Вынужденная мера

Шум раздражает. Стоило бы надеть наушники, а ещё лучше — найти место уединённее, где нет чужих разговоров, щелчков клавиатуры, степлеров, грохота захлопывающихся ящиков, собственного постукивания ручкой по столу... — Ты в норме? Алина резко поднимает голову, будто выныривает из набранной до самых краёв ванны. Мысли опасно кренятся: к стенам, украшенным газетными вырезками в рамках (кто эти рамки принёс?), дипломам, благодарственным письмам (их на полном серьёзе посылают в психиатрическую лечебницу?); там, в этих стенах, много книжных стопок, разложенных скрупулёзно, выверенно, и их владелец ведёт записи своим идеальным почерком в блокнотах с чёрными обложками (кто их ему, ради всего святого, покупает?). Мысли, неуёмные и неуловимые, вот-вот завалятся в кромешную пропасть, и Алина рада услышать этот тошнотворный вопрос, который ей задают годами. Она, чёрт вас всех дери, никогда не будет в норме. Но сейчас Алина правда благодарна Малу за протянутую соломинку, пускай спасение утопающих — прерогатива самих утопающих. — Всё хорошо, — отзывается она, улыбаясь натянуто и чувствуя, что вся её выдержка — сплошь дешёвый пластик, который заметен невооружённым взглядом. Но почему-то ей верят. Ей позволяют принимать участие в расследованиях, окунаться в мрак и ужас человеческого сознания, выискивать ниточки. Проблема в том, что почти каждая из них приводит Алину Морозову-всё-ещё-не-Старкову к дверям палаты с номером, который ей никак не удаётся запомнить, ведь всякая осмысленность исчезает на те минуты, пока она заставляет себя пересечь порог. (Не из страха, а потому что уйти потом так отвратительно, так чертовски сложно.) — Ты снова ходила к нему, — Мал качает головой, Мал наливает ей воды, а ещё приносит ей обед, стоит Алине зарыться в материалы дела по самую макушку, довозит до дома — делает всё то, что стоило делать годами ранее, когда Алина смотрела на него оленьими глазами и мечтала, чтоб её чувства оказались взаимными. — Это плохо кончится, Алина. На тебе лица нет, давай оставим это всё, возьми отгул, съезди куда-нибудь... — он говорит, он смотрит обеспокоенно, пока у неё внутри вновь нарастает шум, и мысли, окаянные, вновь катятся, как бильярдные шары, к лунке — к палате без номера, к стенам, увешанным газетными вырезками в рамках... «Ох, дорогой, надо было раньше», — отзывается та часть её сознания, которую бы похоронить в земле глубиной три метра да в освинцованном гробу. «Надо было раньше», — до того, как капкан имени Александра Морозова захлопнулся, и не разжать эти железные челюсти до сих пор, ведь Алина приходит к нему, срывается, до того не отвечая на звонки, меняя номера. Кто вообще подпускает его к телефону, пусть и раз в неделю? Надо. Было. Раньше. — У нас с тобой взаимная зависимость, — заметил Александр двумя неделями ранее, наблюдая безотрывно, как змея, пока она укладывала бумаги в сумку. — Я жду каждого твоего прихода, а ты — ищешь причину прийти. Тебе это нравится, потому что ход наших мыслей схож. С такой иглы трудно слезть. С иглы взаимопонимания? С того, как в этой напряжённой размеренности они раз за разом раскручивают чужие, отравленные умы, разделяя на нити истины? — Не смеши меня, — Алина фыркнула, отвернулась — захлопнулась на все замки. — И не путай понятия. Это вынужденная мера. Всё ещё. Вынужденная. — Говори это себе почаще, — посоветовал Александр и засмеялся, когда она вылетела из палаты, хлопнув дверью. Его смех ещё долгие секунды звучал эхом в ушах. Алина бросает взгляд на часы. Нужно поспешить и успеть до того, как все дороги заиндевеют в пробках. — Чтобы я вернулась к ещё одной жертве? Нет, я верю, что вы и сами справитесь, но случай здесь не совсем типичный даже по нашим меркам, согласись. Что-то во взгляде Мала меняется. — Ты ведь к нему собралась за очередной консультацией? — Он помогает, — отрезает она, поднимаясь из-за стола, беря сумку, телефон, ключи от машины, пухлую папку с материалами, потому что нынешнее дело — проклятая вишенка, сплошь кровавая. Кажется, что эта кровь вот-вот начнёт капать с бумаг. — Чем? Тем, что толкает тебя на безрассудства? В прошлый раз ты сунулась на этот склад сама, не дождалась подкрепления, послушай меня... — Мал преграждает ей путь, привлекает к ним ненужное внимание. Алина и без того постоянно под прожектором. Ну конечно, жена серийного убийцы, не столь важно, что бывшая. Да, она участвует в расследованиях. Но это не значит, что об этой связи все благополучно забыли. — Не переживай. Ему я тоже седых волос добавлю, — отшучивается Алина и уходит до того, как услышит что-нибудь ещё, подтверждающее, что не только у Александра Морозова проблемы с головой. А ведь он взаправду предупреждал её в тот раз. — Это может быть небезопасно, — сказал задумчиво, подперев голову кулаком — похожий на изваяние безымянного и равнодушного к людским бедам бога. — Не суйся сама. Дождись своего рыцаря Оретцева, его хоть не жалко. Алина покрутила в пальцах ручку. — Ревнуешь, что ли? — А чего тут скрывать? — признал Александр, пожав плечами. — Не уходи от ответа. Я знаю твоё любопытство и твоё же нетерпение. Они-то меня сюда и завели. Сказанное не звучало обвинением — голой констатацией. Так мог бы звучать прогноз погоды. — А тебя могут завести в могилу, — добавил он. — Мне бы этого не хотелось. Алина бросила на него долгий взгляд. Белая форма всё так же упрощала, смягчала, обесцвечивала. На какой-то миг можно было бы и забыть, что он сделал, скольких самих уложил в могилу. Можно было бы поверить в его искреннее беспокойство. Нет, разумеется, он беспокоился. — Конечно, — медленно произнесла она. — Ведь у тебя никого нет. Кроме меня. Александр улыбнулся. — В конце концов, и у тебя должен быть нож, чтобы ранить меня, не так ли? — и покачал головой. — Но я знаю, что ты всё равно сделаешь всё по-своему. Разумеется. Как когда-то и сделала, позвонив в полицию. Как делает всякий раз, приходя к нему — к половине своей души и своему же палачу. — Осуждаешь? — Восхищаюсь бесстрашием. Алина засмеялась. Впервые за столько времени искренне, почти легко, без ощущения тяжести в груди. Почти — без шума сжирающих её по кусочкам мыслей в голове. — Я с дьяволом самим на «ты», — отозвалась она в какой-то мере мягко, и что-то во взгляде Александра переменилось, всколыхнулось — практически опалило. — Так мне ли пламени бояться?