Ist

Сколько себя Джон помнил — столько он помнил своё удивление тому, как в этом мире всё разграничено. Газоны от тротуаров, дорожные полосы друг от друга, отделы в магазинах. Даже там, где чёткой линии не было, она скрывалась пунктирная, под слоем чего-то пусть невидимого, но непроглядного: виды машин, одежды, поведений. Как он выяснил, даже в искусстве это разграничение было: на занятиях живописи учительница сажала «мальчиков» в одну сторону, а «девочек» в другую, хотя все рисовали один и тот же натюрморт. То же самое деление происходило и в классах по пению, и по атлетике с гимнастикой, и по балетным танцам. По языкам — также. Наверное, так было бы и по другим предметам, если бы их не обязали учить те самостоятельно. Только в одном случае это деление пропадало совсем: когда на бодрствующих людей падала темнота. Но не обычная: в ней они всё равно упорно сохраняли свои качества, оттенки отличия, как будто именно в этом крылся смысл их жизни: быть «А», но не «Б», или быть «Б», но не «А». Темнота эта должна была быть правильная — театральная. Джон не до конца понимал, почему так происходит: потому ли, что все взгляды устремлены на сцену, или потому что на выступлении всё становится приобщено к высокому духу непостижимого… Но, так или иначе, каждый раз выходя на сцену после целого года жизни в рамках двубитности, Джон чувствовал себя свободным как никогда. А может так было, потому что несмотря на то, что занимался он с «мальчиками» и только с ними, здесь можно было танцевать в пачке? И вообще можно было всё? Или всё же нужно было бы пользоваться этим, чтобы оно стало причиной? Вопросы крутились, и крутился Джон. Ему сегодня было шестнадцать, и поэтому — шёл его новый экзамен. Он выбрал «Золотого божка» и «Чёрное па-де-де», и сам до сих пор не мог понять, хорошее получилось сочетание или не очень. Но танец — кончился. Он поклонился и ушёл. Теперь нужно было дождаться, когда его позовут обратно за результатами. Он ждал двадцатую минуту. — Джон Уик? Я верно услышал имя? Джон встрепенулся, поднял голову: перед ним стоял невысокий, немного седеющий человек. На нём было надето тёмное пальто, а ещё шарф лежал двумя полосами вниз из-за шеи. Мужчина. Мужчина улыбался. Джон нахмурился: преподавателями в их школе имели право быть исключительно женщины, а с людьми «извне» тоже можно было разговаривать только в случае гендерного отличия. И сюда их не пускали. — Ты, наверное, волнуешься, что нас не представили. — Мужчина чуть щурился, и морщинки разбегались в разные стороны по его лицу. — Меня зовут Уинстон. И Директриса одобрила наше с тобой общение целиком и полностью. Джон почти открыл рот от удивления. Человек перед ним знал Директрису, хотя встреча с ней была практически невозможна ни для кого, с кем Джон имел хоть какое-то знакомство. И тут ошибиться было нельзя: для всех «извне» существовала легенда о двух братьях, владельцах их театра. — Да, меня зовут Джон, — произнёс он тихо. — У тебя очень красивый голос, Джон. А давай-ка мы с тобой прогуляемся, чего сидеть в трухлявых коридорах? *** Джон помнит, что тогда, много лет назад, он взял протянутую руку. И ещё как-то сразу оказалось, что он держится за локоть Уинстона. Потом, кажется, была машина, ночной, такой красивый и блестящий город. И высокое, словно золотое, здание. Они говорили не очень много, но Джону нравилось слушать и редко отвечать. Уинстон рассказывал об истории Нью-Йорка и остального мира, о себе, о том, где он был и что видел. Он рассуждал об искусстве, и Джон не смог не спросить, что значила фраза «в нём нет границ и нет предназначений». Ответ содержал в себе так много информации, что переварить её за один раз не получилось. Наверное, они всегда доходили до этой темы, когда усталости было достаточно, чтобы мешать понимать всё разом, но недостаточно, чтобы быть заметной. В золотом здании — в отеле «Континенталь» — был очень высокий потолок. На входе он возносился выше человеческого роста в несколько раз, но и в остальной части превышал привычные Джону величины. К примеру, ему было трудно, лёжа на столе, рассмотреть лепнину, украшавшую потолок в кабинете, где Уинстон его трахнул. Можно было бы списать это на слёзы, но Джон прекрасно знал, что он не умеет плакать сразу после боли, и освещения было достаточно, а значит единственной причиной могло быть расстояние. Джон как-то раз видел в интернете целую гряду постов и комментариев о том, как это неправильно, что секс — это больно. Как это опасно, травматично и мерзко. Если он верно помнит, то он не притрагивался к телефону ещё несколько дней. Или это было в другой раз? Но он точно пришёл к Уинстону. Тот говорил по телефону и не сразу заметил, что Джон вошёл, но после мгновенно положил трубку. Джон никак сейчас не может восстановить в памяти, о чём они говорили, но зато он явственно может ощутить — как будто всё происходит сейчас — прикосновения, поцелуи, горячее дыхание на коже, жёсткие пальцы и глубокие толчки. Иногда ему кажется, что он понимает, что значит «ненавидеть», и тогда он говорит Уинстону, что любит его. Уинстон всегда улыбается, зовёт его ласково по имени — или дорогим мальчиком, или любимым, или своим счастьем, или золотом, или принцессой, или — и говорит, что любит его. «Всегда любил» и будет. Джону тогда ещё хочется сказать, что он ненавидит, когда люди говорят, что как и каким является. Что боль и секс не сочетаются, что первый раз всё должно быть комфортно, что мужчинам не полагается носить юбки, что есть балерина, а есть балетмейстер. Он танцевал партию Одилии, и ничего в жизни он не имел «комфортного», и не хочет иметь. После секса Джон иногда говорит: — Уинстон, в искусстве нет рамок. У него нет целей. Неужели, так только там? — Нет, не только, — отвечает Уинстон и улыбается. — Нет рамок для тебя, Джон. Тебе не обязательно иметь цели. Ты — больше чем искусство. Ты человек. И тебе, Джон, тебе можно всё. Джон берёт у Уинстона карточку и вводит цифры в приложение на своём телефоне. Джон отдаётся ему на лоджии виллы, в которой они остановились в какой-то тёплой стране с водопадами. Уинстон трахает его быстро, и член заходит как будто по горло, и всё тело прошибает ток. Джон ходит по магазинам, и, если продавцы останавливают его перед выходом и просят пройти к кассе, он оставляет вещи и больше не возвращается. Такое происходит только вне районов для шоппинга, и хотя Джон не пересекает их пределы, так случается, что он теряет края того места, по которому решил гулять. Он до сих пор не может понять, как он относится к таким магазинам. Джон редко, но всё же берёт заказы. Почему-то совсем отказаться от своей работы у него не получается. Обычно на это время он уезжает жить в дом за городом. Джон пишет — Уинстон отвечает и приезжает к нему, называет свой адрес, вызывает ему самолёт и такси. Уинстон трахает Джона где угодно, когда угодно и как угодно. Ему можно.