откусить бы от тебя кусочек
и съесть, подозревая море.
[from A.D. to K.L]
***
Он целует в шею, но будто разрывает позвонки на кусочки. Это грубо — то, как он сжимает свои налитые кровью губы на коже Хенджина. Это нежно — то, как он прячет клыки, чтобы не вгрызаться. Хенджин чувствует, будто у бабочек отрываются крылья в пищеводе, как чешуйчатые опахала налипают на желудок. И трясутся под ребрами лёгкие вместе лёгочными артериями. Дышать тяжело, будто воздух одеревенел. На глаза бензин вылили. Все серовато-красочное.
Джисон сжимает его кожу на плечах, будто футболку. Хенджин чувствует, как кровь тянется к воздуху, как трещит собственное сердце в разливе чужого стона.
Их кожа неоновая из-за вывесок через дорогу, Джисон кажется живым, с оттенком розового на груди. Джисон кажется чем-то отравленным, что хочется сунуть под язык и погибать заново и заново. Воздух врезается в зубы, выдох получается животным.
Это свирепо и, возможно, бесчувственно, но стены сносит по кирпичику. И от каждого будто наркотическое опьянения в самом плохом трипе.
У Джисона видно ребра, когда он вздыхает тяжело и влажно. Когда он раскатывает себя по́верху Хенджина, когда двигается бёдрами, не вставая. Хенджин чувствует волосами электричество и кожу. Он кладет руки прямо на тазобедренные кости Джисона, будто хочет обхватить скелет, жмёт пальцами в мозолях, заставляет делать так, как хочет он сам. Глупая передозировка властвования, закрученная в гортани, процветает вместе с ухмылкой.
Джисон стонет неожиданно высоко. Он горбится, падая лицом перед Хенджином. Если бы Хенджин поднял руки к его спине, смог бы посчитать каждый позвонок. Бахвальство Джисона крошится в молении, встрявшее в его глазах осколками.
— Мило, — Хенджин не может закинуть язык поглубже. Джисон сдувается, как распотрошенная язва. Его гниль отекает в словах, которые остались без озвучивания. Он теряется. Хенджин хочет смотреть на это столько, сколько возможно, пока не раскрошится мир на атомы или хлебные крошки.
Джисон снова стонет, когда руки Хенджина хватают за талию. Он весь тощий и неправильно костлявый. Можно услышать, как суставы перетираются друг с другом или как воздух между костями лопается, и его мышечные волокна можно прощупать даже языком. Хенджин насаживает грубее, резче. Ему нравится смотреть и слышать, как лопается губа под зубами Джисона, как он жмурит глаза, и зрачок бегает под веком, закатываясь.
Хенджин ощущает себя красноречивым синяком: безмолвный, но показательный. Он медленно садится, перенося горячую руку с тазобедренных костей на чужую спину, заставляя Джисона скрестить ноги за его спиной.
Они так близко, что соприкасаются грудью, а свет из окон и шум мотоциклов дробит восприятие. Они как вскрытые и невкусные конфеты. Они никому не нужны, поэтому будут гнить близко друг с другом. Чтобы не так одиноко, чтобы не так больно.
Хенджин замечает в Джисоне что-то другое. Его брови кажутся очаровательными, когда из-за пота становятся мокрыми и темными. Его глаза становятся круглее, больше, безвиннее. Он будто сошедший прототип Марии Магдалины в ее самом распутном облике, но сохраняющий святость. Джисон свят в своей искренности, теплеющей изнутри.
Джисон хнычет, не имея возможности достигать оргазма. Он обнимает его за шею, а Хенджина обхватывает его челюсть руками, сжимая скулы. Джисон кажется неадекватно беззащитным, будто бы ему нужно обрасти металлом и розами, чтобы быть в порядке.
Хенджин собственноручно закует ему клетку и взрастит розовый сад.
Возможно, Хенджин не понимает, насколько его лицо сейчас выглядит жутким.
Возможно, Хенджин не понимает, насколько это заставляет Джисона хотеть разрыдаться.
Они двигаются, и это неправильно. У них нет ритма, каждый хочет себе большего. Пока Хенджин не хватает Джисона за волосы, отцепляя его лицо от собственной шеи. Пока не заставляет Джисона смотреть ему в глаза с той хрупкой эмоцией. Он чувствует, будто сердце режется об траву, обтекая ядом и кровью.
Мальчик. Просто мальчик.
Слабость в горле Джисона слоится как периодонтит. Кружится над их головами в неловкости и желании, крушит совесть.
Оставляя кровоподтёки, — оживленную жадность, — на шее Джисона, Хенджин рушится ещё сильнее от его гортанного нытья. Для него это определенно преступление — быть таким жалким в его руках. Хенджин хочет захлебнуться в этом настолько, насколько Джисон хочется захлебнуться просто где-нибудь.
Хенджина штормит.
Это дрянное дело — жалить в ответ. Но Хенджин тепло дышит на кожу Джисона между шеей и плечом, а потом вгрызается.
Чтобы до ненависти. Чтобы до крови, синяков, осложнений с заживанием и инфекцией.
Это взрыв на колокольне с отголосками молитв о плохом здравии. Евхаристия в самом прямом ее значении. Вместо Христа — Джисон, вместо вина — кровь, вместо грешника — Хенджин. И все на своих местах.
Они возрождаются в оргазме, одновременно умирая тысячу раз.
Джисон кричит с очаровательной хрипотцой на конце. Это почти злостный рык, преисполненный жалостью. Он проводит по позвоночнику Хенджина до рассечённой кожи, до шрамов. И ему достаточно кружит голову факт того, что даже под ногтями Джисона будет он.
Хенджину хочется, чтобы не осталось ни одного кусочка Джисона, который не будет помнить о нем. Даже органы.
Тем более органы.
Его плечо подозрительно мокрое. Не от пота, а от слез. И возможно, Хенджин бы забеспокоился, что переступил черту. Если бы это был кто-то другой.
Джисон шмыгает, откидываясь, держа руки на плечах Хенджина. На его лице сквозит ухмылка. До боли жалкое подобие. Как цветы, увядшие в протухшей воде.
— Вытащи.
Его колени дрожат. Он звучит тепло и опустошенно. Словно в нем остались только глубокие свистящие вздохи, пот под линией челюсти и шелест покрывал. Кровать жёсткая от тонкого матраса, пол грубо скрипит под их тяжестью. На соседней стене уже разливается неоновый маскарад, сменяющий луну и фонари. Ширли Кван за окном звучит из тяжких проигрывателей. В окно залетает жаркая влажность и ее желание позабыть.
Джисон достаёт салфетки, обтирает свой живот, и кидает их где-то рядом. Хенджин снимает презерватив, закручивая кончик, кидает в мусорное ведро. Потом он прикроет его бумагой и салфетками, чтобы мама не увидела.
Джисон двигается по постельному белью с приятным шелестом. Это будто нож скользит по наволочке. Он упирается ногами в пол и с жутким хлопающим звуком скатывается туда, поставив локти на колени. Может быть, ему холодно, может быть, полы нагреты за весь день. Но Хенджину в целом все равно.
Джисон вытаскивает из рюкзака пачку сигарет, поджигает одну и выпускает дым с откиданной головой. Она ложится на матрас, а глаза вгрызаются в сидящего там Хенджина. Взгляд Джисона безразличный, будто он врач, вскрывающий чужую грудную клетку, не волнующийся за ощущения пациента под наркозом.
Только Хенджину наркоз не введен. И ему больно.
Он упрямо смотрит в ответ, но дым красивый в неоновом бешенстве. Он смотрит на глаза через него, и Джисон кажется снова до побеления больным.
— Не ел сегодня?
— Нет.
— Зачем тебе это все? — Хенджин трет глаза, выкручивает гайки из сознания, чтобы было легко воспринимать ложь. Хенджин попытается быть глупым, если это сделает его ночь легче.
Джисон молчит секунды, но они тянутся, как космические столетия.
— Просто так.
Ему плюют в душу, но по ощущениям оскверняют могилу.
Хенджин тоже шуршит по одеялам. Это звучит влажно, как вылитое молоко, разбавленное кровью.
Это происходит резко и больно.
Джисон смотрит в окно, подняв голову с кровати, когда Хенджин хватает его за волосы у корней. Он давится дымом и пытается прокашляться, но другой рукой Хенджин врезается костями собственной кисти в его челюсть. Джисону сводит скулы, хочется разрыдаться, но он просто открывает рот.
Хенджин вытягивает сигарету из его слабой ладони. Подносит ее губам. И слышно, как погибает табак под огнем украденной из универмага зажигалки.
— Не разговаривай со мной так.
Хенджину больно от всего, что есть в его теле: от авитаминоза, скрученного желудка, пораненной кожи между пальцами рук, от осыпанного дыма в лёгких. От взгляда Джисона, в котором чувств меньше, чем желания к жизни больно по-особенному.
Хенджину распотрошили бок. Из него вытекает сострадание к мешку с костями перед ним.
Да, Джисон — не более чем кости и кожа.
Не более.
Совсем.
Джисон смеётся. И в этом есть что-то криминальное. Это звук разбитых голов об асфальт под его балконом. Это звук жжёной кожи под затушенными окурками. Его белесая голова напоминает шрам. Наверное, поэтому Джисона нельзя разорвать. Как бы Хенджин не пытался.
Хенджин говорит себе бросить все, но он снова открывает дверь, каждый раз, чтобы его снова распяли, как грешность, во славу влюбленности в того, кому она не сдалась. Может, Хенджин хотел быть Минхо. Может, Хенджин хотел быть тем, за кого хотят убить.
Хенджин думает о шаге в ещё большее дно. Но он не умеет плавать. Никто не побежит спасать или звать на помощь.
Комната напоминает сандормох, и каждый труп здесь — помершая надежда бросить. Хенджин самолично их расстрелял и похоронил под трещащим паркетом. Он решается похоронить ещё одну, но сперва, он хочет выжать из нее все предсмертные крики, пока фантомные связки не разорвутся в клочья, отдавая мигренью.
Хенджин чувствует себя дрянью.
В нем танцевали бетонные надежды, которые сломались под ненужностью. Он был то ли механической куклой с аортой, то ли выпаренной кровью на дне металлической посудины для разогрева консерв. Он тихо проглотил слякоть под горлом и вдохнул, направляя злость в убеждение собственной никчёмности.
Сигарета тушится в пепельнице с полимерным зубом-держателем.
Джисон не нужен Минхо. Хенджин не нужен Джисону.
Это все, что их объединяет. Помимо ночей, когда кровь льётся на кожу.
— Хенджин. Это жалко.
— Мы оба.
Джисон кивает, а Хенджин отпускает руки, которые режут жёсткие волосы. Джисон касается подбородком груди, а Хенджин может только догадываться, что сейчас трещит в его зрачках.
А Джисон надеется, что ещё пару килограмм и Минхо его заметит.
Он давно не ел, поэтому желудок ощущается полем после игры в снежки насмерть. Где-то у него перед глазами распадаются молекулы, и он может видеть фотоны своими глазами, замечая все альтернативные вселенные, живя каждой из тех жизней одновременно. У Джисона морозятся даже капилляры, а по артериям течет талый снег с кусочками тромбоцитов, которые планируют образовать тромб и оторваться.
Хенджин смотрит на это, глотая отвращение и просроченную любовь.
Если бы Хенджина спросили о заветном желании, которое он бы поставил на равне с Полярной звездой и кольцами Юпитера, он бы выбрал сердце Джисона.
Забальзамированное, децеллюляризационное. Белое, как школьный мел.
Он знает, что Джисон тоже хотел бы этого.
Просто не с ним.
