Звезды

— Ты когда-нибудь был на Севере? Саша запрокидывает голову и удивленно распахивает серые глаза. Странный вопрос трогает уголки губ — они легко приподнимаются в недоумевающей улыбке. Миша сейчас серьезно спрашивал про Север, учитывая то, в каком городе они находились? Учитывая то, что отметка на градуснике едва достигала в девять градусов, несмотря на начало апреля? Он правда не шутил? — Миша, — тихо говорит Александр, завороженно глядя на точеный профиль перед собой, — Я буквально живу на Севере. Миша ведет плечами и едва слышно фыркает, не отводя взгляда от затянутого легкой дымкой неба. — Нет, я имею в виду на настоящем Севере. Сибирь, например? — Нет. Туда же ссылают неугодных, что там делать? Миша легко улыбается, вытягивая руку вперед. Александр поворачивает голову в указанную сторону и никак не может разглядеть ничего, кроме темных очертаний цветов, подернутых тусклым светом газовых фонарей. Он оглядывается по сторонам, уже собираясь высказать свое недоумение, как тихий шепот вторит ему «выше». И Петербург послушно поднимает голову выше, устремляясь взглядом в хмурое небо. Среди полупрозрачных туч то тут, то там блестят белые жемчужины, словно вышитый бисером полог платья. — Звезды, — едва слышно говорит Москва, — Говорят, на Севере звезды всегда ярче. — Оу, — недоуменно тянет Саша, вглядываясь в россыпь звезд над головами. Он силится вспомнить хоть одно знакомое созвездие из прошедших уроков астрономии, но абсолютно ничего не идет на ум. И Александр чувствует острый укол совести под ребра, словно сейчас ему предстоит экзамен от Москвы, а он, как рассеянный ученик, ничего не выучил, — Ты любишь звезды? Михаил молчит, но Саша слышит шелест улыбки с его стороны. Или это просто ветер игриво треплет листья? Или сердце заходится в странном трепете от сегодняшнего холодного вечера? Но какой бы ни был вечер холодным, в душе у него все равно горел огонек колышущейся нежности к Мише. — Я люблю все неизведанное. А еще я однажды слышал историю, что звезды — это души тех, кто уже почил. Они просто смотрят на нас сверху. Саша поворачивает голову влево, встречаясь с мягким и изучающим взглядом лазурных глаз. И нежность теплым молоком растекается в груди, словно согревая горло и пищевод. Он шумно сглатывает, чувствуя, как утопает в этом ласковом прищуре. Миша аккуратно пододвигается ближе, полностью поворачиваясь лицом к Саше, и мягко берет его левую руку в свою ладонь, нежно проходясь по шелковой коже большим пальцем. — Это красивая легенда, — шепчет Питер, не в силах говорить громче. Словно стоит ему чуть поднять тон, как вся магия момента испарится, и он останется стоять здесь один без Миши. Ему даже на секунду кажется, что Михаил так и не проснулся после пожара 1812, и сейчас перед ним — просто мираж его собственного сознания. Потерянный личный рай. Саша ведет головой, отстраняя наваждение, — Ты много знаешь о звездах? — Знаю только, что самая яркая звезда — Сириус. Она обычно самая первая зажигается на небе, — Миша убирает спадающие на глаза Александра пряди легким движением руки и задерживает тонкие пальцы на обветренной щеке, — Если будешь внимательно всматриваться в небо по вечерам, сможешь ее застать. Мне кажется если бы ты был звездой, то определено именно ей. У Саши поневоле схватило дыхание. Он медленно наклонил голову в сторону ненавязчивого прикосновения, лишь бы поближе прикоснуться к широкой ладони, лишь бы порами собрать капли осевшей на кончиках пальцев нежности. Вот в этой константе времени он чувствует себя счастливым. Он чувствует, как на языке пляшут несказанные слова о любви, как чешут небо все непроговоренные нежности, чувствует и молчит. И молчание кажется самой драгоценной вещью на данный момент, которая может рухнуть даже от малейшего вдоха. Александр шумно втягивает воздух через нос и быстро подается вперед, накрывая холодные и влажные губы своими. И спокойствие льется по венам.

***

— Невский. Шура вздрагивает всем телом. Уж лучше бы комнату и дальше пожирало гробовое молчание. Оно хотя бы не запускает волны животного страха по венам. Хотя, если честно, уже даже этот страх не способен привести Александра в чувства. Ему все кажется словно в дымке. Тут только ебаный укол адреналина в самое сердце поможет прийти в себя и вернуться в реальность, не иначе. Крупные холодные капли воды стекают по отросшим волосам и очерчивают острые черты лица, скапливаясь на подбородке. Он сжимает в руках брошенное, как подачку, полотенце, не находя в себе сил и желания обтереться, чтобы холод не пронизывал все тело крупной дрожью, напоминая суровую зиму сорок второго. Шура смотрит куда-то за Москву и незаметно слизывает капли с потрескавшихся губ. Саша закрывает глаза и видит звезды. Весь прошедший час кажется ночным кошмаром. Но ледяная вода, еще оставшаяся в легких, очень усиленно возвращает в удушающую реальность. В прямом смысле слова. Ему хочется закашляться, отхаркивая остатки жидкости и вместе с этим выплевывая ненужные чувства. Чтобы они разбились кровавыми каплями о сырой и плесневелый кафель. Он чувствует, что ему все еще не хватает кислорода. — Ты меня слышишь вообще? Шура переводит пустой взгляд серых глаз, впиваясь в алое знамя зрачков перед собой. Он снова инстинктивно облизывает наждачные губы и с силой прогоняет картинки из недавнего прошлого. Глаза невольно цепляются за сильные руки. И в голове, как калейдоскоп, мелькают воспоминания. От сомкнувшейся над головой гладью воды до тонких пальцев, сжавших волосы на затылке. Отвечай мне, сука, ты думал сдаться им, да? Тело прошибает током — от шейного позвонка до крестца. Он ищет в себе силы заговорить, но слова кашей оседают на языке, не давая выплюнуть ни буквы. Он ищет в чужих глазах хоть намек на прежнюю влюбленность, но видит только холодную отстраненность, подернутую злостью. — Ты в молчанку вздумал играть? Тик-так. Часы в голове указывают на «отвечай, пока вновь не окунули», и Шура собирается с силами. — Что ты хочешь от меня услышать? — собственный голос кажется чужим в глухом эхе от подвальных гнилых стен. Он шумно сглатывает, надеясь, что больше ничего говорить не придется. Но Миша, как на удочке, вытягивает из него новые и новые реплики. — А ты мне ничего не хочешь сказать? «Ты бредишь, Миша» Так и оседает на языке, противно щекоча небо. Но Шура молчит. Молчит и выжидающе смотрит, словно ищет ответ в чужих глазах. Что он должен сказать? Что вообще безопасно говорить, чтобы вновь не захлебываться ледяной водой в ржавом тазу? Он пытается отыскать в себе хоть какое-то чувство, которое могло бы напомнить ему о том, что он вообще-то еще живой, что не сдох полчаса назад, так и не сделав спасительного вдоха. Наверное, так даже было бы лучше. Спокойнее. Всем, наверное. Но на душе ничего, что могло бы встрепенуть сердце, выдернуть в реальность, встряхнув за плечи и в лицо заорать: «Ты все еще дышишь и чувствуешь». Но Шура не чувствует. Он пытается вспомнить, что любит, потому что это тоже напоминает ему о том, что он жив. Но на ум не идет ни литература, искореженная репрессиями тридцатых годов и минувшей войной, ни советская архитектура, потому что его от всего советского воротит, ни вкусные пышки в любимой булочной за углом дома, потому что каких-то двадцать лет назад там выдавали хлеб по талонам. На ум, почему-то, идет только Миша. И ему от этого тошно. Потому что Миша тоже советский. Он весь — от военной формы до сжатых пальцев — советский. Шура вновь прикрывает глаза, опасно качнувшись на стуле. «Ничего, я наберусь с силами и непременно брошу тебя» — лелеет мысль Саша, словно успокаивая себя. Почему в советское время вся любовь, которая у него осталась, теперь сосредоточена только на человеке, у которого шарики давно заехали за всевозможные ролики? На человеке, для которого любовь — ничего больше, чем женское имя? А что любовь для Саши? Он хмыкает своим мыслям. Ведь в этом веке любовь — это все, что у него осталось. Только благодаря ей и вере в светлое постсоветское будущее он выдержал и революцию, и холод и голод блокадных времен. Тогда он думал, что любовь — это самое всепоглощающее и сильное чувство на свете. Но сейчас Шура думает, что любовь — просто грязь под солдатскими сапогами. Потому что единственный человек, который мог убедить его в обратном, только в очередной раз это доказал. — Невский, ты выводишь меня из себя. «Непременно брошу» — Я прекрасно тебя понял, Москва. «А пока у меня плохо с выдержкой» Москва ведет рукой, показывая, что разговор закончен. Шура на негнущихся на ногах встает с насиженного места и оставляет скомканное сухое полотенце на деревянном стуле. Он садится на такси, потом пересаживается на самолет, и все никак не может перестать трястись, хотя волосы давно высохли и вода уже не выходит с каждым новым приступом кашля наружу. Шура не чувствует ничего. Даже липкий страх, кажется, перестал сжимать тисками горло. У него внутри ебаное ничего. Шура падает на хлопковые простыни прямо в одежде и кутается в пуховое одеяло, тщетно пытаясь согреться. Он закрывает глаза и видит звезды. Он думает о том, что на Севере они, вообще-то, ярче.