Ни бога, ни романтики

      Когда я вошла в готический храм, небеса не разверзлись, горгульи не ожили и даже на иконах никто не заплакал. Потому что икон не было. В первые несколько секунд множественность линий резала мне зрачки. Витраж, не усмехнувшись, замелькал оскалившимся калейдоскопом, люстра, покачнувшись, зазвенела. Ты придержала меня за локоть с промедленьем в секунду. Теперь не до линий. Ты не входила следом.       Мимо перевёрнутых стульев по слою пыли и нанесённым ветром мёртвым листьям. Медленно, словно в страхе перегрузить суставы. Чувство фальшивого одиночества. Огарки раздавленных свечей зачем-то прямо под каблуками, тусклая крошка мрамора. Не оборачиваться.       В общем-то здесь нет никакой игры света — застывшие беспорядочные пятна. Наступать только на тень или свет. Игра, в которой почему-то всегда проигрываешь. Собственные шаги противно скрипят, как сквозь толщу воды: придётся потерпеть, пока звук не доходит в полной мере до сознания. Стёклышки в окнах отчего-то не вываливаются. Я не умею считать.       Когда я вошла в готический храм, ты вышла за мной. Я — из мира, ты — в мир, полусонная, вылезшая из склепа. Стулья кончились. Алтарь. Не оборачиваться.       В голове не то никак, не то предвкушение, предчувствие. Напутствием лизнул кончики пальцев безжизненный свет и расстался без жалости. Голова немного кружится. Никто не держит. Стены высятся тяжестью, тянутся к незримому небу, к господу.       Если я оглянусь, не увижу тебя ни за спиной, ни справа, ни слева. Это тоже игра. Почти прятки. Ты словно даёшь мне последний шанс: «Разворачивайся, беги». Поломанный подсвечник не отражает огонь и не держит внутри. Огня нет. Засыпается за шиворот весь холод мира.       Ветер гуляет где-то сверху, потом застывает, как свет. Только тень моя, нервная, скачет по полу. С тех пор, как умерла, ты так любишь прятаться.       Незакрытая дверь вдалеке за спиной трещит к раме и обратно. Не захлопывается. Я не стану бежать. Одно стёклышко всё же вываливается мелко и рассекает тень.       Ты умеешь считать. Ты умеешь чувствовать. И, может быть, прятаться всё-таки стоило мне. Главное здесь — не оказаться слишком близко, чтобы ты не вычислила мой пульс.       Слова рассыпались, разорвав в клочья словарь, исказились и будто имеют особый смысл. Бежать — спотыкаться и падать к тебе. Удача — в объятья. Реальность — под ноги. Только боль в коленях застенчиво не значит ничего кроме. Только стоять, будто пришла на проповедь.       Здесь нет ни прихожан, ни священника, ни бога — воздеваю глаза к потолку, чтобы проверить. В них сыплются пыль и лики каменных ангелов. Ещё немного, и одной из нас придётся найти другую. Это всегда победа. И всегда поражение.       И ты позволяешь себе не притворяться жертвой. Выходишь из тени в другую тень. Никогда — в пятна света. Даже на стыки на плитках не смотришь. Усталость на веках, но движения точные, как удар ножа. Я могу позволить себе долгий взгляд, повисший в октябрьском воздухе.       Встречи с тобой всегда начинаются не так. Продолжаются и заканчиваются неправильно. Сериалы про вампиров мне никогда не нравились. Сюжет «Кармиллы» хотелось выплюнуть. В двадцать пять верить в вампирш с кожей цвета лунного сиянья и вовсе непозволительно. Мало ли кто себе сейчас клыки может сделать. Да и одета ты странно. Толстовка и рваные джинсы, серьёзно? Хоть бы чёрное пальто напялила. Ты не прошла бы ни один кастинг. Ты не выглядишь как убийца. Засохшая кровь под ногтями неубедительна.       Смотришь так, что и не ясно, удивлена ты, рада или тебе без разницы. Что-то пробегается по позвоночнику, растворяется в шейных косточках, не успеваю поймать за хвост. Разочарование или озноб? Твой язык совсем не знаком, но отчего-то я понимаю.       — Пойдём со мной.       Я уже. Разве нет? Мы спускаемся вниз, к свету свечей и затхлому воздуху. Это дом? На мгновение кажется, что ты схватишь меня за запястье, опасаясь, что передумаю. Но руки безвольно висят по бокам.       Мы устраиваемся в чьём-то последнем пристанище. Такой вот романтический пикник не на земле, а под. Без клетчатого покрывала и корзины. Пикник без пикника. Зато с романтикой. Особое чувство — знать, что из съедобного только ты.       Втягиваешь носом воздух, будто бы дышишь. Будто не забыла, что это такое. Я отвлеклась и случайно позволила слишком приблизиться. Пахну ли я вроде свежей выпечки? Или это коктейль?       — Водка с малиновой газировкой и долькой лимона. — Отвратительно.       Быть с тобой — самое авантюрное решение в моей жизни по мнению экспертов: напыщенных скептиков, неверующих в любовь и священников. Маленькие девочки хотят быть принцессами. Взрослые девочки хотят принцесс. Просто моя — мёртвая.       — Если моё сердце не бьётся, это не значит, что его нет. — Порываешься показать, раздвинув рёбра, будто там вместо него и правда может оказаться что-то другое: сломанный подсвечник, тяжёлый камень, лёд.       Отправляясь к тебе, всегда снимаю крестик, отказываясь от защиты. Видит ли меня после этого бог, или он, моргая, вертит головой из стороны в сторону, пока вокруг меня — слепое пятно?       — Бога нет. — И я не знаю, ты действительно в это веришь или хочешь, чтобы я поклонялась только тебе.       Прикасаться к тебе — самое своеобразное решение в моей жизни. Это как найти своё место в разрозненном мире. Сворачиваться в клубок в вырытой могиле. Найти мир.       Играть с тобой в живых людей интересней просмотра чего-либо. Ты прикрываешь глаза, натягиваешь мечтательность на щёки.       — Пойдём на итальянский пляж. Я надену очки, как у кинозвезды, и красный купальник. Будем строить песчаные замки и прыгать на них. Кожа станет цвета бронзы.       Ты не загорала с девяносто первого. Не любишь море: боишься захлебнуться. Да какая из тебя вампирша, господи? Что ты забыла в этой чёртовой церкви?       Не знаю, Италия это или Румыния. Может, вдалеке немецкая деревня? Я начинаю сомневаться, есть ли что-то за пределами стен.       Нужно подумать что-то романтическое. Не банальность вроде подгибающихся коленок. По правде говоря, коленки у меня никогда не подгибаются. Пальцы слушаются. Сердце не стучит в горле и в грудь тебе отдаёт не сильно, если прислониться — не должно мешать. Но я показывала тебе фотки без косметики, историю браузера. Разве это ничего не значит?       А ты говоришь, что не можешь меня воспринимать всерьёз до тех пор, пока сердце гоняет кровь. Фраза «умереть ради любви» приобретает новый смысл.       Опасаясь, что мне холодно, предлагаешь саван. Не предлагаешь согреть. Носки тёплые. Пальцы тонут в рукавах свитера. Кончик носа — прямо в шею, стылый. Покалыванье от подушечки большого пальца. Я не то чтобы возражаю, но как бы от тебя не разболелось горло.       Ты решила показать мне весь склеп, и это лучше знакомства с родителями. Я наступила на темнеющее ребро пяткой, а хрустнуло как будто что-то в голове, прокатилось неприятно по коже.       — Разве мертвецы не должны быть в гробу?       — Нет.       «Не смотреть вниз», — думаю и назло смотрю. Слабое пламя, рёбра, фаланги. По привычке пытаюсь найти твою тень. Её нет.       — Дашь поносить свою? — Давлю желание отступить.       Да, это место настраивает на определённый лад. И ты не можешь не рассказать мне, как возродилась. Это в рекламе всё красиво: «Всего один укус — и вы вечно молоды и прекрасны». Только биться головой о крышку гроба — больно и непривлекательно. Мёрзлая земля на зубах и сломанные ногти не добавляют романтики. Пытаешься высыпать из волос грязь и осматриваешься на предмет червей. Ты потеряла в могиле серёжку и полезла обратно, а кладбищенский сторож хотел ударить тебя лопатой.       — Я не смеюсь, ну что ты.       В общем-то нам обеим тут не до смеха. Ты достаёшь откуда-то кол и рассказываешь, в какое место его всадили. Почему ты не хранишь у себя наручники, как все нормальные люди? Кинжалы в конце-то концов.       Снисходительность выливается.       — Этими наручниками меня пытались удержать в девяносто пятом, — качаешь на кончике указательного, заводишь свободную руку за спину, и я уже знаю, что там. — Это — одна из историй на ночь. Ты крепко спишь?       — Не надейся, что перестану.       По тебе и не скажешь, что ты на что-то надеешься. И откуда ты достаёшь всё это в пустующем склепе? Я мельком смотрю по сторонам и задеваю свечу. И я боюсь ещё про что-то спрашивать: вдруг и оно окажется тут. Иконы. Лопата сторожа. Прихожане. Священник. Бог. Было бы неловко однажды обнаружить у тебя под кроватью своё тело. Но здесь нет кроватей, и я успокаиваюсь.       Давиться твоими словами, тяжёлым воздухом. Я уже не помню, зачем пришла. Это что-то о вечности? Что-то о…? А в прочем, какая разница. Мне бы что-нибудь мягкое, но камень впивается в спину и бёдра. Приходится оттягивать твои волосы. Ради мягкости. Ничего больше, не думай, не останавливайся.       Становится интересно, вжимали ли тебя когда-нибудь в стену склепа? Мне нужна опора, а окоченелость поверхностей осточертела.       — Я почти осторожно, не жалуйся.       Немеют пальцы. В четверг я исколола язык о твои клыки. Сегодня суббота, а значит, нужно что-то новое.       Почему-то отталкиваешь. Ты слишком сильная, и я почти жалею, что не одна из вас. Я не расстраиваюсь, мне приятно наконец погладить воздух у свечей. Ты решаешь сжалиться и стягиваешь с себя толстовку, отдавая. Твои плечи так органичны и холодны, как мрамор. Твои подачки мне не нужны.       Твои беспокойные пальцы застывают, и я вдруг вспоминаю, что сейчас день и ты должна видеть вампирские сны. Мне почему-то всегда казалось, что они красно-чёрные и с привкусом пепла. Ты ложишься спать, и я не могу не оценить твою доверчивость. Мне остаются кол и кинжал, которые ты не слишком старалась прятать. Свечи щедро капают воском.       С закрытыми глазами ты ещё меньше кажешься убийцей и похожа на труп. Кто-то мог бы запричитать, что ты умерла такой юной. Когда ты спишь, сворачиваются ли в ногах змеи? Ах да, здесь нет ничего живого.       И всегда заканчиваются слова, как кончаются ночь и день. Я шуршу почившими листьями, создаю беспокойное эхо, избавляюсь от налепившейся пыли. Хочу на солнце.