Shine for me, dear

«Смерть оставляет сердечную боль, которую никто не может исцелить, любовь оставляет память, которую никто не может украсть», — Ричард Пьюзо

— Я не виноват в том, что он такой олень. — А не ты ли вечно к нему цепляешься? — Не я. — Врун! На лице, покрытом мелкими крапинками веснушек, расцветает тёплая улыбка, адресованная только одному Жану, который просто обожает, когда такие маленькие мимические жесты предназначаются только ему одному, и, без возможности сдержать любовь, что бурлит и теплится в груди, переливаясь золотым солнцем, притягивает Марко к себе за воротник, сталкиваясь с ним губами. От Марко пахнет травами и полевыми цветами, хлебом и солнечными лучами. И Жан безрассудно влюблён в этот запах. Он не верит. Не верит, что жизнь самого прекрасного, самого доброго и самого любимого человека так странно оборвалась. Надо же, титаны не оставили половину тела, а на оставшуюся уже сели маленькие, чёрные и мерзко жужжащие мушки. Они лежали на лугу. Маленькая золотая бабочка деловито ползала у Марко по пальцу, травинки поочерёдно с пальцами Жана нежно касались кончиков угольных волос. Он заправил их за ухо Марко, не смея даже оторвать взгляда от идеального профиля. Почему его взгляд такой пустой? Почему он просто лежит здесь, наполовину съеденный? Почему чёрные и такие мягкие на ощупь волосы покрыты кровью и пылью? — Это же… Марко? — Жан просто не в состоянии поверить. Он искал его два дня, два дня верил и хранил в душе греющий изнутри огонёк надежды на то, что его самый любимый человек жив. Что он просто повредил какую-то часть тела, но нашёл безопасное место. Что он живой… — Боишься смерти? — Боюсь, очень. — Она же все равно рано или поздно придёт. — Хочу подольше пожить, побыть с тобой, знаешь. — Я тоже хочу и поэтому иду в военную полицию. — А я за тобой пойду куда угодно, кстати. В его взгляде должны сверкать сотни крошечных искорок, но его глаза пусты и взгляд устремлен куда-то вдаль. Туда, где нет смеха, где темно и холодно. А может быть, наоборот… Он сейчас смеётся, лёжа на том самом лугу и ожидая, когда Жан освободится от дел. — Курсант, знаешь его? — Невысокая женщина с очень светлыми, почти прозрачными глазами смотрит на Жана. В её взгляде сочувствие и серьёзность, конечно, ведь ей почти каждый день приходится лицезреть и опознавать солдат, порой настолько изувеченных, что сделать это невозможно. — Хочу умереть так, чтобы меня запомнили. — Жан водит пальцем по спине Марко, создавая никому не известные рисунки. Они тесно прижимаются друг к другу на одной маленькой кровати, желая поделиться хоть толикой тепла. — А я умирать не особо хочу, но смерти не боюсь. Жана бьёт дрожь, от желудка до горла поднимаются рвотные позывы. — Почему он? Только не с ним… Как? Как это могло произойти? Марко… — Курсант. — К… Кто-нибудь видел его смерть? Как он умер? Марко всегда был олицетворением самого светлого для Жана, самого тёплого. Он ассоциировался с домом. Не с местом жительства, а тем, куда хотелось возвращаться, хотелось всегда быть рядом. Хотя с их рисками и вероятностью умереть слишком маловероятным было событие долговременного дома в лице человека. — Курсант! Отвечай, как его имя? Трупы за два дня убрать не успели, не поторопимся, и вспыхнет эпидемия, этого нельзя допустить. Потом погорюеешь по товарищам. Ты вообще слышишь меня? Жан смотрел на безжизненное искажённое тело Марко, чувствуя комок в горле и подступающие к глазам слезы. — Командир девятнадцатого отряда… Марко Ботт, курсант сто четвёртого кадетского выпуска… — Марко, значит. Возвращайся-ка ты к работе побыстрее. — Женщина что-то начиркала в своём пожелтевшем блокноте. Они целовались так яростно и резко, словно в последний раз, словно чувствовали, что это последний раз. Сталкивались зубами, сплетались языками и не могли насытиться. Потому что всего этого недостаточно, когда знаешь, что смерть нависла над головами со своим тяжёлым мечом. Слова любви они не шептали, ведь боялись, что они окажутся последними, что будет слишком больно вспоминать их потом. Огромная куча из переплетений окровавленных и оторванных рук и ног в непонятной жиже заставила Жана в ужасе расширить глаза. Он сел перед Марко на корточки и закрыл нежным движением пальцев веко от единственного оставшегося глаза, чтобы тот не смог видеть то, что рядом, чтобы он заснул. — Не забудешь меня? — Что ты такое несешь? Конечно, нет, мы выживем и вместе в военную полицию пойдём. — Предчувствие плохое просто. — Марко! Не глупи, все хорошо будет. — Ты прав, наверное. Встретимся потом на лугу? «Не глупи, Марко. Все будет хорошо…» — Это он сказал перед тем, как уйти? Кивнул и ушёл, не оборачиваясь. А теперь Марко мертв. Никаких улыбок, украденных поцелуев и тёплых, сухих и мозолистых рук. Без запаха травы и цветов, без мягких чёрных волос и без россыпи веснушек на носу. Жан точно знает, что будет делать теперь. — Если я умру, живи ради меня. — Конечно, я буду жить, и не только ради тебя, вообще-то! — Да знаю я тебя, руки опускать начнёшь едва ли не сразу. А вот ты держись и живи, ради меня, ради людей, ради детей, что мы видим на улице. Ради себя живи, Жан, потому что жизнь у тебя будет долгая и чудесная, счастливая, когда все это закончится. — Марко?.. Полыхающее пламя костра обдавало горячим жаром, взлетало вверх и рассыпалось на фоне почти чёрного неба. Где-то там горел и взлетал в воздух искоркой Марко, в это необъятное свободное полотно. Распадался россыпью звёздочек-веснушек по нему, вплетался к душам сотен других людей и отдавших свои жизни солдат. И Жан, прощаясь с Марко, все же оставил его кусочек у себя внутри. Глубоко, там, где никто никогда не найдёт, и этот кусочек будет давать ему силы в самые трудные моменты. «Ради тебя буду жить, ради себя, ради неба и ради цветов. Ради своих друзей и людей вокруг, ради свободы и воли, ради всего вокруг. Только ты будь, пожалуйста, со мной, не покидай моё сердце. Оставайся там, пожалуйста…» — Я люблю тебя, — Первый и последний раз в своей жизни Жан сказал Марко эти слова, и тёплый воздух от костра рассеял их по ветру.