Безумный механик

      Кого вы представите, когда вам укажут на человека и сообщат: он механик? А если этот человек выглядит как сбежавший из психиатрической клиники, причем из корпуса для особо опасных?       Лично я, был в немом шоке, когда Эд познакомил меня с ним: он выглядел неопрятно, в грязном халате, помятые брюки не первой свежести, заляпанные чем-то напоминающее то ли масло, то ли соус, такая же рубашка, небрежно заправленная за тонкий ремень. Он равнодушно, с необъяснимой, тлеющей досадой взглянул на меня поверх поцарапанных очков, подняв во мне волну мрачной неприязни. Я ответил не менее любезным взглядом. Этот парень оказался старше меня на пять лет, а выглядел так, словно прожил несколько жизней. Невероятно бледный, жилистый, как будто весь из веревок и вот это Эд представил как своего Механика.       Словом: впечатление было отвратным и, мягко говоря, неприятным.       Я покрутил у виска и спросил у Элрика напрямую: -Ты головой ударился, пока в цеху был?       Он дернул плечом, в своей традиционной манере огрызнулся: - Не выёживайся, Ник.       Если верить Элрику, «выёживаюсь» я довольно часто, а еще действую на нервы, и выбешиваю. Но если на других его жесткий взгляд и обычно сдвинутые брови оказывали парализующий эффект, со мной это не работало.       Эд, конечно, попыток пронять меня не бросал, но в итоге свыкся. У него это, как оказалось, было просто манерой такой: пригвождать к полу одним взглядом и словно мысленно обмеривать собеседника – войдет он в черный мешок целиком, или лучше подровнять по вместимости багажника.       Мы познакомились в Висконсине, когда я напоролся на хвастливого продавца сыров, с пеной у горла, доказывающего мне, что его товар первой свежести. Проходимец не на того нарвался: благодаря старшей сестре у меня, хоть и нежелательный, но богатейший опыт с сырной продукцией.       Элрик представлял из себя невысокого юношу, с тяжелым для такого возраста взглядом и неподъемным характером – говорил мало, сухо и четко. А при близком общении выяснилось, что он к тому же еще и вспыльчивый. Когда он предложил выпить, его тон был не приказом и не приглашением, а чем-то средним между ними: не слушать, при всем желании, невозможно.       Так вот, возвращаясь к теме Механика Эда. Когда он сказал мне, что у него есть человек, который может меня заинтересовать, я насторожился – с чтением людей у Стального всегда был швах, он оценивал их исходя из логики, а не из внешностно-эмоциональной оценки, как это полагалось, и как бы это делал я. С головы до ног физик, он искренне удивлялся, когда я ему тыкал на расползающиеся швы между его хваленой логикой и реальным положением дел. А тут еще появляется Механик, да не простой, а тот, кто приложился к изготовлению автоброни. С видом законченного наркомана.       Я в первую встречу пристально следил за его руками: тонкие, не подходящие для такой работы запястья, паучьи кисти, костлявые, почти острые пальцы с некрасиво выпирающими суставами и обгрызенными ногтями. Его рукопожатие оказалось невероятно сильным, сухим и цепким. Щетинистый подбородок, заросшая челюсть, шальные, с горящим безумством непонятного цвета глаза. - Франческ, - представляется он, нацеливаясь в мои зрачки. - А дальше? - Просто. Франческ, - и улыбается. От такой улыбки ребятня вся в округе разбежится.       Оказывать ответную вежливость желание сразу пропадает, я прищуриваюсь, и демонстративно рассматриваю его. Вопрос решает Стальной, влезая совсем как тогда, в Висконсине: - Франческ – Николас Комеручи, - да что там за фамилия такая, что даже Эд не озвучивает?       Ну хорошо хоть ограничился этим, а не углубился в моё семейное древо, и на том спасибо.       Если на меня не действовал отточенный до шевеления внутренностей взгляд Элрика, то на него, в свою очередь, никакого эффекта не оказывала моя едкость и прямолинейность. Последнее в смеси с острой жаждой справедливости чаще всего в жизни только мешало, но его полностью удовлетворяло. А мои «выёживания» Стальной как-то ухитрялся фильтровать, выцепляя только самое главное. Непостижимый юноша.       Понимая, что вырваться сию же минуту я не смогу, подавляю безысходный вздох.       У Фозы сегодня осенний бал, меньше чем через два часа моя дочь, облаченная в воздушное платье цвета теплого золота, выйдет на школьную сцену, подойдет к микрофону, поднимет аккуратный подбородочек…       Я должен успеть домой, до того, как малышка начнет собираться – помочь ей с прической моя обязанность, игнорировать которую мне не позволят.       От матери ей достались длинные, огненно-рыжие густые волосы, спокойный взгляд и мастерское владение искусством манипулирования.       Мой любимый Дьяволёнок.       Я и Эда звал на концерт – хотел поделиться счастьем. Только он задумчиво посмотрел перед собой, вертя в пальцах зажигалку и рассеянно ответил, что много дел. Спорить я не стал – когда у Элрика становится такое лицо это бессмысленно, результаты всегда одинаковые. То есть никакие.       Механик, с французским, девчачьим именем проводил нас до выхода, не затыкаясь ни на секунду, у двери неожиданно обнял Эда, обхватив обеими птичьими руками. Тот был вроде не против, но я тихонько подумал: хорошо, что Мерре отсутствовал, такой вольности он бы не спустил. Стального вообще редко кто касался. Он тщательно и жестко охранял границы своего личного пространства: на любое нарушение он реагировал одинаково, не скрывая того, что ему неприятно. Исключение делалось редко, но с точностью снайперского прицела – человек, допущенный к границам по умолчанию делался особенным. Поэтому, после того как Механик его всего облапал, а Эд невозмутимо похлопал того по лопаткам, своё мнение я об этом психе решил пересмотреть. Но не сейчас.       Сейчас я наконец поеду домой, к дочери, стану вплетать в ее мягкие волосы белоснежные ленты, потом переоденусь в черный костюм в серую полоску, оберну горло красным платком. Каждый раз, когда я так одеваюсь Фоза восторженно пищит и носится вокруг с моим телефоном, снимая. - Пап, ты как мафиози, потяни пальцами за платок, да не так! Вот: вот так! И подбородок подними, не зажимайся! У тебя, между прочим, отличные длинные ноги!       С её матерью мы не общались. Я был пьян, когда мы переспали, а еще предпочитал и предпочитаю свой пол. Амара детей никогда не хотела, и когда узнала о беременности - поставила меня перед фактом: если она рожает, то ребенок будет только под моей юрисдикцией, и она откажется от прав. В обратном случае – аборт.       Я выбрал первое, не удивившись практическому подходу к ситуации. В том, что случилось между нами, никто никого не обвинял. На протяжении всего срока я поддерживал ее и деньгами, и морально, вкладывал ресурсы: все, что только были. Я никогда не был из тех людей, что видят призвание в выращивании новой человеческой единицы. В отношениях у меня не складывалось – несколько фееричных провалов, идущие друг за дружкой, поставили жирный крест на желании заводить любовника. Зато имелась работа: я мог обеспечить себя. И когда Амара сообщила новость, я без раздумий кивнул. Меня всё устраивало, я адекватно оценил свои силы, возможности, положение, желания Амары и ее требования. У нас складывались отличные партнёрские отношения, и каждый был удовлетворен тем, что имел.       Во время родов она сломала мне руку, когда держалась за меня. Я позже меланхолично заметил тогда на ее извинения: выталкивать из себя человека представляется мне куда более болезненным, нежели какой-то там перелом.       Измученная, бледная и держащая сверток на руках она колко фыркнула что-то о моей выдержке. Я не стал отвечать, что, для такой как она, взять и согласиться рожать – превосходит все мои представления о выдержке и храбрости вместе взятые. Будь я на ее месте - десять раз бы плюнул и записался на аборт. Имя выбрал я, Амара выдержала срок, когда новорожденному требуется кормление грудью, а потом отдала крошечный запелёнатый сверток мне в руки, дотронулась губами до моего лба – для этого ей потребовалось встать на носочки – и попрощалась. Месяц спустя она уехала в другую страну, познакомившись с очаровательного вида кареглазой брюнеткой. А через год они расписались. Читая приглашение на церемонию, я самодовольно и торжествующе усмехнулся: я знал. Точнее, подозревал. Ну и знал тоже.       Фоза много интересовалась матерью, почему та уехала, почему не поддерживает контакт. Я не таился - я выложил всё как есть, сидя перед ней за столом, совсем как восемь лет назад перед Амарой.       Она выслушала, поковырялась пальцем во впадинке стола и тихо проговорила: - Получается, у нас есть только мы?       Я удивился тому, как просто и как естественно прозвучала эта фраза, и повел подбородком в утвердительном жесте.       Фоза слезла со стула, забралась ко мне на руки, со всей важностью семилетнего ребенка устроилась как в гнезде и заявила: -Тогда, никаких женщин в моём доме!       Я ошарашенно рассмеялся, напряжение и внутренняя готовность, о которых я и не подозревал, вдруг ушли. - Никаких женщин, сердце моё. - Помни! Ты обещал, - она с удовольствие дергает меня за большой палец и болтает ногами в теплых махровых носках.       О моей ориентации она узнала в двенадцать, уточнила значение термина, со знанием дела покивала: - Ну да, ты же обещал – никаких женщин.       Я смеялся до слёз, когда понял, что она решила, будто я перешел на свой пол, чтобы следовать нашей договорённости.       В один из изумительных сентябрьских вечеров, я вышел в магазин, Фоза уцепилась хвостиком, невинно хлопая ресницами на мой вопрос о том, зачем ей со мной: - Как это «зачем»? В прошлый раз ты забыл горчицу, и вишневый джем. В этот – наверняка даже и не вспомнишь о том, что у нас кончились креветки. Что будет дальше, пап? Склероз? – и с видом великого страдальца заводит эти прекрасные голубые глаза к потолку.       Я предпочел не спорить: малышку знали все магазины вокруг нашего дома, а она, в свою очередь, с резвостью поднаторевшего фокусника перехватила из моих рук управление домом. Готовить я позволял ей только самое простое, но учет холодильника, состояние полок с продуктами у меня очень ловко увели из-под носа: разделяй и властвуй, пап. С деньгами проблем никогда не было, но Фоза вела тщательную слежку за скидками, акциями и распродажами: имелась специальная записная ярко-розовая книга учёта с медведем.       Кстати о нём. Ему, то есть учету, подвергалось практически всё, включая меня. Моя одежда, мой внешний вид – то есть как это ты не знаешь, какой цвет рубашки? Иди расскажу тебе разницу между алым и красным!       Я как-то спросил, на что она ориентируется, «одевая» - никак иначе это не назовешь – меня. Ответом были скрещенные на груди руки и укоризненное покачивание головой: пап, на журналы, конечно. Чем взрослее становилась Фоза, тем разнообразнее и эпотажнее был мой гардероб – я часто ловил взгляд оглядывающихся мужчин, а она потом с удовольствием вспоминала об этом, наслаждаясь моим сконфуженным видом.       Моё настроение, здоровье – то есть как это ты забыл про витамины? А плановый поход к врачу? Яростная привычка перерабатывать досталась мне от тесного общения с Элриком – тот мог до утра сидеть, а потом удивленно посетовать, мол, ого сколько времени. Отвратительное настроение, главной причиной которого было неуёмное желание Эда вляпываться по наивности и юности в неприятности, решалось быстро, четко и радикально: мы идём гулять, да, прямо сейчас, нет, не завтра, а прямо сейчас. И шарф надень, пап, пожалуйста – надень.       Мой любимый Дьяволёнок.       Когда малышке исполнилось тринадцать, я всерьез озадачился вопросом: необходимо сделать для нее оружие. Баллончик или нож – глупости, я всерьез думал о компактном пистолете, на заказ - под ее хрупкую ручку.       Мы сели за стол – за ним чаще всего и происходил разбор важных ситуаций – я выложил свои мысли, Фоза выковыривала из сметанника вишню и внимательно слушала. Ее огненные волосы были убраны в драконью косу на затылок, и украшены заколкой с блестящими зелеными камушками. А потом, когда я закончил и спросил, что она об этом думает, она ответила: - Не знаю пап, не вижу в нём нужды. Но если тебе будет так спокойнее, я буду брать его, когда мы отправляемся гулять поздно вечером.       Несколько раз в месяц мы уходили гулять во втором-третьем часу ночи, мы обходили парк, тихие дороги, пересекали пустынный висячий мост и практически всё время молчали – я изредка уточнял, не замерзла ли она.       После нашего разговора я успокоился и не стал заморачиваться. Но про себя решил – как только наступит восемнадцатилетние, баллончик, нож и пистолет отправятся в её сумочку незамедлительно.