Self-inflicted

Магнитный замок металлического шкафчика с хлопком закрывается, оставляя рябящую резь, почти звон в ушах. Монетка, застрявшая в продолговатых прорезях, со свистом упала на пол и закатилась под шкаф. — Ты с деньгами повежливее, Джонни, — тянет долговязый парень, склонившись, юрко доставая монетку, — Нате. Монетка оказывается на пыльной верхушке металлического шкафчика, звонко стукаясь гранями. Джон, что на две головы этого шкафчика ниже, смутившись, тянется в сторону монетки номиналом в фунт. Ноги в вансах скользят по белой плитке, из-за чего приходится схватиться липкими пальцами за дверцу. — Чертов доклад, — жилистая рука сталкивается с железным ящиком и монетка проваливается за шкафчик. — В чем прикол называть очевидные и понятные вещи разными именами? Моральное отстранение, отчуждение… как там она говорила? Джон раздраженно вздыхает; ноги держат, искусанные пальцы крепче сжимают кожаную сумку — на ней остаются мокрые следы; он чувствует каждым следующим прикосновением. На затылке отпечатывается чей-то вздох. Гогот будет переварен в смех, а после выплюнут в виде искрящейся ухмылки. Она растянется по лицу, упираясь острыми концами в ямочки щек. — Чего зависли? Мне нужен кофейный автомат, идем! — кеды Джона чеканят вдоль широкого университетского коридора. Он точно может назвать две аксиомы, выскобленные годами собственных нравоучений на затылке: первая — пока ты адаптивен, гибок — ты нужен, ты входишь в круг чужих ежедневных потребностей, а вторая — держать горячий пластмассовый стаканчик с какао крепко, до скрежета пластика между узловатых пальцев. Джон принимает эти истины постфактум, после сгорбленной в вечных потугах избавиться от осточертевшего одиночества спины, после красных, заплаканных глаз, выбеленных люминесцентным светом. И после очередного пролитого стакана, очевидно. Джон как молитву, как мантру, твою мать, утреннюю аффирмацию повторяет то ли полушепотом, то ли уже вслух, и иного выхода более не видит. Пока снова не соприкоснется с металлическим звуком магнитного заедающего замка шкафчика. — Эй, Джонни, — встревает, осклабившись, звук в перепонки. Джон тянет уголки измученных горячим какао губ, — Ты уже придумал тему для исследовательской работы? Первее всех пойдешь сдавать, стопудово. Полноватого телосложения парень одаривает всех зубастой улыбкой — Нил тоже на третьем, только с другого профиля. Нил — копипаст, скопировать — вставить: заячью беспричинную улыбку, гортанный сухой смех, растянутые старшими братьями толстовки. У непритязательного с виду парня есть витаминка-плацебо, задающая альтруистичный настрой и необходимость быть на вышколенной годами слезами отличников доске почета. Джон морщится, чужие инфантильные смешки забиваются в самое горло, до скрипа. — Да-а, — юноша комкает пластиковый стаканчик. — У меня есть пара идей, я, пожалуй, их попридержу. — Джонни все никак не успокоится, пха-х! Хорош, ботан, хорош, — долговязый приглаживает вспотевшей рукой волосы на затылке Джона. Гогот перерастает в невротически смех и теперь выходит в виде бегающих по коридору цифр-номеров кабинетов — в голове парня все сужается до шпаклеванных белых стен университета. Он с усилием пережидает вспышку агрессии, обжигая нёбо, язык, заставляя десна ныть от шоколадной автоматной патоки. * Затем руки держатся крепко за кипельно-белую раковину; туловище дрожит, ноги промокли от ледяных брызг — кран, раскрученный до стопора, сипит. Джон съеденными-обкусанными тревогой пальцами трет глаза, смывает с лица будничную усталость. В соседних комнатах дежурит старший брат с матерью — полушепотом переговариваются, вставляя после каждой фразы неприкаянные смешки. Один доходит до ванны: — Джон, ты уже дома? — зеркало отпечатывает на себе вздох, юноша с ужимкой бросает взгляд в проход между коридором и ванной — силуэт мамы забирается внутрь помещения и включает свет. Джон расстроено морщит лоб, облокачиваясь бедрами о тумбу под раковиной. — Снова в темноте сидишь. Чего такой кислый вернулся, сын-а? Кажется, что мама — на добрый метр выше в этих громоздких красных лабутенах. Ее тоненькие облаченные в туфли ножки двигаются быстро — она цапает Джона за нос, чуть ведет вверх и обращает его взгляд на себя. Руки парня соскальзывают вниз; ссутулившись, он загнанно ловит ее слова из приоткрытого яркого зубастого рта и нервно ведет плечом. Под босыми ногами к подушечкам пальцев липнет кафель, Джон елозит резцами по мягким кровящим губам. — Все губы себе ободрал, Джонни, — челюсть разжимается под натиском маминых сухих рук, — Подожди. Она второй рукой резво открывает тумбу, рыщет внутри: пальцы юрко перебирают цветастые флаконы, с щелчком открывают банку с вазелином, неаккуратно мажут по чужим губам. Игриво подмигнув, с хлопком двери мама исчезает в темных коридорах квартиры — там, где она привыкла прятаться от старых, детских, беспечных вопросов Джона. Он рукой стирает бальзам с губ. Комната Джона МакТавиша была выверена с математической точностью, углы резали-делили стены на одну вторую каждого этапа его внутри личностного становления: от истертых кассет с электронным звучанием Депеш Мода вперемешку с излюбленной маминой mélancolie française, игривыми проигрышами Милен Фармер. Всюду — плакаты, рисунки, афиши. В громоздком двухметровом утлом шкафу — расклешенные джинсы дяди, заплатанные рубахи из местных секондов; на примостившейся к шкафу тумбе — братский портсигар, зажигалки из круглосуточного гроссери стор за углом. В комнате мальчишки от него оставалось лишь свежее сменное постельное белье с отдушкой из редких соленых слез и пота. И мамины мускусные духи. Джон, сев за стол, старательно чертит графики, читает таблицы, чествует чужеродные ему цифры — выводит абзацы текста, сжимает стержень пластиковой ручки. Почему-то Джон вновь заламывает в перерыве между учебой пальцы, тревожно чешет затылок и думает о том, что любой другой студент на его месте не мучал бы свою голову безобидными, но въедливыми, как мошки, мыслями: как стать частью студенческой общности, общины — стать целостным? Как откупиться от горе-пребывания в собственном унизительном одиночестве? Рубец за рубцом каждый проведенный день в университете ложится шрамом вдоль солнечного сплетения и вниз — к бедру, огибая коленную чашечку — и снова вверх — под дых. Ведь Джона тоже помещают на вышколенную слезами отличников доску почета (правее Нила), его фотография забивается в угол: Джону, честно, совершенно не сложно быть вверху рейтинга. Ему сложнее справляться с внутренним бессилием после потенциального провала, теоретически возможного падения плашмя. Ведь в какой-то из альтернативных вселенных он с ободранными коленками и вечно заплаканными глазами. Сегодня Джон — острое чувство отчужденности Джека. Но это уже привычное. Джонни понимает, что сжать руки, губы и нахмурить брови, а после — ярко улыбнуться (во все тридцать два) и он уже снова «свой». Его не беспокоит чужая беспечность, чужое отлагательство — да, ведь он напишет первее всех эту исследовательскую и получит оценку. И его снова вывесят на доске почета. И подвешенный, в рамке из ДСП, он провисит до самого выпуска. В своих утешениях он сегодня находит душевное успокоение. Но маятник сбоит: в соседней продолговатой комнате сидит Дэниел — брат Джона, упершись носками в ножки стула и согнувшись над синеватым экраном компьютера. Джонни пару раз стучит по косяку двери, чтобы привлечь его внимание — Дэн скучающе оборачивается, продолжая клацать мышкой. — Дэн, помнишь, — в ответ парень прикладывает указательный палец к губам, приказывая замолкнуть на минуту, — Удели мне пять минут, Дэн. Джонни недовольно скрещивает руки на груди, примостившись к косяку бедром. Он поверхностно следует от макушки брата до чуть пыльного подоконника и неубранной в утренней спешке кровати. На часах была половина пятого. — Что? — сипит Дэниел, но, прокашлявшись, добавляет, мельком глянув на висящий рядом циферблат часов, — Ты же знаешь, что я работаю. Еще… полчаса. — Извини, — бесцеремонно отрезает Джон, подходя к компьютерному гарнитурному столику, — Помнишь, ты говорил, что у твоего друга-пехотинца есть контакты майора в отставке? Он еще в ВВС работал, вроде бы. Дэниел отрывается от экрана, чуть ссутулившись и оперевшись руками о ручки стула. С его лица пропадает налет скуки; он въедливо всматривается в беспристрастное лицо Джона. Чуть погодя, Дэн начинает ритмично постукивать пальцами по мобильнику рядом. — Помню. Но я не уверен, что он, прости Господи, еще живой. — Дэниел тут же осекается, — Майор-генерал, а не друг, конечно. Ему уже восьмой десяток, если мне память не изменяет. К чему ты это? — Для курсовой-исследовательской. Это семьдесят процентов от зачета. Хочу расспросить немного… если это не военная тайна, конечно. — Джонни давит нервный смешок. — Да он, скорее, тебе какую-нибудь небылицу придумает, чем сболтнет якобы государственную тайну, — парень стучит пальцем о висок, заглядывая в глаза Джона, — Он контуженный на всю его седую голову. Дэниел чем-то напоминал Джонни отца: его игривость люди иногда принимали за жеманство; в висках белели седые редкие волоски (от стресса: в двадцать шесть он работал на двух довольно нервозных работах), и жил Дэн с ними только дневными перебежками, когда по оранжевой ветке от центра кататься на старом пыльном метро становилось до ряби в глазах и звона в ушах невыносимо. Дэн приносил с собой умиротворение — становилось легче переносить мамину вечную патетику, а Джону — внутреннюю демагогию и переливание мыслей из пустого в порожнее. Висящее в коридоре темное пальто из овчины школьные друзья принимали за оставленное папино; Джонни в какой-то момент начал тоже. Только Дэн изредка надевал его на работу в сырой и слякотный Лондон зимним утром. В такие дни убеждать себя становилось немного тяжелее. Взгляд Джонни потускнел. — Тем не менее. Думаю, лучше что-то, чем ничего. Выражение лица Дэниела приняло задумчивый вид: он прошелся ладонью по чуть видневшейся щетине и включил телефон. — Дать-то контакты — я тебе дам, но обещать ничего не могу. Ты ведь сам понимаешь. Он в хосписе, больной, еле ходящий. Джонни чуть удрученно вздохнул и подошел ближе к столу. Он взял жестяную банку Доктора Пеппера, которая оказалась пуста, и вернул ее обратно; чуть порылся в тетрадках брата — там лишь нудные цифры. Облокотившись о стол, он заинтересованно глянул в чужой мобильник, тут же получив подзатыльник. — Хватит тут лазать, горе-разведчик. Держи, запиши номер деда и больше меня по своим школьным пустякам не отвлекай, окей? — Дэниел показал экран телефона с номером, дав время Джону вбить его в свою телефонную книгу, и снова ушел в свой рабочий мир. — Спасибо, Дэн, — махнув брату на прощание, Джонни захлопнул дверь и чуть осекся, увидев заинтересованное лицо мамы: она стояла чуть поодаль, держа в руках свой ридикюль, — Ты чего… тут. Мама сделала невозмутимый вид, но её подрагивающие в предвкушении красные губы выдавали с поличным — она подслушивала. Парень лишь устало вздохнул. Она юлой вилась вокруг Джона, пока тот размеренно шел к себе в комнату, отмахиваясь от маминой излишней навязчивости. Вдруг его внезапно остановили, схватив за покатые плечи, и впились в них холодными пальцами. — Джон, я же могу все организовать. Давай я устрою вам с мистером Брайаном встречу: пообщаетесь, напишите скрипт… иль как там. Интервью возьмешь. Парень развернулся и, чуть опустив голову, внимательно посмотрел в выразительные светлые глаза матери. Она продолжала его убалтывать, почти жалостливо, чтобы посодействовать, поучаствовать в небольших делах уже взрослого сына. Джон устало вздохнул, сжимая мобильный в руках, и произнес: — Хорошо, мам. Устрой нам встречу. Её лицо озарила красная восковая улыбка, она в удовольствии прикрыла глаза. Она быстро, уже наученная опытом быстрых бизнес-сделок, когда zone of possible agreement замаячила зеленым светом, достала из ридикюля свой последней модели телефон и тут же набрала чей-то номер. Джон смотрел на происходящее с внутренним смирением — если в маме искрилась идея, её невозможно было потушить. Это не было похоже на бенгальскую свечу, которую достаточно было бросить в рыхлый сугроб и забыть. Это было похоже на буйство из фейерверков на площади в день Рождества: это буйство было запредельным и слишком навязчивым. Настолько, что Джону хотелось словно брошенной недолюбленной собачонкой убежать за мусорный контейнер и переждать. — Я держу руку на пульсе, Джонни. Тебе позвонят. Она еще раз ярко белоснежно улыбнулась. Шорох джинсовой юбки, топот юрких обутых ног и скрип двери — фейерверк погас. Парень лишь устало вздохнул, примостившись к холодной стене. Зимой с отоплением дела обстояли худо. — Уже что-то выкинула, да? — донесся саркастичный смешок брата. Джон в ответ лишь закатил глаза и пнул носком чужую дверь, оставляя неуместную иронию без ответа.