не знают! А ты и того пуще пошла – про другого решила спеть, Змея обидеть! Будто бы легко ему, горючему… Милка по ворчанию поняла, что сейчас пойдет сказ, и уселась к лучине шить платок – все равно бабку не перебьешь, не остановишь. – У тетки моей свекровь была змеевица, – в который раз начала бабка мрачно. – Здесь ведь всегда знак есть: глаза красные, как камень-яшма… – Как у меня, – привычно буркнула Милка. – Как у тебя совсем, – продолжила бабка, будто и не заметила. – Так с самого начала пошло, как Змей сюда пришел… Краше наших девок ведь не было никого. Жила, говорят, тут одна, Василиса: лицом – как луна, глаза – как звездочки ясные. Взглянет она – как серебром одарит, слово скажет – как златом осыплет. Все травочки, все цветочки ей кланялись. Яблоки в ее саду росли медовые… – Ведьма она была, и только, – под нос проворчала Милка, не отвлекаясь от шитья, но слова сказа текли ровненько, убаюкивали. – Ну, ведьма… И что с того? Ведьма и ведьма. Повадился змей летать к ней в сад, яблоки медовые воровать, – пела потихоньку бабка. – Василиса, не будь дура, взяла вилы да подстерегла его, да только змей-то, как ее увидел, упал к ее ногам да и начал сулить все богатства земные, золото ли, серебро, лишь бы она в жены к нему пошла. А Василиса-то взглянула в глаза его, да и потащила его сама под венец… Милка не слушала, носом клевала, да только из-под ее пальцев сам собой выливался не задуманный узор, а совсем другое: девушка да змей крылатый, а по краям – яблочки. – Не соврал змей, мужем ей стал, щедро одарил. Нашим, деревенским, все тайны земли показал, где какой камень родится, где жи́ла из-под земли прёт. Богато мы зажили. Да потом и мастер он был хороший, все мастерил всякое. Василисушке своей кольцо выточил яшмовое, а себе – из камня-змеевика… Медлила, медлила иголка в пальцах Милки, все реже втыкалась в ткань. Лучина перед ее глазами плыла, голос бабки в ушах шумел… – Люб ли, люб ли, – пробормотала она, засыпая. – Да только век людской короток, – кончила сказ бабка. – Засохла любушка, стаяла Василиса! И змей-то после этого жить не захотел. Ушел в горы, в пещеру свою, и тело Василисино с собой унес. Похоронил он там ее, сам над ней свернулся да в камень превратился черный, горючий. Лежит он там и по сей день, и слезы из него сочатся… Снились Милке яблоки, да не простые – золотые. Снились кольца каменные, снились глаза добрые, змеиные. Только лица не приснилось, не причудилось. Милка спала, не слышала, как бабка под конец сказала: – А говорят ведь, что, как они в любви друг другу обещались, так и суждено им снова встретиться! Сильна та любовь-то, крепка, а ведьмовство и того крепче. Уж Василиса-то нашла бы средство к змею своему вернуться. И ведь родятся с тех пор у нас девки с глазами, как камень-яшма… Может, и ты, Милочка, – невеста змеева, змеевица. – И вздохнула: – Ой, ладно, да не ладно… Ждет ведь он, ждет, да не дождется, горемычный. И песню-то его забыли наполовину, да еще и горланят каждый год, про свою любовь, живую… Милка голову склонила, на ладонь облокотилась, и снилось ей всякое. Утром она пошла в горы. Взяла корзинку на локоть, платок повязала от солнца да и пошла. Тропка знакомая, протоптанная, по сторонам шалфей растет. В корзинке хлеба ломоть да крынка с молоком – на обратную дорогу. – За травой пошла, зверобоем, – сказала она бабке, чтобы та не думала чего. Шла Милка неторопливо – куда ей торопиться. Солнце еще невысоко, трава вся в росе, птицы поют – хорошо. Как повыше забралась, оглянулась: вот она, вся деревня, как игрушечная. И везде поют про злато-серебро, про “люб ли, люб ли”. Ни конца, ни начала у песни нет: позабыли. Постояла Милка и дальше пошла. Песня ей было сама на губы прыгнула, да только она не запела, поостереглась. Не то чтобы ей страшно было – так просто. Выше, выше идет Милка, выше солнце поднимается. Вот и ручей уже попался – не простой ручей, соленый. Милка села на бережку, достала хлеб, надкусила, а сама на воду смотрит. – И вовсе я никакая не змеевица, – сказала она сама себе. – Вон что выдумали! Будто бы я ему навечно обещана! Подумаешь, глаза… Только и дела, что дразнят змеихой… Андрейка ее не дразнил, наоборот, заступался. И Змея даже обещал разрубить, разбить, если тот за ней явится. Хороший парень Андрейка, дельный, рукастый… Милка улыбнулась, платок оправила и дальше пошла. Ведь и сама она девка ладная: коса толстая, губы пухлые. На луну только не похожа – да вот только какая деревенская девка будет, как луна, бледная? Это так только говорится, для красного словца… Вверх идет тропка, петляет, и ручей с ней рядом, как за руки держится. То подальше отбежит, то поближе поднырнет, змеей вертится. Милка идет, хмурит брови под платком, красные глаза на солнце щурит. Вот и пещера змеева. Никогда Милка в ней не была, порога не переступала, слышала о ней только. Черная пещера, холодом дышит, и ручей из нее бежит, камень точит. Над входом в камень два кольца вделаны, красное да зеленое. Вздохнула Милка, подол одернула и вошла. Велика пещера, хороша: своды резные, стены узорчатые. Вдоль стен каменья сложены разноцветные: один – как цветок, будто пахнет даже; другой – как деревцо, кажется, тронь – и листики зашелестят. И шкатулки, и ожерелья, и кольца тоже всякие. Словом, богатство. А в самом центре пещеры – камень черный, мхом заросший. И вода из него по капле сочится, на пол капает. Подошла к нему Милка, на каменья не взглянула даже. Села рядом, по мшистому боку погладила. – Ну, чего ты ждешь, змей? Василису ждешь? Не жди, нет ее. Ведьма она была, ведьма, твоя Василиса. Заколдовала тебя, очаровала. Про это все в деревне знают. Ну, любила она тебя, любила… да только кончилась та жизнь, давно кончилась. Сколько ее и было-то, той любви? Разве вечная она? Давно ее ветер раскидал, развеял. Даже камень от времени крошится, а ты вон что удумал… Не ответил ей камень, не шевельнулся. – Говорят, кто из девок родится с глазами яшмовыми, так та – змеевица, невеста змеева… Думаешь, так к тебе Василиса твоя вернется, снова родится? Брешут все люди, сказки сказывают! Нету ее, твоей Василисы, нету больше. Сколько можно по ней слезы лить? Что, разве других девок на свете нету? Есть и краше нее, и лучше… что же это вы все из нее кралю делаете какую-то особенную, необыкновенную… Молчит камень, только капли на землю сочатся. – Что же она, плохой женой тебе была, злой? Нешто хотела она, чтобы ты так по ней сокрушался? Если не хотела, так и негоже тебе здесь сидеть, слезы лить! Ну, а если хотела – так и горевать по ней, по змее, нечего! Топнула ногой и вскочила: щеки горят, глаза злые, дикие. Вон как разозлилась! – Хватит слезы по ней лить! Хватит! Но потом опомнилась, одумалась. Сняла с головы платок узорчатый: на платке девушка змею яблоко тянет, а по углам яблочки вышиты. – Я, – говорит, – тоже змеевица. Ты все ждал, что одна из нас к тебе придет, вспомнит? Ну так вот она, я. Только меня Милкой звать, не Василисой, и не невеста я тебе, не жена. Не надо мне ни колец, ни богатств твоих, ничего не надо. И тебе от меня не взять ничего. Вот разве тебе платок на прощание... Та, другая, умерла давно. Отпусти ты ее. Не жди. Сказала так, платок вокруг камня обвязала, постояла и прочь пошла. Идет, не торопится. Как отошла подальше, так руку подняла, ладонь закусила – а глаза болят от солнца, слезятся, соль по щекам стекает горькая, холодная… Идет, а сама сквозь слезы по сторонам посматривает, где какая трава растет. Дело привычное, знакомое: ей еще для бабки отвар варить, кости лечить, да матери Андрейковой хворь заговаривать. Змеевицы-то все к ведьмовству склонны, все это знают. Вот она, полянка, где зверобой растет. Забрела Милка в траву, уселась, корзинку отставила и тихо-тихо завыла по-бабьи, как по покойнику. Никто ее не слышал, никто не видел, а ей того и надо. Поди объяснишь в деревне, по ком она плачет – все живы. Проплакалась, успокоилась, слезы утерла и стала траву собирать. Слезы слезами, а дело делом. Через неделю в соседнем селе ярмарка была. Много мужиков собрались, кто с камушками, кто так. Ну, и Милка тоже травки свои понесла. Напросилась к соседу на телегу, сидит себе, на солнце яшмовые глаза щурит. Все лучше, чем дома сидеть, чужие сплетни слушать. Тут по деревне слух прошел, будто ручей соленый на горе совсем пересох. Болтали еще, будто бы над горой, где пещера змеева, огонь поднялся заревом, да сам змей вылетел, как гром в небо ударил; покружил да улетел, а куда – кто знает. – Может, и верно улетел, – сказал сосед, пока с подпругой возился. – Ну! – возразила ему соседка. – Нешто он бы ее бросил, свою любушку? Сердце у него совсем сточилось, стаяло, вот и не плачет он больше… Милка молчит, ничего не говорит и глаза прячет. На ярмарке народу много было. Милка платок расстелила, травки свои разложила, стоит, народ зазывает. Слышит вдруг, окликает ее кто-то: – Эй, любушка, погоди! Милка всем телом вздрогнула, обернулась – а там парень стоит: высокий, ладный, кудри золотые, и глаза – как камень-змеевик. В руках держит ожерелье коралловое, а на шее у него платок повязан, знакомый платок. – Не узнала меня, любушка? – и смотрит ласково. Милка на него посмотрела, в глаза его зеленые, ясные, да только на уме у нее были все другие глаза – раскосые, Андрейкины. – Нет, – говорит, – не признала. Парень только улыбнулся ей, а сам слезу смаргивает. – А какое лекарство мне нужно, знаешь? – Нет, – Милка говорит, – не знаю. Как мне знать? – Сердце у меня болит, разрывается. Чем мне сердце полечить? – Смотря как болит. Если колет, в руку отдает – есть у меня корешок, его в воде размочить нужно… – А если не так? Если иначе болит? Милка только вздохнула, глаза отвела. – По людям ходить нужно, в глаза им смотреть. Как глаза чужие полюбятся – так сердце и успокоится. Парень ничего не ответил, голову повесил. Потом сказал, тихо так: – А если не полюбятся? – Время пройдет – все станется… Ты погоди, корешок тоже возьми с собой, пригодится. – Сколько будет? – Нисколько. Я с тебя платы не возьму, друг любезный. Жалко мне тебя, вот что... Парень странно на нее глянул. Сказал: – Возьми хоть бусы эти. Я их не купил, не выменял – сам принес. На глаза твои уж больно похожи. Глаза у тебя… – Яшмовые? – спросила Милка. Парень улыбнулся только, на шею ей бусы набросил. – Коралловые. Прощай, Милка. – И ушел, в толпу нырнул: как и не было. Сидела вечером Милка опять за шитьем, напевала. Песня старая, знакомая: сколько она живет, столько и песня эта поется. Сама поет, а в уме у нее плещется напев старый, забытый, какой больше не знает никто: Что мне камень, что сребро, Что мне все твое добро? Люб ли, люб ли, люб ли, люб, Что мне все твое добро? Друг любезный, подойди, Под венец меня веди. Люб ли, люб ли, люб ли, люб, Под венец меня веди. Так-то! Давно это было, давно – даже ведьме сложно вспомнить. Старая песня, и жизнь старая. Забылась, закончилась… Милка шьет, поет, а слеза из глаз нет-нет да и капнет. Правду она сказала, не солгала: нету той любви, да вот только жалость осталась. Столько вместе прожито, столько пережито – разве так просто забудешь? Яблоки медовые, голос сахарный, глаза ласковые, змеиные… Старая жизнь, старая, а сердце-то молодое, девичье. Что память забыла, сердце помнить будет, болью отзовется. У кого эта боль камнем ляжет горючим, у кого водой убежит, в корни уйдет... Утерла Милка слезы, узор разглядела: новый узор, какой и задумывала. Цветочки зверобоя по каемке, всадник на коне по платку. Дошьет, Андрейке подарит. Хватит с нее, наплакалась. Сколько можно? Нельзя одну любовь всю жизнь оплакивать, нельзя… Проводила, проплакалась, и будет. Будет. Новая жизнь у нее, и любовь тоже новая. И будет. И будет. Милка глаза опустила, запела: Друг любезный, не взыщи Да другую поищи. Люб ли, люб ли, да не люб, – Да другую поищи. Сколько зим, да столько лет, Что прошло, того уж нет. Люб ли, люб ли, да не люб, – Что прошло, того уж нет. – Это что же ты распелась? – удивилась бабка. – И припев-то какой, я и не слышала раньше. – Да так, – ответила Милка и снова уткнулась в свое шитье.