Между мирами

Одноразовый шприц с набранной в него жидкостью выглядит так невинно. Обманчиво-невинно. Андрей смотрит на него и вспоминает, сколько раз видел такие же шприцы в руках у Михи. Не одобрял, конечно; не раз уговаривал завязать… …хотя пару раз было, что и соглашался — вместе. Блядь. Может, и впрямь было бы лучше, если бы они вместе сторчались? Ну а что. Не было бы дурного примера для подражания — и якобы положительного. Якобы. И мы с тобой теперь стали заодно, Вместе не страшно и пасть на дно… Вот только уже поздно. Лучше промолчи, прошлое забудь, Вряд ли ты сможешь его вернуть… Не забыть ему. Ничего не забыть. И этот чёртов шприц с набранной в него ядовитой дозой — попытка… …чего?.. Стать ближе к Михе? Или просто — не дать себе дойти до того момента, когда жизнь без того, кто ушёл раньше тебя, становится совсем невмоготу? Не сторчится же он с одной дозы. Если… если только один раз. Ну, или если совсем редко. Миха сторчался, потому что у него было не раз — и совсем не редко. А, к чёрту. Агате попытался соврать, что собирается запереться на всю ночь в комнате, чтобы сочинять. Она не поверила. Переспросила полуутвердительно: — Чтобы напиться? Андрей снова соврал: — Да. Агата то ли на этот раз поверила — то ли снова нет. Сказала: — Запираться не вздумай. Буду иногда заглядывать. Не помешаю, — добавила быстро, не давая возразить. — Загляну и выйду. А надумаешь запереться — дверь вышибу. Андрей спорить не стал. Поцеловал жену и — как ему показалось, шутливо — спросил: — Вот что бы я без тебя делал, а? — В могиле бы уже лежал, — тихо, твёрдо и спокойно ответила Агата. — Вместе с ним. — Да. Знаю. Он обнял её, и она обхватила его руками в ответ. Потом легонько толкнула кулаком в грудь и сказала: — Помни, что не один. Слышишь? — Помню. Всегда помню. Он помнит. Если бы не помнил… И если бы они сторчались вдвоём с Михой — не было бы ни Агаты, ни Алисы. Не было бы ничего из того, что есть сейчас. Вот и как жалеть? О чём? Но как же… как же хреново. Иногда — как сегодня — ещё более хреново, чем обычно. Как обострение хронической болезни; усиление непроходящей боли. Может… может, правда поможет?.. Один раз. Только один раз. Игла входит под кожу. Всё получается с первого раза — перетянуть руку, найти вену, сделать укол. Агата же поверила, что он просто напьётся?.. Сдёрнуть с плеча и отбросить в сторону жгут. Попытаться накинуть на себя приготовленный заранее старый кожаный плащ. Михин плащ. Шприц, кажется, падает из руки на пол. Комната опрокидывается, затылок касается подушки — хорошо, что додумался сесть на кровать, а не на стул. Шприц… надо бы подобрать… Агата заглянет — нельзя, чтобы увидела… Но уже поздно. Слишком быстро расходится по венам яд, слишком… …слишком… Миха, ты где, а?.. Ты же где-то есть?.. Ночь раскалывается на части, на кривые чёрно-синие осколки. Их края кое-где усеяны сверкающими точками-звёздами. Кое-где — совсем чернота. В иных отражаются верхушки тёмного леса, смутные силуэты еловых лап, вечно дрожащие листья-монетки тонких осин. Эти части можно подогнать друг к другу, сложить в единое целое. Но они не складываются. Князь словно среди гигантских зеркал неправильной формы. Пальцы касаются граней, ожидаемо острых, но они… никакие. Рука будто погружается во что-то, в некое окно. Лёжа на кровати, он чувствует головокружение, а потом в зеркалах что-то меняется. Они выравниваются, сами складываясь как надо. Становятся единым окном от земли до неба. И Андрей шагает за порог, с ковра прямо в ночную траву, замочив босые ноги в росе. Можно ли здесь отыскать Миху? Можно ли отыскать хоть кого-то? Стоило бы крикнуть, но Андрей не решается нарушить шелестящую тишину. Вокруг него фиолетовые и серебристые цветы склоняют головки под ощутимым только им ветром. Где-то в глубине трав иногда вспыхивают мелкие белые искры и гаснут. Он идёт по тропе в сторону леса. И на полпути ему наконец мерещится знакомый силуэт. Поначалу его почти не отличить от тёмных деревьев, но мимо пролетают эти неведомые белые искры и на миг освещают… — Миха… В пустом трактире за столом сидел я молча, Курил махорку я и думал о своём… …Трактир в деревне на краю леса сегодня и впрямь непривычно пуст — но это и хорошо. Можно сидеть за плохо оструганным шершавым столом у окна с самокруткой и пузатой глиняной кружкой пива, и слушать… …нет, не ночь за окном. Слушать сердце, что бьётся — там, вдали. За гранью. За гранью, которую ты сам когда-то и перешёл. Не смог оставить. Не смог отпустить. Знал же, что не сможешь. Вот только думал, что он — сможет. Если бы знал… А, к лешему. Знал бы, где упадёшь, — соломки бы подстелил. Не так всё и паршиво, а? Теперь можно просто ждать. А ждать можно сколько угодно; здесь ничего не меняется — ни лес, не деревня, ни другие городки и деревни — более отдалённые. Я всегда хотел жить в сказке… Можно даже наведаться — туда. Положить руку на плечо, убрать со лба волосы. Дуновение ветерка, неощутимое прикосновение — но Андрей улыбнётся и на секунду будто помолодеет. Жаль, не поймёт… Горшок снова — уже привычно — прислушивается к далёкому биению сердца и вдруг хмурится. Роняет недокуренную самокрутку, даже забыв затушить о край стола, машинально давит подошвой сапога… Распахивается дверь трактира. Врывается порыв ветра — неприятного, нездешнего, чужого. Андрюха, блядь… Андрюха, что ты, мать твою, натворил?!.. У тебя же семья, сука!.. Хотя — у меня тоже вроде как была семья. Но у тебя же с твоей Агаткой всё хорошо? Я ещё думал: спокойно могу уходить… Ага. Ушёл, блядь, спокойно. А с другой стороны, хотел бы — спокойно?.. Да ничего я не хочу, кроме как быть поближе к тебе. Что и делаю — как могу. Ветер всё сильнее. Всё неприятнее. Ноги сами несут к порогу и дальше — к кромке леса. Князь, мать твою за ногу… ты что же, ты… Всё, значит?.. Пора? Забирать? Ох, Андрюх, быстровато ты что-то. Ты ж — не я, ну?.. Не твоё это… И, тем не менее, что-то теплеет в груди, тоже начинает биться быстрее и радостнее. А если и так — пусть, да, Андрюха? Сейчас я тебя подхвачу, прижму к себе, согрею… не будешь тут один по лесу шарахаться… скажу потом, что дурак — такой же, как и я… А семья твоя — ну, уж как-нибудь. Так же, как и моя. На границе леса крутятся в воздухе опавшая хвоя и прошлогодние листья — и в просвете между деревьями виднеется совсем не тёмная чаща, а такая знакомая квартира. Шаг. Ещё один. Ещё. Князь. Князь, бля… Стоит на опушке — босыми ногами по щиколотку во влажной траве. Не прежний, нынешний — погрузневший, с первой сединой в чуть отрощенных волосах. Значит, ещё не… Значит, ещё не пора. Не совсем. И вот радоваться этому — или… За спиной Князя — его квартира. Спальня. Он сам, валяющийся на кровати… …и валяющийся на полу пустой шприц. Обдолбался, блядь. И не просто обдолбался, а передознулся — то ли случайно, то ли… Горшок подходит к Князю — стоящему на опушке Князю — вплотную. Кладёт руку на лоб, привычным движением гладит, зачёсывая волосы. Беззубо усмехается. — Андрюх, ну вот что ты натворил, а?.. Добавить бы, как когда-то при жизни: «Не твоё это, Князь». Но — то, что ляпнул, когда сам был под веществами, не ляпнешь сейчас. Когда ты — настоящий. — Мишка, — неверяще выдыхает Андрей, и на его губах тоже появляется улыбка. Хватает за запястье; убедившись в материальности, вцепляется руками в плечи. — Мой ангел-хранитель… я тебя таким всегда и помнил — мой ангел в кожаном плаще, с гитарой и сигаретой… — Гитара дома, — Горшок продолжает усмехаться, гладит лицо Андрея уже обеими руками, задерживая пальцы на появившихся морщинках. — В домике лесника, это же ты его для меня создал… Вот такая она — наша сказка, Андрюха. И не все ангелы-хранители, выходит, чистенькие и в белом… Он действительно сейчас — в кожаном плаще на голое тело, забрызганном по подолу водой из грязных луж на деревенских дорогах. Князь ощупывает и этот плащ, просовывает руку под него, кладёт на грудь. — А другого мне не надо, — Андрей всхлипывает, и хотя продолжает улыбаться, глаза полны слёз. — Ты — самый лучший. Единственный. Ты… зубы, Олькой вставленные, куда подевал? — А хрен их, — Горшок улыбается шире, накрывает руку Князя на груди своей. — Выпали, выходит. Лишними оказались. Неправильными. — Прежний, — Андрей ощупывает его тело под плащом, тоже гладит лицо, зарывается пальцами в густые тёмные волосы. — Совсем прежний — ни седины, ни… А я… а я — вот такой… — А ты тоже прежний, — тихо говорит Горшок и снова проводит ладонью по волосам Князя. — Внутри-то — прежний… да и так… Мне тоже — другого не надо. — Ты помолодел, — упрямо гнёт свою линию Андрей. — Снова… как когда-то… не как перед тем, как… Я тоже здесь помолодею? Да? Блядь. Думает, что уже?.. — Помолодеешь, — Горшок подносит руку Князя к губам и целует раскрытую ладонь. — Когда насовсем придёшь. В глазах Андрея на секунду мелькают боль и разочарование, и от этого в груди у Михи сжимается. — Значит, ещё не насовсем, — голос Князя тоже становится тихим. — Не сегодня. — А ты хотел — насовсем?.. Встряхнуть бы его как следует за плечи. Обругать, накричать, напомнить про семью… Не получается. Ничего этого не получается — когда смотришь ему в глаза, а два сердца бьются как одно. — Иногда хочется, Мих. Так хочется… Князь берёт руку Горшка двумя своими. Начинает поочерёдно целовать пальцы, задерживая губы на гитарных мозолях; чуть помедлив, всё ещё с опущенной головой, взглядывает снизу вверх в лицо. — Хочется. Знаю… Горшок зачёсывает Князю второй ладонью волосы со лба. В шутку легонько дёргает отросший хвостик. — Нравится хвостик? — Князь любяще улыбается сквозь слёзы и ласкается щекой о ладонь и запястье Горшка. — Нравится. С ним играть можно, — Горшок тоже улыбается, продолжает гладить Князя по волосам. — Андрюшка мой… вот знал бы я, как сильно ты без меня будешь… может, потерпел бы ещё… А хорошо всё-таки, что кремировать велел, а? Так бы, может, с червяками теперь ходил, а так дымом только пахну… костром и очагом… — Костром пахнешь, да… — Князь берёт Горшка за отвороты плаща, распахивает его и утыкается носом в грудь. — И табаком ещё. Как раньше. Всякий раз о тебе думаю, как дождь идёт, и без дождя думаю тоже… тоскую, Мих, каждый день тоскую, и не проходит нихуя… — он вжимается лицом Горшку в солнечное сплетение, вдыхая родной запах. — Знаю, — тихо отвечает Горшок. Обхватывает Князя руками и начинает быстро, горячо шептать: — Но я приходить буду, да?.. Ты вон и дверку пошире открыл… хоть и херовым способом, сам знаешь… а тоже теперь без этого способа не можешь?.. Ну иди сюда, я пока здесь… и всегда здесь буду, рядом с тобой… за левым плечом, за правым — за обоими… Помнишь, как я на сцене весь зал руками обнимал, как наш — тобой нарисованный — шут на эмблеме? Вот тебя так же буду… всю твою жизнь, что осталась… — Пошире распахнул, ага… — бормочет Князь ему в грудь. — Потому что не могу без тебя, — он поднимает голову и обхватывает Горшка руками за талию. — Обнимай, обнимай, хороший мой, любимый, единственный… Хочу тебя всегда чувствовать… Он даже не говорит, что попробовал херовый способ только один раз и больше не станет. Как бы там ни было — способ-то помог. Хоть какой херовый. — Обниму… иди сюда, иди ближе… — Горшок сгребает Князя в охапку, гладит по плечам, по загривку, снова прочёсывает тонкий хвостик. — А хочешь, на руки подниму и к лесу поднесу? К кромке… в лес пока не понесу, не обессудь, Андрюха, тебе ещё семью кормить… А к кромке могу. Ты мне теперь лёгкий, хоть сколько весишь… Князь начинает плакать уже в открытую. Улыбается, небрежно утирает слёзы, прижимается к Горшку теснее. — Отнеси. Хочу поближе посмотреть на наш лес… он же будет нашим, когда… Мишка, Мишка. Блядь, люблю тебя, как же люблю… — И я люблю… вот не ухожу ж далеко от границы, жду… чтобы быстрее забрать, когда… давай, пойдём, покажу… — Горшок легко, словно молоденького, подхватывает Князя на руки, прижимает к себе, к голой груди под распахнутым плащом. — Смотри… — он несёт Андрея туда, где дрожащий зыбким маревом проход в его спальню граничит с дышащим зеленью и ночью лесом. — Вот там… и хижина наша нас ждёт… и кибитка… и деревни, в которых мы по трактирам петь будем… А звёзды — видишь, какие? Жаль, — совсем тихо добавляет он, — рано ещё… Князь доверчиво прижимается к плечу Горшка, как ребёнок, словно враз стал моложе на четверть века и всё ещё впереди. Смотрит на шепчущую о чём-то листву; ясные, подмигивающие звёзды мерцают на синем бархате мягких сумерек, переливаются голубым, золотистым, зеленоватым. Где-то в глубине чащи ухает сова и слышно хлопанье больших крыльев. — Жаль, — шепчет Андрей, уткнувшись в щёку Михи и мазнув по ней носом. — Но я дождусь, Мих, я… я с радостью уйду… В наш лес. К тебе. Сделаю всё, что надо, и уйду… — Да… ты только сделай, ага? Я тоже дождусь… здесь вроде и времени нет… но всё равно заждался… — Горшок осторожно садится на границе леса и квартиры, устраивает Князя головой у себя на коленях, а ногами — в квартире, в мире живых. — Вот посмотри немного… на наши звёзды… те, что для нас двоих… — он наклоняется, медленно и глубоко целует Андрея в губы. — А зубы лишние да, выпали, сам видишь… не мои они были, Андрюха… Андрюшенька мой… Князь отвечает — так же медленно, тягуче, сладко и с тоскующей нежностью целует губы Михи, привычно скользит языком по дёснам. Оттого, что там не на что наткнуться, теплеет на сердце. — Не твои… Ты всегда мне нравился беззубым, родным, улыбающимся. Мой беззубый ангел… только у меня такой есть, да? — он смотрит снизу вверх, гладит лицо Горшка кончиками пальцев — по щекам, переносице, бровям, лбу, — зачёсывает назад растрёпанные тёмные волосы, совсем без проседи теперь. — Сделаю, я всё сделаю, Мишутка… И к тебе. И будем целую вечность на звёзды глядеть, и петь, и пиво пить, и целоваться… Весь здешний мир исколесим, — ему хочется поджать ноги, снова целиком оказавшись в их с Горшком мире, но что-то будто удерживает, и Андрей просто глядит в любимое лицо, на разгладившиеся морщинки и всё такие же тёплые глаза. — Да, всё так… видишь, ты сам всё знаешь… — Горшок ловит руку Князя, с такими же, как у него, мозолями от струн, целует ладонь, полизывает шероховатые бугорки на кончиках пальцев, чуть царапающие язык. — Ну у кого ж ещё такой долбаный ангел, будет, а? — он улыбается, в карих глазах — нежность, тоска и горечь. Рука снова гладит Князя по волосам, вторая ложится на грудь — Андрей без футболки, снял всё, чтобы завернуться в его старый плащ, в котором лежит там, в квартире, на кровати, и чтобы, наверно, удобнее было искать на руке вену, — и начинает поглаживать тоже. — Ты только… слышь, Андрюх… правда, думай пока что чутка о семье… потому что… если передознёшься, не рассчитаешь дозняк… я ж хоть и ангел, а сделать ничего не могу… ни скорую вызвать, ни Агатке твоей явиться — вряд ли увидит… смогу только вот так вот поднять на руки и унести… — Только у меня такой ангел, только… Мне другого и не надо, только тебя, — Андрей смотрит, как Горшок тихо целует его руку, прикрывает глаза под этой лаской — лучше запомнить, ощутить все до донышка. Потом открывает. — Обещаю… Обещаю, что буду думать. Даже если совсем хреново станет… я постараюсь остаться… пока… Ты только приходи. Мне теперь всё чаще в твой плащ завернуться хочется, так легче… засыпать и просыпаться легче… А то иногда совсем невмоготу. Мишенька мой… — он ласково прочёсывает пальцами Михины волосы, ещё и ещё. — Буду приходить, буду, обещаю… и во сне, и наяву… — Горшок улыбается ещё ласковее и грустнее, наклоняется, целует Князя в губы — глубоко, сладко, нежно и страстно одновременно. — Сидеть буду рядом и караулить… и разговаривать, как сейчас… и лес наш показывать — а тебе легче потом будет, его помня… — Легче… — эхом отзывается Князь, тянется за новым поцелуем, крепким, терпко-сладким, не хочет отпускать. — Показывай… будем вместе по нему гулять… — он целует ещё, растирает спину ладонью. Миха такой осязаемый, такой живой… что не хочется прокумариваться. — Останься ещё, посиди со мной… или полежим в траве… — Давай полежим… Горшок чуть медлит, на долю секунды хмурится — словно собирается сделать что-то, чего делать не стоило бы, — но всё же поднимается, осторожно опустив Князя головой на траву, всё ещё ногами в квартире, сбрасывает свой плащ, расстилает. Пахнет лес, пахнет трава, пахнет кожей и потом… — Андрюх, давай сюда, ко мне… нет, тихо-тихо, пусть ноги там… Он опускается на плащ, укладывается, тянет Князя себе на грудь. Теперь оба обнажены до пояса, звёзды висят совсем низко над головой… Князь чуть ёрзает, и только его босые ступни остаются за порогом. Но всё-таки остаются. Немножко он тут погулял, но сейчас, сегодня, больше нельзя позволять ему терять связь с квартирой. Он там обдолбанный, ещё чуть-чуть — и… Горшок это понимает. Как и то, что в глубине души ему хочется, чтобы страшное случилось. Хоть и нельзя, нельзя, нельзя… Андрей перекатывается, оказывается в объятиях Михи, прижимается щекой к голой груди. Слушает, бьётся ли сердце, вдруг здесь оно снова бьётся?.. Звук есть, но больше похож на гитарный аккорд — то чуть тише и звонче, то громче и более гулко, — чем на обычное сердцебиение. Он тихонько обвивает ступнями щиколотку Горшка — так ведь можно? Там всё ещё мирная темнота квартиры. — Мне всегда нравилась твоя музыка… — шепчет Князь и кладёт ладонь на грудь Михи, на мерные гитарные аккорды. — А мне твоя… всё твоё… В полутёмной комнате, в которой Князь явно заперся на эту ночь от жены и дочери, они сейчас находятся едва-едва. И так просто — чуть поддёрнуть Андрея на себя, он сам будет рад, не станет сопротивляться, только поможет подтянуть себя повыше… Поддёрнуть, снова вытащить окончательно из сумрачной комнаты в живой, дышащий листвой и хвоей, мерцающий звёздами лес, прижать к себе крепче, обнимать и целовать в момент короткой агонии, дождаться, пока перестанет биться сердце — а потом снова начнёт уже новый, здешний бег… Здесь, где оно может биться, а может и не биться. Как само захочет. И Андрей улыбнётся, и снова станет юным, встрёпанным, худощавым — уйдут годы, лишние килограммы, первые морщины, неизбывная тоска на дне глаз… И не надо будет больше ничего. Потому что у них будут они двое, а значит — будет всё. Так просто. Так быстро. Чуть подтянуть на себя, обнять крепче… …И утром — или даже раньше — Агата найдёт мужа с пеной на губах и остановившимся взглядом не до конца закрывшихся глаз. И может, даже с улыбкой — но не похуй ли ей будет от той улыбки? И Горшок не делает этого короткого движения, которое так хочется сделать. Только действительно обнимает Князя крепче, гладит по тёплой обнажённой спине — какой же он тёплый, горячий, живой, как хочется вобрать в себя побольше этого тепла, сохранить до следующей встречи, — и сильнее переплетается ногами, не давая Андрею сдвинуть их с места. Вот так. Лежи, Андрюх, лежи. Со мной — и не со мной… — Я тебе ещё музла подкину, — тихо говорит он и снова легонько дёргает Князя за отросший хвостик волос. — Здесь сочиню, приду во сне и тебе расскажу. Проснёшься — запишешь… Звёзды спускаются ещё ниже. Висят над головой серебряными яблоками, заглядывают в лица — живое и неживое. Подмигивают. — Я ж эгоист, Андрюха, — совсем тихо говорит Горшок. — Знал бы ты, как мне сейчас хочется… я ж могу, мне легко совсем, ты даже не знаешь, насколько легко… Но — не стану, не дам тебе, не сейчас ещё. Знаю — неправильно так будет… ещё рано… — Запишу, я всё запишу, Мишка, каждую ноту… Не забуду… — под рукой Горшка хорошо, как прежде, так и тянет свернуться клубком, заснуть под ненавязчивое гудение перебора струн, что поселились теперь в груди Михи, уснуть… и проснуться здесь же. Но нельзя. Миха не пустит — Князь это чует, — и он сам не должен себя пускать. Не сейчас. Сердце так или иначе всегда делится на дольки, как большой апельсин, даже если принадлежит кому-то одному. — Не эгоист… Или эгоист, не важно. Просто всегда хочется, чтобы твоё было рядом. А я же твой, сколько уж лет… — над ними звезда падает куда-то за лес, быть может, в тихое маленькое озеро, по берегам которого пестреют мелкие цветы — белые, жёлтые, фиолетовые, голубые, — и летают синекрылые стрекозы. Может, звезда упадёт и сама превратится в цветок?.. Андрей легонько целует гитару в груди Михи, чуть перебирает пальцами, словно хочет коснуться невидимых струн, звучащих, звучащих… Ему чудится, что где-то почти бесшумно отворяют и притворяют дверь — наверно, Агата заглянула проверить, как он. Прислушалась к сонному дыханию и негромкому храпу. Не рискнула поправить сползший с плеча кожаный плащ, чтобы не разбудить. Просто послушала, что живой. Сердце всегда делится на дольки. — Мой, знаю… — тихо и ласково отвечает Горшок, снова целует ладонь Князя, затем все пальцы по очереди, лижет впадинки между ними. Пусть они останутся там до следующего раза, эти поцелуи с привкусом дешёвой крепкой махорки, здешнего самосада, из тех сказок и времён, в которых ещё не появилось табачных фабрик и не самодельных папирос. Поцелуи, что согревают — хоть и подарены тем, кто сам греется сейчас об тепло живого тела. Оно согревает гораздо дольше, чем тепло местных очагов и костров… — Я тебя потом здесь ещё повожу, — говорит он, гладит Андрея по спине, задерживает ладонь между лопаток. Бьётся под рукой родное сердце, и как же сладко слушать его биение… — Во сне. По лесу… хижину покажу, которая только наша, для нас её берегу, вдвоём в ней жить будем… в деревню заглянем, в трактире напьёмся… что с мертвецами есть и пить нельзя — всё это враки, Андрюха, верь… — Горшок заглядывает Князю в лицо, и звёзды отражаются в его карих, в ночи совсем чёрных глазах, плещутся серебром в омутах зрачков. — Сейчас бы повёл, но сейчас нельзя, сейчас ты… на грани, понимаешь?.. Плохо ты, Андрюха, дозу рассчитывать умеешь, не научился ещё… — Князь улыбается почти так же смущённо, как улыбался в юности, и на секунду Горшку кажется, что… но нет, они всё ещё на границе, ноги неприятно холодит воздухом другого мира — жаль, что не получается задерживаться там слишком надолго, — и тело Андрея в его объятиях — всё ещё не прежнее, а нынешнее, грузное и по-живому горячее. Просто показалось на миг, этот звёздный свет так молодит лица — даже живым, тем, что ещё не совсем здесь… — Во сне к тебе приду… и наяву приду, вот так вот, снова… — а это «снова» будет, теперь никакая семья не удержит Андрея от того, чтобы хоть изредка не ломать стену между мирами. — И однажды… Он обнимает Князя крепко-крепко. Впитывает в себя его тепло, делится своим — не теплом, а чем он там может поделиться, сейчас, здешний, нынешний… Может, просто — собой. — Однажды всё равно не сдержусь, — голос звучит глухо и почти страшно, но Андрей только жмётся крепче, доверчиво прячет голову на плече. — Не сдержусь, заберу… своё заберу… Или ты не сдержишься. Или просто просчитаешься. И останется мне только на руки тебя подхватить — как сегодня, только уже с концами… Хреновый тебе ангел-хранитель достался, а, Андрюха? Лучшего ты заслужил, хороший мой… Иди сюда, дай поцелую… нет, не ёрзай, дай я сам чуть подвинусь… Чуть соскользнуть по плащу, не давая Князю подтянуться выше, подобрать ноги оттуда, из квартиры. И прижаться шершавыми губами к другим, родным, таким же шероховатым. Какие же они у него тёплые… Поцелуй пахнет дымом, теплотой и полынью, горьковатой августовской ночью после знойного дня. Князь пьёт, вдыхает его, как дым сигареты, раскуренной одной на двоих, — сколько их было в их жизни, с самой юности, не счесть… Рука сжимает плечо, ощупывает, словно проверяя, нет ли перелома, потом обнимает поперёк спины. — Сколько целовались мы с тобой, а кажется… так и не нацеловались, да?.. — задумчиво, ласково шепчет Князь, чувствует, как сбегает из уголка глаза горячая влага. В голосе почти нет слёз, только в глазах. — Мишка… — он зачёсывает со лба Михи волосы, гладит по голове, по щеке. — Хоть сколько мне ангелов предложи, я бы тебя одного выбрал… как и из людей выбрал. Знаю, что заберёшь… или я сам к тебе шагну, как уж получится, не знаю… А дозу правда рассчитывать не научился, это ж ты мне вмазывал, когда такое случалось, и отмерял, и колол… и тоже случалось промахнуться с количеством, помнишь? — улыбка, негромкий смех в темноте. — Я ж когда сегодня отъезжать начал — быстро так начал, — то подумал, а может, и пофиг, если совсем… но испугался: вдруг там нет тебя… вдруг разминемся, не отыщемся… — Помню я, всё помню… у меня здесь и память полностью восстановилась… — хрипловато откликается Горшок, обхватывает лицо Князя ладонями, сцеловывает тёплые солоноватые слезинки. — Не нацеловались… как с тобой нацелуешься?.. — снова прильнуть губами к губам, сплестись языками, прижаться всем телом — к горячему, живому, такому родному. — А я есть… я всегда есть, всегда рядом с тобой, и дождусь здесь тебя однажды… хотя нет, не просто дождусь, унесу на руках… вот как сейчас, только уже навсегда… Андрей лежит в его объятиях — такой доверчивый, любимый, любящий. Смотрит как в юности — вот только в юности в его глазах не стояли слёзы. — В пустом трактире за столом сидел я молча, — произносит Горшок, и Князь, узнав слова, издаёт полусмешок-полувсхлип. — Курил махорку я и думал о своём… а думаю ведь — только о тебе и думаю… Ещё раз поцеловать в губы. Напитаться, вобрать в себя — до следующего раза… — Я всегда рядом, Андрюха, слышь? — Князь рвано кивает, и Горшок продолжает говорить ему в губы: — Я ж когда… когда понял, что ты вмазался… что сейчас увидишь меня, вот прямо увидишь… я ж тоже подумал — всё, пора, только забирать… а оно ещё рано… а хочется, как же хочется… Хочется. Хочется пиздец — им обоим. Но, кажется, какие-то неозвученные правила существуют даже для мёртвых анархистов. Во всяком случае, пока что. Пока что ещё существуют. Сегодня ещё получится — кажется — их не нарушить. — Вот насовсем придёшь — сперва заверну тебя в одеяло и на печке заставлю греться… здесь же холодно поначалу, это потом уже привыкаешь… — Андрей смеётся сквозь слёзы, слушает, тоже, кажется, старается запомнить. — Картошки в чугунке отварю — будешь? Что ржёшь, думаешь, не умею? Грибов каких пожарю — не, не мухоморов, хотя мухоморы тоже можно, но это другое… А потом затрахаю так, чтоб перестать просил, а уже на следующий день — или ещё чутка попозже — куда-нибудь в трактир… Звёзды висят над самыми головами. Горшок поднимает руку, ловит одну из них в ладонь — и она ненадолго задерживается, освещает лицо засмотревшегося на неё Князя, прежде чем проскользнуть между пальцами и снова взмыть в небо. — И вот точно хорошо, что кремировать велел, — на этот раз смешок получается невесёлым. — Потому что если б тело в гробу… ты ж бы, блядь, на тот гроб точно бросился… прыгнул со скалы, ёпта… Он на секунду затихает. Как же не хочется признавать, что немножко этого бы и хотелось — утащить за собой сразу. Или — сейчас. Но — нельзя. Рано. Миха, ты что, забыл, что у него там семья?.. Шелестит лес. Подмигивают звёзды. И как же не хочется отпускать Князя — обратно… От сумерек уже не остаётся и следа, кругом ночь, чёрно-бархатная, мягкая. Только полощется в вышине лунный свет от половинки месяца, что ещё не поднялся из-за деревьев. — Бросился бы, даже не сомневайся… И хрен бы кто меня оттащил, — откликается Князь. — Тяжко, Миш… Так без тебя тяжко, — он замолкает, будто вложил в эти слова последние силы, а новых ещё не набралось. Где-то с болот взлетает большая цапля. Андрей не видит ни её, ни топей в темноте, но знает, что это именно цапля. Под щекой гудит гитарное сердце, перебирает струны, и в воздухе тоже будто едва уловимое пение. Быть может, здесь обрели голос сами звёзды? Говорят, и в земном мире они звучат на особых частотах, а тут, получается, поют, чтобы путники не сбились с дороги. — Поймай ещё звёздочку, Миш… Вот ту, серебристую с пятнышком, — он показывает на висящую справа от Михи, величиной с маленькое яблоко. Та снежно мерцает голубоватым серебром, а ближе к центру — тёмный полумесяц сине-чёрного глянца, как множество мелких граней под разными углами. — Сейчас… Помнишь, как я всегда говорил, что не могу на звёзды долго не смотреть?.. Что если слишком давно не видел звёзд, значит, слишком долго смотрел на землю? Андрей кивает, улыбается. Звезда послушно ложится в руку, щекочется острыми лучиками о сохранившиеся и здесь — а может быть, уже новые — мозоли от струн. Горшок улыбается, подносит её к груди Князя, к сердцу; отблески лучей ложатся на лицо Андрея, серебрят его, ненадолго делают моложе. Потом звезда подмигивает им обоим — и ускользает обратно в прохладную вышину. — Тяжко, знаю… — Горшок касается пальцами губ Князя, водит по лицу, очерчивает новые складки и морщинки. — Я же… не так я хотел… поначалу… а потом уже и выбора не было… Уж точно не хотел, чтобы ты из-за меня мучился, думал — отпустишь… не отпустил… а я бы всё равно не отпустил, всё равно за плечом стоял… Он обнимает Андрея крепче, целует в губы, зачёсывает отросшие волосы, как любил зачёсывать всегда. Тепло, как же с ним тепло и хорошо — когда рядом, вместе, когда не просто стоишь за плечом… «Нам нельзя расцепляться»… — Андрюха, хочешь так уснуть? — он снова улыбается, снова гладит лицо Князя кончиками пальцев, словно пытаясь разгладить морщинки. — Ты уснёшь, а я тебя обнимать буду… Андрей на секунду напрягается в его объятиях — но не отстраняется, а, наоборот, приникает ближе, обхватывает руками. Вскидывает лицо, и в глазах — безмолвное, отчаянное, полное не испуга, а надежды: «Всё-таки забираешь?..». Блядь. Блядь же. Андрюха, вот вцепись ты в меня сейчас, попроси — забрал бы. Не смог бы больше — возражать, уговаривать. И мне — стоит предложить первому… Но никто из нас сейчас этого не предложит, да, Андрюха? Это я пытался в своё дурацкое сердце кого-то, кроме тебя, впустить, да так толком и не получилось. А у тебя вышло, поэтому и не можешь первым предложить… пока что. И я не могу. Может, и гад, и эгоист, а всё же не совсем. Когда-нибудь в другой раз — и вовсе необязательно в следующий. Но однажды один из нас всё равно не выдержит — и… …Может, и раньше назначенного тебе времени. Но, видимо, всё-таки не сегодня. — Проснёшься дома, — он говорит совсем тихо, и слова царапают горло — как же не хочется их произносить… — Утром. Или в обед — хрен тебя знает, когда ты прокумаришься… Но дома. А пока засыпай. Я здесь. Всегда здесь, слышишь? И… ещё увидимся. Скоро. Во сне или… или так. Мерцают звёзды. Шелестят деревья. И сердце Князя стучит у самой груди. — Я всегда хочу так уснуть, — тихо, серьёзно отзывается Князь, вглядывается в тени, скрывающие родное лицо, а всё-таки не способные спрятать. — Каждый вечер, Мих… И ничего с этим не сделать. Он тоже не говорит, не просит, только глубоко, слишком глубоко вздыхает. Смотрит ещё на призрачный свет яблок-звёзд. Потом утыкается лбом в грудь Горшка. Принимая любой исход. Даже тот, что в эти минуты менее желанен. Где-то в реальном мире разбивается оставленный на тумбочке стакан, вода расплёскивается, отражая смутными фрагментами тёмную комнату. Где-то встревоженно бьёт крыльями птица, продираясь сквозь кусты, — не понять, в котором из миров. Князь проваливается в сердце Михи, проходит сквозь гитарные струны, звучат вместе с ними его собственные, взятые щепотью две как одна. Андрей не чувствует, как мягкая трава сменяется на жёсткий пол, когда он падает с кровати, чудом не ранясь об осколки, замочив запястье. Для него по-прежнему — шумит трава, поют звёзды и руки Михи обнимают, прижимают к себе, губы шепчут что-то ласковое, дремотное, убаюкивающее обоих. — Ничего не сделать, — тихим, едва слышным эхом повторяет Горшок, гладит волосы Князя, тоже всматривается в его лицо — почти помолодевшее в свете звёзд и всё-таки… нынешнее. — Ничего… Можно сделать — стучит у него в висках, стучит в груди, где то ли уже не бьётся, то ли бьётся как-то по-новому сердце. Можно. Ты ведь можешь, всё ещё можешь… он хочет, хочет к тебе, он не хочет утром просыпаться… то есть, хочет, но — здесь, с тобой, только с тобой… Так просто. Это будет так просто. Андрей уже засыпает… уже заснул. Если повезёт, даже не поймёт, не почувствует; так и проспит до утра… здешнего утра. А утром проснётся — встрёпанный, молоденький, похудевший, — взглянет счастливыми и мокрыми глазами, обнимет за шею, спросит: «Всё-таки забрал?..». И можно будет хрипло рассмеяться, подхватить его на руки, закружить… Потом, конечно, вспомнит — оставленное. Оставленных. Загрустит, снова всплакнёт… Но — всё равно ведь?.. Рано или поздно, так или иначе. Кто-то уходит, грустят оставшиеся, грустят — как оказалось — и ушедшие. Но здесь всё равно легче, чем там. А там — ну что ж, ну как-нибудь… Горшок гладит Князя по волосам и спине. Смотрит то на него, то на качающиеся над лицами звёзды. Понимает: не сможет. Не сейчас. То есть, конечно, сможет, но… Морально, блядь, не сможет. Моральный компас, ёпт. Однажды у него сломается стрелка, у этого компаса. Но — похоже, что не сегодня. Андрей глубоко, хоть и немного неровно, дышит в объятиях — уснул. Полежать бы так — подольше… Подольше не получается. Горшок не замечает, как всё происходит, — кажется, только моргнул, но вот они уже лежат на полу спальни. Лес дышит за спиной, зовёт обратно — в чащу, в приютившуюся неподалёку от опушки деревню, в простирающиеся за ней, пахнущие травами луга… …а здесь — воздух неприятно, чуждо касается кожи. Будто отвергает того, кто когда-то отверг этот мир. Вот и всё, Андрюха… На сегодня. Горшок поднимается на ноги — и хмурится, понимая, что Князь так и лежит на полу. Ёбнулся, блядь, с кровати, стакан вон своротил… Поднять обратно? Сука, не валяться же ему — так… Поднять не получается. Приходит новое понимание: поднять, унести, забрать можно только душу. Тело — не сдвинуть с места ни на грёбаный миллиметр. Блядь. А если хотя бы подушку под голову?.. Вот блеванёт во сне — и… И наутро скажет: «Лучше бы забрал сразу». И будет прав. Андрюха, слышь, ну мы же с тобой решили, что ты ещё поживёшь?.. Я ещё приду, приду, обещаю… я заберу, просто попозже… Горшок пытается взять с кровати Князя подушку и снова матерится. Не получается: пальцы только бессильно скребут по наволочке. Блядь. Где-то будто пересыпаются последние песчинки в песочных часах. Пора — обратно. Или с Князем, или без; решай, Миха, сам. Вот хули, блядь, он тут сейчас решать должен?!.. Пальцы внезапно хватаются за лежащий на кровати собственный старый плащ. Надо же, а вот это — получилось. Хоть плащом тебя, Андрюха, укрою… своим… А ну-ка стоп. Если плащ получилось взять… а если — подменить?.. Быстро скинуть собственный. Надеть тот, что был в квартире Андрея. Получилось. Вот, Андрюха, а тебя я укрою своим. Он такой же, тот же самый, только мной пахнет сильнее… из того, что у тебя был, уже почти всё выветрилось… Горшок садится возле Князя на корточки. Снова проводит ладонью по его волосам. Блядь, но под голову всё равно ничего не подсунуть. Даже собственную руку. Посидеть возле него подольше?.. А смысл. Да и чувствуется: слишком долго — не дадут. Кто уж там даёт или не даёт… Хрен их знает. Мёртвым анархистам высшие загробные власти не показываются — и не высшие тоже. Где, блядь, Агата? Нет, ясно, где. Ты ж ей, сука, сам по-любому сказал тебя не кантовать… Она и не кантует. А ты тут, того и гляди, в блевотине захлебнёшься; я, конечно, потом вытру, уже там, в нашем с тобой мире, — но блядь же… На кровать она, конечно, тебя хрен затащит. Но хоть бы подушку под голову подложила, набок её повернула, чтоб не блеванул… Позвать?.. Ага, конечно. Услышит она тебя, Миха, жди. А если услышит… да ёпта, уж лучше бы не услышала. Или не лучше… Горшок машинально делает шаг к двери комнаты — и будто натыкается на невидимую стену. Ну что ж, хорошо это или плохо, но шарахаться по квартире Князя у него точно не получится. Правила для мёртвых анархистов, бляха… Он пинает ботинком незримую преграду. Снова смотрит на валяющегося на полу Андрея; на ждущую, дышащую за спиной кромку леса. Рискнуть?.. Может, услышит. Решит, что зовёт её Князь. Ну, кто же ещё, правильно? Горло дерёт, будто сам блевал полсуток. Слова не идут — как в дурном сне… когда-то при жизни. — АГАТА, БЛЯ!!!.. С грохотом распахивается окно. Врывается порыв холодного ветра, и им же толкает в грудь — назад, к лесу, из квартиры Князя. Выходит, получилось. И — последние песчинки пересыпались. Стало быть, до следующего раза, Андрюха… …Тишина. Ночная, лесная, перемежаемая шорохами природы. Нет больше чуждого воздуха. Можно порыться в карманах штанов в поисках махорки. Вернуться в трактир — или в ту хижину, которая однажды будет их с Князем. Горшок прислушивается. Слышит далеко — и в то же время совсем близко — мерно бьющееся сердце. То, что он слушает теперь всегда. И счастливо, беззубо улыбается звёздной ночи, несмотря на щиплющие глаза слёзы. Завтра я тебя навещу, Андрюха. Как прокумаришься. Завтра ты, конечно, не поймёшь (не начнёшь же теперь, как я когда-то, обдалбываться каждый день?), но сердцем почувствуешь. Ты всегда чувствуешь, я знаю. Улыбаешься, когда касаюсь плеча, когда глажу по волосам. Я всегда буду рядом. Всегда. А однажды — однажды заберу. И тогда уже ничто не разлучит. Реальность проявляется медленно. Свет. Шторы задёрнуты, но в небольшой зазор проползает розовато-серое прозрачное утро. Отдалённые шаги босых ног. Или это не шаги, это сердце бьётся? Живой… Князь сейчас не вполне понимает, что означает это слово. Хорошо это или не очень. Слева высится кровать, справа — на расстоянии — стена. Всё как вчера. Всё, как когда он пустил по вене отравленное забвение. Только тогда он откидывался на постель, а сейчас под спиной более твёрдая поверхность. И мягкая подушка. Князь ощупывает её рукой, не поворачивая головы, потому что пока не очень понятно, как её повернуть. Что-то изменилось. Осталось то, что ушло. Запах. Мишкин запах. Плащ, которым он укрыт, пахнет, будто Горшок просто вышел в другую комнату. В горле комок, и никак его не сглотнуть. Князь будто вслепую ощупывает поскрипывающую кожу, нашивку на рукаве, пуговицы. Сколько раз он касался этих пуговиц, пока плащ был при своём настоящем владельце?.. Не счесть. Он всё помнит. Минувшую ночь и всё, что было до, за много-много лет. Миха… Значит, ты ещё придёшь. Значит, мне ещё оставаться. Ждать. Возвращаться, уходить с тобой, снова возвращаться и снова ждать. Сердце делится на дольки. Каждому свой ломтик. Дверь неслышно приоткрывается. Князь лежит на полу. Один ломтик соскальзывает к босым ногам. — Живой… — и его тихо подбирает голос Агаты.