Тадж Махал

Не было дороже и ценнее жемчужины, чем её не порочная молодостью слеза.       Великий император умел плакать. Его слезы были из камня. Чистейший в своей белизне мрамор. Мрамор, взрастивший огромный купол света над сырой погребальной землёй.       Чтобы она навеки была оплетена чистейшей позолотой лент лучей, наполняющих белую мраморную купальню. Чтобы она всегда видела свет.       Его тонкие пальцы улавливают всю прохладу белого золота. Траурного, но при этом такого светлого, будто конец — новое начало. Ослепительного до наивности своей, не давая маленькой тени омрачить залитый солнцем мавзолей.       Только тень его — угрожающе огромная, необъятная, голодно сжирающая еë. Полностью.       Он скользит по расписному орнаментом полу, будто, сняв обувь свою перед входом в храм, Спаситель ступает по водной глади — плывет. Плывет к одинокой лодке на бирюзовой — переливами постоянно уклоняясь то в голубой, то в более зеленый оттенок, вечно отливая обедневшим блеклым малахитом, — ленте, что выкладывала мозаику полупрозрачных неспокойных бликов на высоком купольном потолке. К одинокой лодке, что покорно ждет, уже пропитавшись солью и влагой. Бесшумно качается на едва ощутимых волнах, качается сильно, но продолжает ждать.       Ждать его.       Ничтожно маленькая лодка посреди узкой реки, которая спокойным течением всё равно старалась унести от берега. Ничтожно маленькая она, пожираемая его тенью. И взглядом.       Ее глаза были кукольными. Словно два больших и красивых блюдца. Настолько же больших и красивых, насколько и пустых, стеклянных, служащих зеркалом, но не для её души, ведь под зеркалом пусто. Они отражали его улыбку.       Красивая, маленькая кукла, но бездушная, разваливающаяся прямо по частям в его руках. Красивых, но совсем не аккуратных.       Губа дрогнула в пока что мягком, сдерживаемом раздражении, а ястребиный взор, кажется, лишь сильнее впивался когтями в неконтролируемом желании из неё вырвать хоть что-то.       Еще одну, хоть одну единственную жемчужину, которую она могла подарить ему. Этот краткий момент эйфории, пробуждающий жадность.       Великий император умел любить. Его слезы были пропитаны невыносимой скорбью, поражающей ещё глубже, чем сердце, ещё больнее, чем если сердце вырвать. Эти слезы и превратились в искренний, непорочно белый мрамор.       Он взлелеял дворец, как родного ребенка. Величественная, райски божественная усыпальница, что была подобна люльке для упокоения души. Чтобы она спала спокойно, под нежными лучами.       А его достойная императрица должна была носить не только корону, но и улыбку. Короны она была не достойна.       Как мерзкое, слякотное пятно на белых одеяниях небесного божества. Ничтожная маленькая она на фоне прекрасного дворца. На фоне порождения прекрасной любви       Его любимая Мумтаз-Махал...       — Станцуй, — шепчет слишком близко — она слышит и чувствует горячее дыхание. Тяжёлое и одновременно затаившееся, хищнически. Оживает, снова что-то почувствовав, машинально и слишком резко вздернув плечами. Чуть не ступает в сторону огромной арки, но вновь врастает в землю на переломанных ногах.       И снова ломается. Танцует.       Плотно обернутое сари мешает в свободном ритме перебирать тонкими ногами, пархать так, как никто не умел до неё. Но руки она поднимала высоко, словно стараясь дотронутся до купола самыми кончиками пальцев. Весь этот мрамор словно тает в её руках, как белый шоколад, и она струится будто по ветру гибким, змеиным телом, под несуществующую дудку заклинателя. Заклинателя, что держал её в мешке.       Кусает задрожавшую губу, но смотрит так томно на него из под длинных тёмных ресниц, что улыбка с белых уст даже сперва исчезает. Его красивая улыбка, но без неё он выглядит, как человек. Поражен заклинанием, одним лишь взглядом пустых глаз.       Великий император не умел плакать, не умел любить. Но он был поражен. И жаден.       Не столь аккуратен, чтобы удержать в руках собственную куклу.       И похоронит останки в погребальной яме, живую землёй засыпав, навсегда скрыв от дневного света.       У неё впервые прорезался голос, когда ткань грязными тряпками повисла на танцующих ногах. Вжимается в девственно чистый белый мрамор, чувствуя удушье. Она хотела бы задохнуться, прямо сейчас, в тот самый момент, когда ей перекрыли кислород. Он целовал её жадно.       Жизнь вновь возвращалась к ней, когда пустота начинала пульсировать новой болью. Но она сама себе не принадлежала, уже очень давно. Лишь впивалась ногтями в чужие плечи, раздирая до первой крови и вновь задыхаясь. Когда он слишком близко, когда душил её своей страстью. Когда ненавистное имя играло на губах, и она чувствовала, как лапает грязью непорочную стену. Что она сама — грязь.       Он проникал прямо в её глубокую, изорванную дыру вместо нежной души, расцарапанную и пожранную паразитами. Пускал новую кровь, а она разрывала глотку, пороча сакральную тишину, пороча совершенно всё, что здесь построено на погребальной земле. Пороча их любовь своей.       Она вновь ломалась и разваливалась в неаккуратных руках, а он лишь видел её слезы. Его жемчужины. Его драгоценность, которую вырывал любой ценой из чужой души.       А её храм вновь оставался пустым, без единой драгоценной нити. Разворован и оскверенен, как и белые стены её тряпками и чёрной кровью.       Но боль уходила, не оставляя ничего взамен. Он сам никогда не оставлял ничего взамен, пороча её в непорочном мавзолее. Она жила с дырой в грудине, без собственной колыбели, без усыпальницы для её изрезанной души.       Он мог дать лишь холодную землю, где она никогда не увидит свет.       Только сгнившая лодка качалась на волнах посреди белого золота, заложенного нежной искренностью, в ожидании своего хозяина. Великий император не умел плакать. Плакала императрица.