джазовый вторник

Он откидывается на спинку дивана. Это чувство эйфории внутри него не принадлежит ему на самом деле. Это просто стимуляция. Он потеет и не может перестать жевать жвачку. Он принимает язык за жвачку. Он сжирает себя заживо. Он делает это каждый раз, когда вынужден оставаться с другими моделями после показа. На этой стороне ширмы все в ноль. Среди распыленного лака и порванных нитей Феликс превращается в неон и растворяется в пространстве. Никого не учат не быть обглоданным до костей порошками для стирки чувств и ощущений. Они просто картинки. Все они просто картинки. Изображения, свободные от графики и пикселей. Ожившие мертвецы, выбравшиеся из-под земли гламура. Когда он принял впервые, его вырвало. Он не делает этого так часто, как может показаться. Он похудел не потому, что иногда жрет себя таким образом. Он похудел, потому что ему сказали это сделать. Иногда чужое мнение попадает в тебя и начинает прокисать. Он похудел. Он очень красивый. Он переоценен. Ему хочется курить. Кожа головы адски чешется. В таком состоянии ему не видать берегов. Он гнется, мнется, поддается стирке. Его мысли опадают в пьяный омут со скоростью звезд. Он загадывает желание. Ложь, он начнет дрожать через какое-то время. — Господин Ли, — его хватают за руку и резко дергают вверх, — господин Ли, мы должны уходить. — Феликса слегка шлепают по щекам. — Вы меня слышите? Он в норме. Он не болен. Сейчас весело, но через три дня его настигнет «джазовый вторник». И тогда он снова провалится в перевернутый дом. Переработай это, Феликс, постарайся. — Первые апельсины, которые попали в Европу, были зелеными. Погибнуть по пути на работу статистически легче, чем попасть на войну и умереть на поле боя. Арабские лучники умели пускать стрелы по дуге. Южный полюс не принадлежит никакой временной зоне. На Бурдж-Халифа закат виден дважды в день, — Феликс сыпет случайными фактами как солью на раны: кожа расчесана, разодрана, кровоточит. — У вас замечательная память, господин Ли! — Новый факт. Дай мне новый факт, Чан, быстрее, черт бы тебя, быстрее! — Феликс тараторит Чану в ухо, автоматная очередь. — Вероятно, Елизавета ll использовала свою сумочку, чтобы подавать знаки слугам, помощникам и охране. Она перекладывала ее из руки в руку или ставила на пол, — Чан заталкивает Феликса на заднее сиденье и пристегивает. Вот так это постоянно и заканчивается. По количеству фактов, которые он знает, можно подсчитать, сколько раз Чан вытаскивал его из неоновый задницы. Он никогда не дает Феликсу много времени на развлечения. Забирает минута в минуту, везет в отель, заставляет выпить несколько бокалов виски, а затем караулит так долго, как может, периодически разминая Феликсу конечности, если того начинает потряхивать. Они быстро вошли в свою собственную рутину. Чан был прекрасным телохранителем, в котором Феликс не нуждался. Ему ничего не угрожало, но однажды толпа репортеров почти проглотила его живьем, когда он оступился. Чан просто нанятый воспитатель, стремящийся отработать каждую вону, цент, сентаво, пенс, су, эре. Феликс всегда должен держать темп, иначе он согнется как микрофонная стойка. Этот темп не предполагает трату времени на чрезмерное эмоционирование, на восхищение новым и балованье вкусовых рецепторов. Он не помнит, когда именно это началось, но однажды, проснувшись, он понял, что не чувствует ничего кроме усталости. Еда на вкус как пепел. Кофе стал непомерно горьким. Все вокруг выцвело. Иногда он раздевается в номерах и садится на пол, прижимая колени к себе. Он знает, что его тело никогда не уменьшится. Феликс вырос, повзрослел и начал завтракать ответственностью. У него ушло несколько лет, чтобы понять, что он худеет, чтобы вновь почувствовать себя маленьким. Чтобы стать крошечным, едва заметным. Он не истязает свое тело. Он просто игнорирует себя. Печали случаются, но он не чувствует их. Он испражняется единожды за два-три дня. Ему советуют есть клетчатку ложками, но в действительности ему просто нечем срать. Всегда легко болтать что-то со стороны. Феликс думает, что в какой-то момент в реальности от него ничего не останется. Он исчезнет, рассосется, когда начнется дождь. Когда-то ему хотелось писать стихи и играть на барабанах. Ему было восемь. Он думал, что хлеб и деньги растут на деревьях. А потом твое лицо оказывается красивым, а тело — досягаемым. Ты достигаешь, тебя достигают. Он не потерял чувствительность. Никакой психологической аноргазмии, однако стимуляции не адекватны. Сначала у него не было времени, а затем пропали и причины не использовать оправдание нехватки. Он молод. У него есть деньги. Он может купить того, кто напишет стихи. Он может купить любые барабаны, залить их бензином и поджечь. Он просыпается, как и каждый день до этого. Тело ломит, но у Феликса достаточно времени до «вторника». Его морозит и подташнивает, но ощущение голода отсутствует. Он хочет покурить. Феликс замечает выглаженную одежду на гардеробной стойке. Когда Чан впервые появился, на нем был черный строгий костюм. Волосы уложенные, на лице растеклась улыбка. Он поклонился, представился. От него пахло хлопком и дождем. Феликсу понравился запах. Мимолетно напомнило о чем-то из детства. А затем «напомнило о чем-то» стало постоянным явлением. Запах распаренных деревьев, заваренная полынь, прогретая земля. Феликс не помнил, откуда он родом. Наверное, в его родных краях подсолнухи — это не зубы вокруг разинувшей пасть темноты. Сейчас Феликс оттуда, где у всех отроду мокрые глаза. Хлопок, дождь и улыбка. Перманентный макияж незнакомца. Феликс не понимает, почему Чан всегда улыбается. Вероятно, ему платят за это. Он сползает на край кровати. Разминает мышцы шеи и плеч. Феликс ощупывает свое лицо: никаких осязаемых изменений. Все еще та же кожа, в которой он уснул. Этот костюм ему ни за что не снять. Жаль, наверное. В душевой он моется сидя. Сил стоять нет, он тратит остатки энергии на нанесение шампуня на голову и мытье с мочалкой. Когда он успел устать?.. В дверь стучат: Чан предупреждает, что осталось мало времени, а Феликсу еще нужно позавтракать. Французский тост, лосось и скрэмбл. Эти слова — пустой звук, Феликс толкает это через небный язычок и ком в горле. Он перестает жевать. Делает глубокий вдох. Сглатывает. — Господин Ли, — голос Чана раздается прямо над ухом, — брокколи никогда существовало в природе, это придуманное людьми селекционное нечто. Феликс проталкивает в рот новую порцию. Ему хочется сбежать во Вроцлав и увидеть, каким красивым бывает рассвет на Вроцлавском соборе. Ему хочется убедиться самолично, действительно ли Национальный музей покрыт вьющейся зеленью. Хлопок, дождь, улыбка, факты, которыми Чан отвлекает Феликса, когда замечает, что тот начинает отдаляться от реальности. Событие, действительность, безусловность, бесспорность, результат, конкретика — факт. Факт в том, что Феликс каким-то образом отрекся от юности, а затем и от молодости. Он не старел душой, но весна жизни даже не коснулась его плеча на прощание. Пока люди ощущают радость или удовольствие, Феликс несколько часов изображает манекена. Это привычное состояние. Он замирает, чтобы заработать. А затем двигается с определенной амплитудой, чтобы подать продукт. Феликс не понимает, как устроены многие вещи в этом мире. Иногда он тревожится об этом, если тревогой можно назвать минутное смятение. Порой ему кажется, что он совершает свой последний путь, где он идет по мосту с цветком в руке. И чем дальше он идет, тем больше воспоминаний стирается. Остаются только тени, исполненные в оттенках общественного отторжения. Или обожания, он перестал видеть разницу. Они могут ненавидеть Феликса и хотеть разорвать его на кусочки, а могут невообразимо любить и хотеть поглотить, чтобы обладать. Свобода — это счастливое королевство, а у Феликса на лбу клеймо изгнанника. На улице Феликс закуривает. Глаза болят. Бесформенна ли его боль или имеет форму? Как-то Чан сказал, что существуют датчики дыма для глухих. Чан изобрел систему фактов после того, как забрал Феликса от одного спонсора. На Феликсе даже сперма не обсохла к моменту, как они добрались до дома. Феликс ни слова не сказал. Дышать становилось трудно, и Чан заметил, каким шумным становится Феликс. Это тоже, своего рода, было моментом с датчиком для глухих. Глухих к тому, что происходит с картиной, когда ты отворачиваешься от нее. Глухих ко многим вещам. За несколько минут Феликс превратился из тяжело дышащего человека в абсолютное месиво. Когда сделать вдох не получилось, Феликс схватился за горло и засипел. Чан запаниковал. Феликс сбросил пальто, взялся за рубашку. Треск ткани как звук, с которым перегорает лампочка. Он вонзил ногти в собственную кожу в немой попытке содрать остатки унижения. Чан пытался держать его руки, дело неминуемо двигалось к истерическому сражению. — Феликс! Смотри на меня, слышишь? Смотри на меня, — Чан держал его рукой за щеки, обхватив так крепко, чтобы на этом можно было сосредоточиться. — Ну же, ребенок. Вдохни, я здесь, вдохни поглубже, давай же. Навернулись слезы, и уши начало закладывать. В руках Чана могла бы быть колыбель покоя и безмятежности. Никаких ветров не пробралось бы в его объятия. Никаких ураганов, но Феликс уже был там. В самом центре бури. — Тише-тише, — Чан осел на пол с чужим телом, принялся качать Феликса как малютку, — я здесь, я буду здесь, дыши. В темноте, в которую удалось провалиться, было тепло и сухо. Тихо и мирно. Феликс очнулся на том же полу, все еще в чьих-то руках. Он чувствовал, как его гладят по голове, периодически перебирая волосы. Шум полей высокой травы. Прикосновения кончиками пальцев. Ничего кроме стрекота цикад в умиротворенном сумраке. Хлопок и дождь. — Ты знал, что пчелы могут подниматься на высоту десяти тысяч метров? — тихо спросил Чан. Феликс повернулся на бок и уткнулся носом в чужой живот. Из чановых бедер вышла отличная подушка. Господин Бан хорош во многих вещах, Феликс же хорош только в том, чтобы быть картинкой. Он проплакал тогда всю ночь. Чан помог ему помыться. Следы спермы смылись, но следы чьих-то зубов — нет. Чан использовал только мыло и собственные руки, избегая прикосновений к тем местам, которые могли быть кем-то истерзаны. Он натер Феликсу плечи. Помассировал пальцы на руках. После ванны завернул в полотенце, а затем в халат. Чан намазал ему щеки кремом и тихо изумился веснушками. — Если ты готов купить их, я отдам все в ту же минуту, — проговорил Феликс. Словно его тело ничего в действительности не значит. Словно ему есть цена, и если целиком его никто не купит, он избавится от себя по частям. Самопотребительство — это тоже поп-культура. После очередного перелета Феликс раздевается на ходу сразу после того, как закрывается дверь в номер. Голышом он садится на пол, прижимает колени. Он — сад опавших листьев. Скорбная осень, полная сожалений и печали. Вкус тленности, затхлая вода, влажный воздух. Промозглость в костях издает глухой звук, когда Чан накрывает плечи Феликса махровым халатом. Он остается позади, когда Феликс спрашивает, почему тот раздает улыбки направо и налево с такой непритязательностью и простотой. — Мои родители говорят, что улыбкой можно порадовать других людей. Все думают, что моя особенно очаровательна. Феликс поднимает голову и неуклюже поворачивается. Чан слегка улыбается. Его улыбка — это теплое прикосновение к самой душе. Феликс пытается ее отзеркалить. — Это оскал, а не улыбка, — Чан улыбается еще шире, его глаза закрываются. Наверное, глаза Чана закрываются, потому что его самого слепит это прикосновение. Он опускается к полу, плюхается и складывает ноги в «лотос». Его лицо расслаблено, словно внутренние ритмы — полнейший океанический штиль. Какие перемены начинаются с прикосновений, когда касается кто-то вроде Чана? — Сколько фактов об улыбке ты знаешь? — спрашивает Феликс, обнимая себя теснее и крепче. — На данную минут два, — Чан на секунду смотрит в потолок, — во-первых, нас тянет к веселым людям, потому что они благоприятны для нашей нервной системы, и после смеха мы ощущаем покалывание в теле, потому что эндорфины устраивают подъем. Во-вторых, первое, что мы запоминаем о человеке при знакомстве, — это улыбка. Феликс не помнит, улыбался ли он Чану при первом знакомстве. Или вообще когда-нибудь. — Я не чувствую никаких покалываний, Чан, — Феликс притуплено моргает, — я вообще ничего не чувствую. — Я думаю, твоя безэмоциональность — больше временное явление, нежели постоянное. Ты не дал себе возможность испытать сложный момент жизни в эмоциональном плане, ты сильно занят. Иногда ты даже не успеваешь помыться перед сном. — Эмоции отнимают время. — А ты запрещаешь отнимать его у себя же. Запреты порождают внутренние конфликты. Чувств много, Феликс, едва ли я за один присест смогу назвать тебе все. Чан гладит его по голове. Прикосновение теплое и мягкое. Ненавязчивое и нетребовательное. Оно призвано отдавать, ничего не забирая взамен. Феликс прикрывает глаза. Он чувствует голод, но не в желудке. Странное всепоглощающее ощущение прямо под яремной впадинкой. Тошнотворное чувство. Въедливое. Когда он открывает глаза, Чан смотрит на него. В его зрачках гнездятся пичужки, названия которых Феликсу сейчас неизвестны. Он не справляется с тем, чтобы классифицировать чувства. Голод и нужда ему понятны. Но ни то, ни другое не находится в глазах Чана. — Обида, уязвленность, отвращение, неприязнь, — тихо говорит Феликс, обозначая чувства с холодком и отстраненностью как нечто, что существует только словесно. — Любовь, нежность, теплота, сочувствие, — в ответ Чан гладит его по щеке: медленно и гладко. Его пальцы так аккуратны, словно Феликс сотворен из мягкой глины, и Чан ненароком может придать ему не ту форму. — Печаль, неопределенность, одиночество, бессилие, — Феликс подается вперед, и Чан, понимая порыв без слов, принимает его в объятия. — Блаженство, доверие, безопасность, благодарность, — Чан, обернув все свои конечности вокруг феликсовых костей, продолжает гладить чужие волосы, покачиваясь из стороны в сторону. — Беспомощность, отчаяние, унижение, растерянность, — Феликс утыкается носом в чаново запястье и глубоко вдыхает. — Гордость, восхищение, очарованность, принятие. — Научи меня хотя бы одному из этих чувств, — извернувшись, Феликс поднимает голову вверх, чтобы заглянуть Чану в глаза, — я заплачу всем, чем захочешь. Только научи меня. Чан хмурится. Словно сомневается, не отравлена ли чарка, поданная на пиру. Он кладет ладонь на чужую щеку. Большой палец вырисовывает цикл. Чан целует Феликса в лоб. Прикосновение говорит: «Пожалуйста, не осуждай меня, и я не буду осуждать тебя». Феликс садится так, чтобы поцеловать Чана в лоб в ответ. Его прикосновение говорит: «Это так уродливо, но ты позволяешь этому быть красивым». И Чан снова улыбается. Широко, красиво и мягко. Феликс тянется к его улыбке кончиками пальцев, и та дрожит под ними. Феликс ощупывает улыбку так, словно вот-вот ослепнет, и ему необходимо запомнить ее. Уголки губ, треснувшая кожа, мягкосердечный бархат. Несочетаемые и нереальные вещи, но Феликс смешивает их, чтобы понять Чана хотя бы физически. Чан мог бы звучать как арфа и аплодисменты, когда он смотрит на Феликса. Феликс касается его щек. Интересно, как пахнет кожа Чана по утру? Феликс касается бровей, век, когда Чан закрывает глаза. Феликс оглаживает спинку носа. Возвращается к контуру губ. Феликс хочет разорвать струны, а не играть на них. Искусство деструктивности — это тоже поп-культура. Мечта обретает телесность. Ее можно потрогать, о нее можно потереться. С ней можно станцевать. С ней можно заняться трепетом. Когда наступает «джазовый вторник», Феликсу сложно даже раскрыть глаза. Он накрывается одеялом с головой и представляет, какого быть морской пеной. Все это ощущается как провал в яму. Или падение в пропасть, где твой серотонин выжжен минутным удовольствием. Пропасть становится самим Феликсом, и это превращается в процесс безграничного разложения вне времени и пространства. Кости тяжелые. Мышцы иссушены. Тело истощено, лишено сил и изобилия энергии. Ты прирастаешь к земле, пускаешь корни, но перемерзаешь в холода. Ты не пускаешь почки, не появляется листва. Никаких цветов и их киношного опадания. Если к тебе и подойдут, то только для того, чтобы повеситься. Дерево казни. Дерево лишений и утрат. Упадок становится деградацией, Феликс ощутимо не может связать и пары слов в голове. Он застрял в собственной коже в полном одиночестве. Он бы хотел быть не собой, но последствия — не сладости из детства, и ему приходится брать ответственность. Феликс сворачивается в позу эмбриона. Он потеет, тяжело дышит, пульс ускорен. Ему хочется пить и лишить себя света. Он проваливается в тревожную дремоту. Чан будит его, когда в номер подают еду. Феликс чувствует запах мяса и жаренных овощей. Он выбирается из-под одеяла, чтобы запить обезболивающее апельсиновым соком. У него обязательно будет изжога. Вероятно, его вырвет ближе к вечеру. Тело ощущается грязным. Нелепым и изношенным. Чан нарезает мясо на мелкие кусочки, которые Феликс сможет проглотить, не разжевывая. В тишине звук дорогих столовых приборов ощущается ударом молота о наковальню. Ты не объяснишь это тому, кто подобного не чувствовал. Не чувствовал каждый день своей жизни как «джазовый вторник». Это «праздник», который навсегда остается с ним. «Праздник» разложения обнимает Феликса и сжимает в тисках так сильно, что тело сводит судорогой. Ему нужно принимать витамины, но он частенько про них забывает. Все это кажется таким сложным и неподъемным. Пытаясь прожевать спаржу, Феликс замедляется настолько, что замирает. Ему надоело катиться вниз с такой скоростью, но в действительности это ровная трасса, без ухабов и препятствий. Кажется, он умирает. Он замирает, потому что именно эта мысль приходит ему в голову. Он умирает. Феликс поднимает глаза на Чана. И взгляд напротив такой близкий, светлый, мягкий, открытый. Феликсу страшно. Он не хочет умирать здесь, в отеле, голышом перед человеком, который так хорошо справляется с тем, чтобы жить. — Чан, — шепчет Феликс с набитым ртом, — Чан, кажется, я умираю. — Что? — Чан всегда задает это слово вопросительно, чтобы выиграть время на ответ. — Я… Феликс смотрит в свою тарелку. Полупустая. Он глотает. Кажется, что-то идет не так. Он кладет руку на грудь. Его сердце бьется. Оно бьется? Грудь вздымается. Он дышит? Феликс моргает. Ему больно. Ему больно. Чан быстро убирает столик с постели. Он хватает Феликса за руки, чтобы заземлить. — Три вещи, которые ты видишь, — спокойно говорит он. Феликс раскрывает рот и тут же его захлопывает. — Три вещи, Феликс. — Ты, одеяло, руки. — Чем пахнет вокруг? Феликс морщится, пытаясь сдержать слезы: — Мясом, маслом, кофе. — А теперь вдохни так глубоко, как можешь. Феликс закашливается. Чан обнимает его. Феликс такой маленький в его руках. Наверное, его кожа холодная на ощупь. — Ты жив, светлячок, — Чан и сам делает глубокий вдох, — я обещаю, что ты жив. — Увези меня куда-нибудь, — Феликс хватается за чанов пиджак на спине и крепко сжимает кулаки, — куда угодно. Они улетают в Берлин, Феликс помнит только таблетки от головной боли и изжогу. Они улетают в Монреаль, их настигает дождь. После, в Торонто, Феликс засыпает, пока Чан перебирает его волосы. Феликс засыпает в чановом пиджаке — теплом, пахнущем смирением и искренностью. Чан засыпает рядом, неловко уткнувшись носом в чужую макушку. За несколько минут до провала в сон, Чан думает, что все рушится. Что Феликс растворяется в пустоте слишком быстро. За несколько минут до провала в сон, Чан думает, что это переломный момент для всех слез и терзаний. Дальше они либо помчатся в никуда, либо наступит рассвет. Иногда — в случае, если небо безоблачно — на рассвете, пока солнце еще не появилось над горизонтом, можно заметить, как понемногу, плавно проявляется темно-синяя полоса. Это тень нашей планеты, наложенная на атмосферу. Выше этой полосы разливается розовый. Пояс Венеры. Когда Феликс просыпается в Праге, он видит, в какой неудобной позе рядом примостился Чан. Он все еще во вчерашних рубашке и брюках. Вероятно, у него будет болеть шея. Его рот приоткрыт: Чан пускает слюни. Это должно быть неприятным, но Феликс тянется, чтобы утереть их. Чан вздрагивает и слегка подрывается. Его волосы в жутком беспорядке, от прошлой укладки только призрачный образ. Он выглядит недовольным, когда просыпается. — Потревожил? — Феликс подтягивает колени и укладывает на них подбородок. Чан бросает взгляд на его голени. Взгляд скользит до колен, на подбородок, к носу и затем к глазам. Феликс чувствует себя так, будто его просканировали. Чан переворачивается на спину и вздыхает, потягиваясь. Он смотрит на часы и садится на кровати. Тут же спрашивает: — Что хочешь поесть? — Сходи в душ, переоденься и что-нибудь придумаем, — Феликс чувствует что-то на своем лице. — Будет исполнено, — Чан кивает, поднимается, а затем останавливается, чтобы пристально посмотреть на Феликса. — Ты знаешь, что улыбку можно расслышать в голосе? Феликс качает головой, и Чан улыбается. Он выглядит в общем и целом комично, но Феликс чувствует в себе желание прижаться к нему и уткнуться лицом в живот. Все время, пока Чана нет, Феликс пытается представить, что бы хотел съесть. Хотел бы он вообще выбираться из номера. В голову приходит только мучное и чанов пиджак. Набор пиджаков, практически одинаковых. Они не совсем безвкусны, но подобное, вероятно, подойдет только Чану, его широким плечам. Феликсу интересно посмотреть, как много секретов прячет рубашка. Как много секретов находится прямо за зубами Чана. Эти мысли вдруг становятся куда более увлекательными, чем предполагаемый завтрак. Феликс гладит руки друг о друга, словно наносит крем. Каково чаново постоянное прикосновение? Какой может быть его кожа и как сильно она может нагреваться? Легко ли проявляются синяки, и как долго они держатся? Как пахнет его кожа? Чан наносит парфюм до того, как надевает рубашку, или после? Какая ткань приятнее к телу? Когда он потеет, как он пахнет? Феликс перебирает все эти вещи, крутит их в голове, вертит, разворачивает, как простынь, и мысленно на них укладывается. Когда Чан появляется в комнате, посвежевший и приятно пахнущий, Феликс раскрывает рот: у Чана прекрасные вьющиеся волосы. Прелестные кудри. Шоколадная стружка. — Изумление, — Чан щелкает пальцами, и Феликс закрывает рот. — Это то чувство, которое было написано у тебя на лице. Обычно Чан всегда магическим образом просыпался раньше. Феликс при пробуждении уже встречался с кем-то совершенно готовым к грядущему. Да, вероятно, Чан прав, это изумление. Чан изумителен. Восхитителен, красив, исключителен. Чан упоителен. И Феликс испивает его вид жадно и с придыханием. Роскошь — проявление божественный снисходительности. Чан роскошен. — Ты решил насчет завтрака? — Чан ерошит свои кудри. — Давай останемся здесь сегодня. У нас есть время, — Чан улыбается его словам, и Феликс чувствует себя так, словно его омывает озерными водами: свежими и ошеломительно теплыми. Чан приносит фргал с маком для Феликса, для себя — с яблоком, кнедлики с клубникой и кофе, чтобы запить приторность. Сладки не столько десерты, сколько ощущения Феликса, пока они едят в постели. Чан коротко хмурится, когда ему вкусно. Он совершенно не разговаривает, пока ест. Чан наслаждается, думает Феликс. Значит, вот так выглядит наслаждение. Феликс тоже хочет быть десертом. Он чувствует странное гудение в теле. Легкую дрожь. Как будто вот-вот что-то выпрыгнет из него прямиком на Чана. Он глубоко вдыхает, медленно выдыхает. Он хочет повалить Чана, улечься сверху, потереться щекой о рубашку на груди. Он хочет втереться в чанову кожу. Пробраться в мышцы, оттуда — в самые кости. Стать его опорой. Его позвоночником. Стать его мыслями, его чувствами. Стать его зрением, слухом, вкусом, обонянием и осязанием. Стать самим Чаном, чтобы никогда не разделяться даже на секунду — ни ради туалета, ни ради душа. Феликс судорожно хватает телефон и фотографирует удивленного Чана, замершего с едой за щекой. Получается глупая фотография. Феликсу нравится настолько сильно, что хочется приклеить ее себе на лоб и щеголять по улицам. Быть причастным к таким непринужденным моментам — дорогой подарок. Феликс улыбается и классифицирует это как восторг. Когда Чан улыбается со все еще занятым ртом, фото получается куда более глупым. Феликс ощущает, как его тело начинает распирать. Они проводят ленивый день в постели: Чан отлучается только для того, чтобы принести чего-нибудь вкусного. До Феликса не сразу доходит, как много он улыбается и как прекрасна по вкусовым ощущениям еда. Они смотрят странные конспирологические ролики. Феликс периодически проваливается в сон от ощущения обволакивающего комфорта. Чан всегда рядом, когда он просыпается. К вечеру Феликс загорается идеей примерить костюм Чана. Чан смеется, но соглашается. Чан шире в плечах и бедрах. Его вещи висят на Феликсе. Феликс упоенно чувствует себя еще более маленьким. Блаженство, классифицирует он. Чан смеется громко и много. Он берет ремень и подходит так близко, что Феликс, втягивая воздух, задерживает дыхание. Чан продевает ремень в шлевки, затягивает и застегивает пряжку. — Выглядишь мило, — улыбается он. — Я похож на тебя? — на самом деле Феликс сдерживается, чтобы не спросить, будет ли он пахнуть как Чан. — Лучше, — Чан обхватывает ладонями его лицо на короткую секунду, — ты похож на себя. Милую уменьшенную версию. Но все такой же красивый. Хочешь сделать фото? Чан фотографирует на свой телефон, и Феликс замалчивает этот факт. Чан так и не присылает ему фото. Феликс ощущает что-то среднее между усладой и негой. Он предлагает пойти в ресторан. И даже не переодевается. Чан потворствует. На Староместской площади они находят небольшой ресторанчик. Едва урывают столик и с подозрительным нетерпением ждут белое вино. Еда снова вкусная. Вино приятное. От него тепло и спокойно. От Чана тоже тепло и спокойно. Чан рассказывает, что раньше эта площадь была чем-то вроде главного рынка. В нынешнее время каждый декабрь здесь разворачивается невероятный по масштабам рождественский базар. Феликс хочет увидеть это. Разделить этот кусок с Чаном. Попробовать момент. Этот пирог не без косточек, но ему хочется верить, что Чан подставит ладонь, чтобы Феликс выплюнул неприятность. Они едят так много, что Феликс начинает ощущать тепло в желудке. Странное чувство. Такое… достаточное. И умиротворенное. Из-за количества съеденного они оба пьянеют чуть-чуть и плавно. Так же, как нож входит в мягкое сливочное масло. Бредя домой, они держатся близко: периодические столкновения плечами вызывают прогретые вином порывы смеха. Но дальнейшее смех не вызывает. Когда Феликс закрывает за ними дверь, Чан снимает пальто. Феликс прижимается к двери так, словно быть дверью — это единственное, что может помочь ему в наблюдении за другим человеком. Словно это его маскировка. — Я чувствую восторг, когда смотрю на тебя, — Феликс говорит тихо, но в пустой квартире даже эта громкость проливается на искренность всей яркостью мира. — Я чувствую потрясение и надежду. Когда просыпаюсь с тобой, чувствую любопытство. Когда ты ешь, я чувствую спокойствие. В твоих руках я чувствую облегчение, я… В их маленьком коридорчике тусклый свет: под ним не видно, как блестят глаза Чана. Но именно под этим светом Феликс понимает, какое чувство было во взгляде Чана все это время. Обожание. Чистейшее обожание, направленное на Феликса. Захватывающее, беспомощное и абсолютно жертвенное обожание. Чан подкрадывается к нему — в тесноту, через искрящуюся правду между ними. Он смотрит на Феликса так, словно в нем заключены вся вера и все вдохновение этого мира. Словно Феликс — это явление, исчезающее ровно в тот момент, когда ты позволяешь себе моргнуть. Чан касается его бедер под пиджаком. Пытается удержать, чтобы спокойно сморгнуть пелену перед глазами. — Я чувствую любовь, когда смотрю на тебя, — шепчет Чан, — такую сильную, что в сравнении с ней я мал, слаб и робок. Феликс хватается за чужие плечи. Нет, они не чужие. Они стали родными с того самого момента, как он впервые положил на них свою голову. Он держится крепко, цепко. Феликс чувствует себя таким беспомощным, таким отчаянным. И впервые все это дивное и чудесное приходится прямо к его телу. Словно эти чувства были сшиты для него, просто все это время он видел только их уродство, но никак не красоту. А теперь он здесь. В чановых руках. И его чувства невероятны. Они красивы, они ошеломительны и полны жизни. Через красоту чувств Феликс начинает чувствовать красивым себя самого. И это пронизывающее ощущение. Феликса вдруг становится достаточно. Достаточно его тела, его стараний, его чувств и эмоций, его рвений и амбиций. Феликса достаточно. Это открытие настолько его потрясает и поражает, что начинают течь слезы. Чан торопится их утереть или сцеловать, но не просит Феликса перестать плакать. Чан отдает это мгновение в его распоряжение, позволяя прожить так, как Феликс того желает. И Феликс плачет. Отвратительно сопливо, но он испускает все до последней слезинки. Чан с улыбкой помогает ему умыться и высморкаться. Им обоим непротивно. Они ложатся в постель вдвоем. Какое-то время лежат в обнимку. Так тихо. Феликсу бескрайне тепло. Ему так хорошо, так спокойно. От Чана пахнет хлопком и дождем. Пахнет вином и десертом. Пахнет мужчиной и домом. Феликс оставляет поцелуй на его груди прямо через одежду. Целуя Феликса в макушку, Чан шутит, что им пришлось отложить толковый поцелуй только потому, что у Феликса намертво заложен нос. Пробуждение выходит сложным, Феликсу приходится разлеплять глаза. Он чувствует свое лицо припухшим, налитым соленой жирной пищей и алкоголем. Феликс переворачивается на другой бок и укладывается головой на грудь Чана, который все еще спит. Сердце бьется размеренно. С утра этот звук кажется наполненным красотой. Феликс принимается считать каждый удар и в итоге задремывает. Он поднимается с постели, когда начинает хотеться в туалет. Затем он принимает душ, первые минут пятнадцать затрачивая на посредственную попытку хорошенько отмокнуть. Кожа не напитывается должным количеством влаги, пока он не наносит крем-суфле на все тело. Ему нравится запах крем-брюле, и он по-глупому нюхает себя после того, как чистит зубы. Феликс нерасторопен и позволяет себе просто тратить время на то, чтобы толково проснуться. Удивительно, он не пытается устроить привычное родео. Когда Феликс возвращается в постель, Чан уже проснулся: сидит и ковыряется в телефоне, его волосы похожи на гнездо, в котором явно спряталось несколько птенцов. — Хорошо спал? — спрашивает Феликс. — Проспал слишком много, — Чан трет глаза, — теперь буду хотеть спать весь день. — На сегодня есть дела? Чан, вероятно, не сказал ему самого главного: они в Праге не по работе. Впервые за долгое время единственные фотографии, на которых Феликс должен присутствовать, — это те, которые Чан теперь делает на свой телефон. Единственные мероприятия, которые Феликс должен посетить, — это ресторанчики, прогулки и вечера на двоих. Программка коротка, спектакль предсказуем, но когда-то Феликс попросил увезти его, и Чан долго пытался договориться и сторговаться. Они успеют все нагнать. По крайне мере они могут попытаться. Попытаться поверить, что у них все получится. Феликс подбирается в объятия, и Чан поддается, не думая, в ту же секунду. Феликс утыкается носом в его шею и вдыхает. Пахнет постельным бельем, надушенной кожей и немного потом. Феликс целует то место, которое подарило ему этот букет. — Нежничаем с утра пораньше? — Чан гладит его по щеке, и Феликс коротко и кротко чмокает его запястье. — Ты приятно пахнешь, — Феликс улыбается. Чан тычется носом в его щеку, гладится о нее. Целует один раз, потом другой. Феликс чувствует, как переполняется его грудина. Как будто его тело — сосуд, а Феликс уже съел так много, что заполнил этим все свободное и прозябающее. Можно не верить в чужие флаги на Луне, можно не верить в путешествия во времени, но невозможно не верить, что Чан прикасается к самому его сердцу. К этой умной самодостаточной мышце, которая по соображениям романтичности может что-то решать. Чан и сам принимает душ. На выходе Феликсу удается познакомиться с запахом чанова лосьона после бритья. Он целует Чана в подбородок, и Чан улыбается. Непринужденно и довольно. Феликс думает, этой улыбкой он вполне неплохо позавтракал. На все той же площади, среди авангарда, готики и классицизма, они находят кофейню. Завтракают сэндвичами с курицей и томленными томатами. Феликс причмокивает и чавкает, пока ест. Ему так вкусно, что он начинает раскачиваться из стороны в сторону. После завтрака Чан ведет его в Тынский храм. Говорит, здесь находится самый старый пражский орган. Они платят за вход, и Чан держит его за талию, когда они заходят внутрь. Запах пыли тут сладкий, отдающий древесностью и пожертвованиями. Феликс делает несколько фотографий и раскрывает рот, поднимая голову к потолку. В последнее время ему нравится смотреть наверх. Они проходят к ратуше с астрономическими часами. Здесь много людей, и Чан старается держаться чуть поодаль или позади, чтобы феликсовы карманы не выгребли подчистую. Смотря представление часов, Феликс складывает ладони так, словно молится. Можно не верить ни во что, но странно не верить в красоту. Красота в истине, а истина красива. В толкучке людей на Карловом мосту Феликс просит на английском какого-то художника нарисовать ему букет подсолнухов. Просто букет подсолнухов, не надо портрет. Он видит свой портрет, нарисованный чановыми чувствами, и этого больше, чем просто достаточно. Он платит художнику слишком много, Чан шепчет ему об этом на ухо, но Феликс отмахивается. Чан фотографирует Яна Непомуцкого, но только так, чтобы в кадре ничего кроме облачного неба, головы и нимба. Говорит Феликсу, что он может загадать здесь желание, и если оно чисто и искренно, то все обязательно сбудется. Сытые и нагулявшиеся, они возвращаются домой с двумя бутылками вина. Пьют из горла, сидя на полу, закусывают сыром и черри. Между рассуждениями о теориях заговора и о том, почему самый маленький динозавр был меньше собаки, Феликс думает о ценниках. Это вино было чертовски дорогим, но он должен был попробовать. Ему нравится вкус. Он хватает бутылку, и Чан обрывается на полуслове, когда Феликс льет вино на себя. Он продолжает лить, пока бутылка не пустеет. Странно. Рубашка липнет к телу, земляничные ноты щекочут нос. Это забавно, но не отталкивающе. Феликс не расстраивается. Чан улыбается, а следом — смеется. Никто не расстроен. Чан говорит, это просто вино, это не серьезно и не смертельно. Феликс переодевается не в свои вещи. В своих вещах ему не удается ощущать и действительно быть настолько физически маленьким. В чановых вещах он садится на край кровати. Чан все еще сидит на полу, но его взгляд бродит, гуляет по Феликсу, словно он — достопримечательность, а глаза — жаждущие лицезрения неописуемой красоты туристы. Отодвигая все в сторону, Чан подбирается ближе. Он кладет руки на феликсовы бедра и целует его колени. Целует эти некогда изможденные косточки. Чан из тех, кто смакует даже хрящики — хрусткие и звонкие. Феликс обхватывает его лицо и поражается тому, каким восхищением полнятся глаза напротив. Такое пестрящее поклонение, избавленное от песнопений пошлости. Первый поцелуй превращается в игру, где даже поражение ощущается победой. Когда их губы соприкасаются, Чан шумно выдыхает через нос. Все происходит медленно. Феликс плавно раскрывает рот, и Чан, двигаясь ближе меж разведенных ног, исследует самое потрясающее таинство глубоководных захоронений. Чувство неторопливости позволяет насытиться шепотом и нежностью чужого неба. Они останавливаются, когда погружение истощает их легкие, но бросаются друг другу, толком не отдышавшись. Феликс не чувствует ничего кроме светящейся нежности и трепетной безопасности. Они целуются так долго, что за минуту до сна Феликс думает о том, что теперь и не разберешь, где чей вкус во рту. Весь следующий день они ощутимо ходят по грани, танцуя вокруг друг друга так, словно каждый шаг — это поступь греха. Дурачество наполнено игривыми улыбками, скрывающими секреты топленого вожделения. Им удивительно хорошо без процесса телесного поглощения и салюта из подбрасываемой одежды. Словно им снова семнадцать и они просто пытаются понять, как превратить поцелуи в татуировки друг для друга. Чан превращается в праздник, который не хочется покидать. Настоящее прощание происходит только в миг смерти, и Феликсу вдруг хочется жить вечно. Чтобы ничего не забывать, чтобы всегда быть вот таким полным и оживленным, как злачная туристическая улица. Феликс хорош в крайне малом количестве вещей, но ему до безумия хочется быть хорошим в любви. Хочется разобраться в ней, раскрыть ее, вкусить и оценить ноты чувств, которые он может испытать. Чтобы на смертном одре, во вторник, где на фоне играет джаз, он ощутил, что нет ни сожалений, ни досады, ни гнева. Вечером он запирается, чтобы принять основательный душ. Он распаривает кожу, чтобы потом втереть в нее крем. Он бреется так тщательно, что на лобке остается слабый порез. Феликс дает себе все время мира, создавая для своего тела новый ритм — вялый и неторопливый. Это знаменательно. Когда Чан возвращается с пакетами ресторанной еды на вынос, Феликс встречает его в рубашке и брюках на голое тело. Чан только успевает неловко оставить еду на полу в коридоре, пока Феликс с силой тащит его на себя. Они торопливо стаскивают пальто, в рукавах которого Чан путается. Они ругаются друг на друга и на вещи, пока борются с ними. Феликс не может ни рубашку на ощупь расстегнуть, ни с ремнем расправиться. Феликс путается в собственных брюках, спотыкается и почти валится в сторону, пока Чан ловит его. Феликс краснеет. Все это так изобилует глупостью, что вызывает смех да и только. Чан останавливает их обоих и делает глубокий вдох. Он раздевается, пока Феликс пристально смотрит на него, не шевелясь и не моргая. Боится упустить хоть мгновение, хоть один кусок кожи. Он спокойно расстегивает свою рубашку на несколько пуговиц, а затем стягивает через голову. Это костюм их естественности. В нем нет ничего неправильного или некрасивого. В нем так же нет ничего необычного, кроме того смысла, которым они оба все это наделяют. В тусклом свете Чан практически крадется к чужой коже. Он ведет кончиками прохладных пальцев по феликсовым предплечьям. Вминает пальцы в мышцы у шеи, гладит горло. Его руки на щеках ощущаются прохладой под палящим солнцем. Феликс утоляет жажду, когда они целуются. Он пытается выпить так много, что начинает пьянеть. Когда их тела соприкасаются в уединенном и пока друг для друга неопознанном, Феликс не может сдержать рокот и стон. Он чувствует, как на его шее распускается оазис вслед за языком Чана. Процесс созидания такой волнующий, что сводит мышцы живота. В их обживаемой друг друга медлительности нет дилемм, нет вопросов и альтернатив. Только выбор. Большое количество выбора, приведшего к чему-то столь прекрасному и разгоряченному. Феликс потеет просто от того, как долго и тщательно Чан воссоздает историю сотворения мира на его теле. Он потеет, теряется и слепнет от удовольствия. Хватается за чановы руки, волосы — за все, до чего может вслепую добраться. Мольба — мать акта милосердия, и Чан жалеет, милостивится. Феликс впивается в его кожу пальцами так сильно, что на секунду думает, что, вероятно, теперь чаново тело навсегда останется по форме чужих прикосновений. Ему так тяжело держать глаза открытыми, так тяжело запоминать все грани этого удовольствия. А потом он чувствует, как в его ванну с горячей водой добавляют гвозди. Первый толчок как рассвет после казни, и Феликс хнычет. Ему больно ото всего на свете, и это чувство такое близкое к телу, что хочется рыдать. По мере свершения интервенции Феликс расслабляется настолько сильно, что отвисает челюсть. Слюны так много, что та начинает стекать с уголков рта, и Феликс превращается в водопад — живой и полноводный. Ощущать в себе чужое присутствие чудесно. Причастность к процессу удовольствия наделяет непомерной властью, которую они делят на двоих, пока мокнут на простынях. После того, как Чан иссушает себя в чужом прибежище, Феликс просит его не выходить хотя бы минуту. Словно Чан его ребенок, а феликсова утроба не может выпустить его в мир. Сравнение странное, но Феликс едва соображает. Он просто знает, что ему нужно время, чтобы разделиться и понять, где его конечности, а где — чановы. Иногда — в случае, если небо безоблачно — на рассвете, пока солнце еще не появилось над горизонтом, можно заметить, как понемногу, плавно проявляется темно-синяя полоса. Это тень нашей планеты, наложенная на атмосферу. Выше этой полосы разливается розовый. Пояс Венеры. Они не спят до самого утра. Понемногу прощупывают почву, изучают друг друга в тесноте пространства, которое перестало быть личным. Чан изучает его пальцами, словно пытается отыскать нечто бесценное. И когда находит, Феликс нежится на теплых волнах, придавленный чужим желанием удовлетворить. Нежится до тех пор, пока не изливается на живот. Они разговаривают о том, куда поедут дальше, и Чан предлагает отправиться в Берген. Феликс опускается по чужому телу, знакомясь с самым гладким путем в своей жизни. Чан рассказывает, как много людей проживает в Бергене, пока Феликс исцеловывает его, а затем знакомится со вкусом чановой телесности. Отдает промозглой осенью и латексом. Феликсу так нравится, что стон вырывается сам по себе. Чан вплетает пальцы в его волосы, как ромашки в лето, и Феликс позволяет ему контролировать абсолютно все вокруг. Чан на вкус как соль, молоко и черный перец. У Феликса немеет язык от восторга. Через неделю они действительно улетают в Берген. Феликс почему-то плачет, когда видит Брюгген. Он думает о подсолнухах, полыни и своих веснушках, которые так сильно нравятся кому-то другому. Он стряхивает слезы в Воген и фотографирует Чана. Затем снова плачет. Чан обнимает его непомерно крепко. Они посещают музеи, и Феликс хватает Чана за руку, когда видит картины Мунка. Они не могут попасть в бергенский собор, но именно у него Феликс вдруг думает, что хотел бы свой собственный дом. И посадить цветы у крыльца. Какие-нибудь маргаритки. Уйму прелестных маргариток. Условия меняются, но их искренность не меркнет. На одном из рынков Чан покупает серебряное кольцо с каким-то глупым зеленым камнем посередке. Феликс примеряет его на средний палец. Кольцо остается там на очень и очень долгие годы. Когда случается «вторник», они все еще в Бергене. Феликс отказывается от прогулки в Королевскую резиденцию и просит остаться в постели. Чан прижимается губами к его виску и притягивает в объятия вместе с одеялом. В его руках так много места, что можно вместить Феликса, все его «вторники» и музыкальный репертуар Нины Симон. — Я безмерно тебя люблю, — шепчет Феликс, утыкаясь носом в теплую чанову грудь. — Люблю так сильно, что потратил бы всю жизнь на путешествия с тобой до смерти и обратно. Чан прижимается к его макушке. Вдыхает запах шампуня и постельного белья. Феликс понемногу начинает пахнуть им, Чаном. Влезать в его одежду, в его ленту фотографий. В его сны, поры его кожи, на обратную сторону век. — Ты не улыбался мне при первой встрече, — тихо говорит Чан, — и при последующих тоже. Я каждый день запоминал так много фактов, чтобы затем вылепить из них маленький островок для тебя. Переселиться туда с тобой оказалось единственно возможным для меня вариантом в жизни. Чан говорит, что любит его, когда они наблюдают закат. Он любит его, когда в Бергене начинается дождь. Любит, когда случается тепловой удар в Сиднее. Любит, когда травится хот-догом в Нью-Йорке. Любит, когда у него воруют портмоне в Бостоне. И Феликс купается в его любви, напитывается ею и прибавляет в весе. «Джазовый вторник» все еще праздник, который всегда с ним. Но Чан празднует его вместе с Феликсом. Каждый чертов «джазовый вторник».