Подхватить и поцеловать…

Уже давно стемнело, но даже в темноте за окном мелькал какой-то свет от редких фонарных столбов. В этом свете можно было разглядеть тонкие черные ветки, только тронутые маленькими листьями. Наверное, было бы приятно послушать, как гуляет ветер между деревьями в медицинском дворике, но на ночь форточку прикрыли, чтобы к утру не проморозить палату. Звуков и без этого хватало: в палате постоянно кто-то храпел и сопел, в коридоре иногда ходили санитарки и медсёстры, переговаривались, порой резко стучали какими-то металлическими поддонами. После очередного такого лязгающего звука Олег распахнул глаза. Как погасили свет – он старательно пытался уснуть, но не получалось. Все окружающие звуки и слабый свет из коридора сегодня особенно сильно мешали. Конечно, абсолютной тишины он никогда не требовал, ведь за долгие ночи в компании других заключенных, тихих и не очень, спокойных и бешеных, он научился спать под любой шум. Но вот именно в эту ночь ничего у него не получалось. И уйти никуда нельзя было, ведь любая встречная санитарка тут же уведёт обратно в палату, чтоб ты не дай бог не спал где-нибудь на холодном полу под лестницей. Олег свесил голову с койки. Ему часто говорили, что лежать вот так – вредно, но он не слушал. Так немного менялся угол обзора и теперь утомленный, но всё ещё не спящий мозг, можно было чем-то занять. Правда рассматривать тёмную тумбочку и расплывчатый в полутьме потолок быстро наскучило. Он перевёл взгляд на спящего на соседней койке Русанова – смотреть на него было вообще неприятно. Олег вернулся в нормальное положение на подушку и сдвинул одеяло в ноги. Стало почему-то жарче, хотя некоторые тёмные фигуры на своих койках кутались с головой. Нужно было снова себя чем-то занять, чтобы отвлечься от раздражающего соседского храпа и шарканья тапочек санитарок в коридоре. Он потёр ладони друг о друга и, наверное, впервые за долгое время обратил внимание на то, какой стала его кожа – она стала совершенно сухой и гладкой, будто руки были в резиновых перчатках, а ещё – горячей. Олег потёр руки ещё и ещё немного, чтобы осознать новое ощущение. Но для организма оно новым не было, кожа менялась постоянно и в разные периоды его жизни была разной. Вот тут-то бунтующий мозг было чем занять: “Почему-то в детстве с пальцев облазила кожа, потом перестала. Ну так – совсем чуть-чуть, как если бы руки сильно на солнце обгорели. Самый ужас был на службе… Кажется, я и забыл тогда, какого цвета моя кожа. Она быстро почернела от грязи и копоти. Всё было в мелких царапинах и язвах, постоянно воспалённое. Лишний раз сполоснуть было негде да и некогда, всё бегом-бегом, скорее-скорее, пока не завалило, пока не пристрелили…” Каких-то четких воспоминаний о том времени у Олега не осталось, их, по правде говоря, и хранить-то не хотелось. Всё как в тумане, как говорили многие. Но вот что-что, а ощущение близкого контакта с трупом он не смог забыть. Тогда встретился ему какой-то парень в грязи, уже почти окоченевший, с добротными сапогами. У всех тогда чётко в голове сидела фраза: “Одежда нужна живым”. Ну и полез Олег потихоньку стягивать с трупа обувь. Парень тот был такой худющий, что нога почти полностью охватывалась Олеговой ладонью, штанины скользили и пришлось их поднять и прикоснуться к голой коже рукой. Успел тогда повидать ужасов Олег, но почему-то от ощущения холодной, плотной кожи трупа под пальцами стало очень противно. Да, снова захотелось вымыть руки с мылом, но было негде и нечем – оставалось только об одежду вытереть. Сапоги-то Олег снял, отдал потом кому-то, потому что не по размеру ему самому оказались. Потом долго ещё он вспоминал это странное ощущение, стыдился его, но старался сам себе чем-то объяснить. Ведь, грубо говоря, “свежий труп” не так противен и страшен? В голову приходили странные идеи о том, что, может, ещё тёплый труп так не пугает человека потому, что где-то глубоко в голове, в том отделе мозга, древнем, как пишут умные книги, сидит в современном человеке древний добытчик и охотник, любящий теплую кровь? А холодная задубевшая туша – это уже больше рассадник заразы и магнит для падальщиков? Поэтому так неприятно прикосновение к холодному трупу? Порой этот случай стирался из памяти надолго, не до таких высоких мыслей было на войне, а потом вдруг снова всплывал в самый неожиданный момент. И обсудить-то это было не с кем – стыдно о таком думать сержанту, стыдно говорить. Вот и сейчас, пока Олег лежал, на секунду это ощущение вернулось. Но вставать и идти к раковине было неохота. “Надо о чём-то более приятном подумать. Те же умные книги пишут, что для хорошего здоровья нужны хорошие мысли, верно ведь?” Тут по коридору быстро прошла знакомая пышная фигура, замеченная краем глаза. “Ах, Зоя… И куда это ты сейчас побежала? А сюда заглядывать будешь?..” Ну конечно! Мысли о Зое или о других женщинах – вот то, что сгонит любую хандру! Сейчас было как-то по-особенному приятно вспомнить, какие у женщин были руки. Вот у Зои они тёплые, мягкие. Наверное, для медсестры – самое то. Никому приятно не будет от прикосновений мокрых, холодных, “лягушачьих” рук. Зоя вся была мягкая и тёплая, Олег проверял это уже не раз. Иногда хотелось её обхватить своими огромными руками, как большую подушку, набитую перьями. Такие подушки были у него в детстве, они тяжелые, плотные, но если её немного взбить и придать нужную форму, чтоб удобно на ней располагалась голова, а под ней – плечо, то спалось очень даже сладко. Но “тискать” человека, как подушку, было неприлично, даже на том уровне, на котором находились они с Зоей. Человек, скорее, как большая пушистая собака, которую всем разрешали погладить в детстве, немного постоит смирно, потерпит, пока человеческий детёныш рядом вошкается, пытаясь обхватить её своими ручонками, а потом либо уйдет по своим делам, либо потребует играть с ней, а не просто висеть на груди. Вот и Зоя хотела играть, а не просто стоять в обнимку. Оживившееся тело Олега было не прочь поиграть, но хотелось либо чего-то большего, либо вообще ничего. Просто целоваться было приятно, но уже не очень интересно. А дальше идти было нельзя – ну где в больнице спрятаться от посторонних глаз? Тут вечный проходной двор, постоянно кто-то где-то шарится, ходит. А быть застуканными было бы слишком постыдно для обоих. Вот и оставалось Олегу только думать о чём-то таком, и то порой какой-то внутренний строгий голос, непонятно откуда берущийся у каждого человека, отгонял такие мысли прочь: “Стыдно, Олег! Что ты как кобель, с цепи спущенный?” Но одна мысль цеплялась за другую, картинки из воображения так просто нельзя было выкинуть, и вот уже Олег, сам себя обзывая кобелём, невольно улыбался во все тридцать два, что-то там себе надумав и представив. “А чего такого? – сам себя успокаивал он и убеждал, продолжая улыбаться, – книжки умные пишут, что всё это – полезно! Люди взрослые в конце концов…” И опять он вспомнил про ту самую книжку (конечно же умную!), которую в детстве дали ему родители. И было что-то невероятно приятное в том, чтобы читать её, прячась под одеялом или там, где никто не видит. Тайна же! Пускай и разрешённая, всем известная, но – тайна! Правда, далеко не всё он понял тогда из написанного, что-то так и пронёс через года в виде непонятных фактов, ни к чему не имеющих приложения. “Что я, правда, тогда Веге наговорил… Надо думать немного, прежде чем говорить, может это обидело её чем-то?.. Она эту книжку, конечно, тоже читала в свое время. Да и она – врач, всё, поди и без меня знает и понимает.” Тут снова пробежала по коридору знакомая фигура. Олег задержал взгляд на том месте, где только что скрылась Зоя. Он опять подумал о ней, о её мягких руках и приятной взгляду фигуре. Единственное, что ему не нравилось, это разница в росте – он не мог нормально положить ей голову на плечо или на грудь, а это дело он любил особенно! Для удобства пришлось бы посадить Зою к себе на колени или на стол, но возможности такой у них не было. А как ему иногда хотелось прижаться ухом к этой самой мягкой части человеческого тела! Ощутить сердцебиение и глубокое дыхание. И так остаться надолго. Да, конечно, в книжках всё это называлось просто – молочные железы. У всех млекопитающих они есть: у кошек, у собак, у коров и у человека, конечно же. И есть у них чёткое назначение – выкармливать детёнышей. В медицинской литературе всё сухо и по-делу, будто инструкцию по сборке трактора читаешь. И этот строгий голос внутри снова говорил Олегу: “Ну чего ты пялишься? Ни стыда, ни совести!” И тут же Олег сам себя перебивал в мыслях: “Да – пялюсь! Потому что хочу! Смотреть мне никто не запретит…” Хотелось не только смотреть, но и прикасаться, лежать, ощущать щекой, но всё не получалось. “Да уж, слишком давно это было… – Олег иногда вспоминал про ту девушку, которую вместе с ним загребли по известной статье, и с которой они так и не успели пожениться, – что теперь с ней? Поди проклинает меня, как может.” Вот тогда, казалось – в прошлой жизни, он успел попробовать всё, о чём писали в той книжке, читанной под одеялом. В страсть, как в омут – с головой, окунулся. Тогда и ощутил, что приятно, а что – не очень. Почувствовал себя живым человеком, который хочет и может! Некоторое Олег помнил в подробностях, помнил вид, звук, ощущения. Пусть и утомленное болезнью, но всё равно ещё крепкое тело оживилось. Снова наползла улыбка от этих мыслей. Олег подтянул одеяло выше и заложил руки за голову, почему-то ему показалось, что именно в этот момент в палату может зайти медсестра (того хуже – Зоя!), включить свет, или кто-нибудь из соседей решит посреди ночи встать, а тут – такие дела. Вот стыд-то будет… Хотя, он опять сам себя успокаивал: а чего такого? Все люди взрослые, палата – мужская, да и в больнице и не такие, постыдные и неприличные за её стенами, вещи можно увидеть. Но он продолжал глупо улыбаться, чувствуя себя мальчишкой и немного даже радуясь, ведь гормонотерапия ещё не совсем его сгубила. Идиллия с той девушкой длилась недолго, правда. Слишком уж острым был Олег на язык, ничего не боялся, сперва говорил, а потом думал, что сказал. Самые смелые шутили, что другим делом надо язык занимать, не болтать, а то – доболтаешься. “Вот и доболтался…” – вдруг мелькнуло у него в голове. И тут же он сам на себя разозлился за такую секундную мысль. Чтоб он сейчас и жалел о том, что что-то не то тогда сказал?! Всё правильно он сказал! И за сегодняшний спор и грязные слова в адрес Русанова он ни капли не стыдился! Да и чего уж жалеть? Столько времени прошло. Как-то всё хорошее настроение быстро улетучилось. Теперь в голову поползли воспоминания о лагерной жизни. Эти бешеные урки, эти странные японцы… Да, перед глазами всё ещё стояла та сцена, как японцы ночью с криками “банзай!” посрывали с нар доски и бросились бить ими урок. Как они вопили на своём языке, непонятном, резком, беглом, как матом орали чёртовы урки, хотя может и японцы тогда орали матом, но своим, незнакомым. Как замечательно они их били! За дело били! Щепки, клочья во все стороны летели, будто лисы в курятник забрались. Правда, потом часть японцев отсадили и привели ещё больше урок. Тут-то и сменилось главенство в камере. “Как жалко их было, накинулись на бедных с ножами,” – Олег сдвинул брови. Тогда вопли избиваемых японцев со своей особенной интонацией резали ухо и сердце особенно больно. Вступились ведь они тогда с лётчиком за них, голыми руками на ножи. “Как этих чертей в камеру с оружием пустили?!” Олег, конечно, был крупным мужчиной, “по-мужски на кулаках” с ним бы вряд ли кто из блатных полез драться, разве что толпой, разве что – с ножами… А японцы они щуплые, худые, невысокие, их кого оттаскивали назад, кого в сторону – подальше от лезвий. Похватали доски, ещё какое-то барахло – что под руку попалось, и давай блатарей кого по морде, кого – в живот. Правда сильно они превосходили в численности, бросались впятером на одного, насмерть душили, забивали ногами, пыряли под рёбра. Сам Олег хорошо помнил, что какого-то бешеного на пол повалил, только замахнулся, думал, что успеет оглушить и выхватить нож, а тот как махнёт рукой наотмашь – и всё… Он тогда не сразу сообразил, что произошло, почувствовал только через несколько секунд, как адски обожгло ему лицо, потом как полилось за ворот, но ударить того в морду всё же успел. Да как раз конвоиры подоспели, припугнули всех выстрелами в потолок да над головами, разогнали всю эту собачью свору. Для пущего эффекта каждому второму по морде надавали, не разбираясь, кто начал драку, кто бил, а кого – били… Олега тогда стащили с блатаря, хотели тоже отрезвительный подзатыльник отвесить, но за него лётчик вступился с криками: “Да он же раненый!”. И только тогда он сам сообразил, что и вправду по морде его полоснули. Дотронулся пальцами до болящего места и испугался от того, насколько глубоко они вошли в рассеченные ткани – как холодом всего обдало. Нет, конечно ранение, полученное на службе, было страшнее и опаснее, там-то он тоже испугался, как и здесь – с располосованным лицом. “Хорошо, что не в глаз… Или что шею глубже не задел,” – Олег нащупал сонную артерию и шрам оказался не так далеко от неё. Да, были и те, кому сильнее досталось, были даже убитые, но почему-то точного числа он тогда не запомнил. Всех покалеченных тогда оттащили к одному из заключенных – врачу, работающему в санчасти, который смотрел на них круглыми глазами, не знал, с чего начать, за кого первым схватиться. Олег тогда стоял где-то в стороне, зажимая болящий порез то пальцами, то рукавом. Пугало его, что кровь не останавливалась, что пульсирующая боль всё накатывала и накатывала, больно было говорить, двигать головой, всё было больно. Ещё подальше он стоял, чтоб никто не заметил, как он “слёзы и сопли” распустил. Нет, не сам! Просто так вышло – человеческий организм довольно нежен, сам начинает плакать на любое очень болезненное воздействие, это нелегко контролировать. И так-то было больно, а слёзы, попадая в рану, жгли ещё сильнее. Так, пропуская всех вперёд, он самым последним появился перед уставшим врачом, который его ещё и отчитал за растягивание резины. “Правда хороший человек попался, хороший врач, зашил аккуратно, – Олег легко улыбнулся, – всё приговаривал: “да что ты раскис, не больно уже, сейчас зашьём и как новенький будешь – до свадьбы заживёт!” Ага, зажило…” Он тогда всё не мог усидеть спокойно, лицо передёргивало. Сам удивлялся, как щёку насквозь не пропороли ему (изнутри языком проверял, целая ли? – целая), а то с этим он бы гораздо дольше восстанавливался, да и всё равно боялся – вдруг воспалится? Но обошлось. Долго он в зеркало не смотрелся, в принципе зеркалами не богато было место его тогдашнего проживания. Как рана поджила, стал её немного ощупывать пальцами, чтоб представить, как сейчас выглядит. Но было заметно, что немного по-другому теперь смотрели на него другие заключенные, особенно кто-нибудь новенький. Раньше он был просто мужик, ну хмурый слегка, особо не пугал никого. А теперь этот шрам сделал его лицо “бандитским”, более грубым. Быстро привык Олег к здешним порядкам, ругань и трёхэтажный мат звучали из каждого угла, он тоже подключался к этому хору. Теперь-то свой острый язык он мог проявить во всей красе, а если его оппонентам что-то не нравилось, то он готов был полезть в драку. Но теперь-то далеко не каждый хотел выйти с ним “раз-на-раз” – здоровый мужик с располосованной мордой и далеко не маленькими ручищами, сам первый готовый любому морду набить, быстро отбивал любое желание тягаться с ним силой. Иной раз достаточно было злобно посмотреть и прореветь что-нибудь матом, чтоб какой-нибудь больно резвый нарушитель порядка прижал свой хвост обратно. Но сейчас Олег вспоминал это совсем без удовольствия. Нет, не очень нравилось ему жить там, где тебя боятся, где нужно, чтобы тебя боялись. Где у людей нет чести и совести, где в кучу и урки, и пленники, и политические заключенные… И даже здесь, на свободе (в ссылке, но – на свободе!), далеко от бараков и колючей проволоки, над ним будто висел огромный камень, который падал и давил его каждый раз, когда какой-нибудь прохожий, увидев его лицо, отвернётся или ускорит шаг, убегая, как от бешеной собаки. Как-то по-человечески обидно ему становилось. “Опять о плохом думаю, – сам себя пытался взбодрить Олег, – Зоя вот не смотрела на меня так, Вега – тоже! Вот – хорошие люди, понимающие! А Лев Леонидович сегодня так странно трогал шрам, даже разрешения не спросил… Хотя, чего это я? Я ж сам к нему пришёл со своими бесцеремонными вопросами, а он – хирург, ему мой шрам как послеоперационный шов интересен был.” Он ощупал шрам ещё раз, с нажимом, прочувствовав плотные тяжи из фиброзной ткани. В умных книжках писали, что фиброзная ткань появляется на месте ранений, замещая повреждённую – отсюда и шрамы, которые хорошо заметны на коже, которые не эластичны, которые порой болят. На животе у него тоже был шрам от той лагерной биопсии. Он тоже иногда болел, был более грубым и даже уродливым, потому что тогда не было возможности вовремя снять швы и заменить повязку, зарастало плохо. Он нащупал под рубашкой и его, невольно сравнивая, какой из них “мягче”. Мысль за мысль зацепилась снова и тут Олег вспомнил, что всё-таки является раковым больным, и что там – справа, в животе, прямо под пальцами – у него самая настоящая опухоль. Как она раньше болела! Как ему было плохо!.. “Я ж умирать сюда прополз… Стыдно вспомнить даже, как я мокрый и грязный внизу в приёмной на полу валялся и на Вегу огрызался, надо будет потом попросить прощения за такую грубость – всё-таки женщина.” Олег тогда в бане увидел, посмотревшись в зеркало, насколько же жалко он выглядел: бледный, обросший, с почти чёрными кругами под глазами, да ещё и лицо вечно скорченное в гримасе боли. Такого и собака испугается! Такому милостыню на вокзале только выпрашивать! Такому только умирать… “Но всё-таки подлечили меня. Пусть и рентгеном, пусть и болит голова, пусть и приходится быть вечно обколотым иголками с гормонами (с этим потом разберемся!), но стало ведь намного лучше. Вега пообещала ещё крови перелить… Игла у них, конечно, жуткая – такой только пытать! Но руки у Веги такие нежные, ради них можно и потерпеть,” – Олег снова расплылся в улыбке, вспоминая этот изящный силуэт в белом халате, перетянутый пояском. Но почему-то прижаться к этой женщине, как к Зое, ему не хотелось. Нет, Вега – не для таких вольностей. Иногда она напоминала Олегу стрекозу – такую же лёгкую, тонкую, невесомую, которую трогать нельзя – сломаешь прозрачные крылышки, можно только смотреть и любоваться. Ну, если совсем честно, то иногда ему хотелось положить руки ей на талию, чисто из научных побуждений проверить, насколько она будет крошечной в его медвежьих лапах. Ну, может ещё положить их ей на узкие плечи. Но слишком много трогать нельзя! “Олег, о чём ты думаешь!” – снова проснулся строгий голос. Нет, Вега была, как та красивая и дорогая фарфоровая статуэтка, стоящая на полке за стеклянными дверцами. Такая красивая и манящая, так хотелось увидеть её поближе, рассмотреть со всех сторон, ощутить холодную глазурь! Тебе в детстве пальцем грозили: “Не трогай, а то – получишь!”, а ты всё равно, пока никто не видит, пока никого дома нет, приставлял к шкафу стул, забирался на него и очень-очень осторожно касался заветной фигурки, буквально одним-двумя пальцами обводил интересные, выступающие части, затаив дыхание. А потом быстро ставил стул на место и делал вид, что ничего этого не было. Тут тоже хотелось лишь легко касаться и бесконечно любоваться. Эта перетяжка на фигуре, эти изящные руки, крошечные, по сравнению с его собственными, эти кофейные глаза… “Кровь будет переливать, её руку бы подхватить и поцеловать, – Олег уже представил, как бы это могло выглядеть со стороны, – только вот скорее всего она мне пощёчину влепит за такие вольности и будет права. “Совсем стыд потерял!” – закричит, совсем тогда перестанет на меня смотреть, разговаривать со мной, а на переливание и другие процедуры пришлёт какого-нибудь здорового медбрата, который, чуть что, мне – кулак под нос, успокоительного – внутримышечно и готово. Никто жалеть меня уже не будет…” Ему сделалось и смешно, и неловко, и чуть грустно от этой выдуманной ситуации. Конечно, он никогда не позволит себе такого с Вегой, не сейчас по крайней мере. Им нужно вернуться в тот период, когда она не отводила свои кофейные глаза (такие милые!), разговаривала мягче, теплее. “Может, стоит с ней просто поговорить? Может, я правда где-то её сильно обидел? Уже не дети, чтоб в молчанку играть.” Да, Олег твёрдо решил поговорить с ней! Спокойно, без претензий, без обиды в голосе. Так и не научился он разговаривать с женщинами, не смог привыкнуть к их особенностям, оттенкам поведения. Как-никак столько времени прожил в окружении одних мужиков, которых просто “людьми” иной раз язык не поворачивался назвать. Какие тут женщины? Какие навыки общения? Он долго ещё привыкал общаться без постоянного мата, сегодня вот разве что сорвался, добавив к мерзким словам неприличные жесты. “Но Русанов заслужил! – нахмурился Олег, кинув взгляд на соседнюю койку, – Поди на весь этаж было слышно, как я тут орал… Может, Зоя и Вега слышали? Как неудобно получилось, не для женских ушей такие слова! Забылся, чуть в драку не полез. Благородное, конечно, дело – по морде бить убогих! Таких же убогих, как и я…” Да, хотелось ему порой начистить морду этому кадру! Но тут хватало только злобного взгляда, чтоб этот вшивый интеллигент припух! “То-то же, нечего в спор горячий лезть, раз аргументов не хватает! В следующий раз “аргумент” ему в глаз прилетит,” – всё ещё злобно пыхтел Олег. Но сейчас распыляться на эту болезненную тему совсем не хотелось, он быстро остыл. “Раз не спится, надо подумать, что я Веге завтра скажу? И с Зоей надо поговорить, похоже, что Вега прознала наш секрет, теперь от уколов мне не отвертеться. Ладно, поговорю ещё со Львом Леонидовичем, разберёмся ещё, как с женскими гормонами бороться. Может, правда они меня так излечат? И тогда с новыми силами как дам своими собственными гормонами! И тоже может об этом с ней нужно поговорить? Только так, чтобы Зое не навредить, а то накажут, уволят за такие фокусы, а виноватым я буду… Надо, надо поговорить.” Олег ещё немного поворочался из стороны в сторону, ещё чуть-чуть подумал о Веге и её руках, снова представил, как целует её маленькую, фарфоровую ручку и как-то сам незаметно для себя уснул. В мутном сне прокрутилось всё, о чём он думал за прошедшие час-два (он не знал, сколько вот так пролежал), мозг особенно задержался на образах женщин. Хотя бы во сне его не докучал этот противный строгий голос! И перед самым пробуждением ему приснилось, как он всё-таки поцеловал руку Веге, а она в ответ нежно улыбнулась. Наконец-то приятный сон! Может, так вскоре и будет?