Не заперто

Ноа знает по себе, в общем-то. Как давиться — чувствами, паникой, я-так-больше-не-вынесу приступами. Они у Ноа стабильные, по расписанию, назначенные заранее кем-то, о ком думать не хочется. Мозг варился в собственных химикатах. Мозг маленькая машинка смерти, шестерёнки бьются о черепную коробку, щёлк-щёлк- щёлк. — Улыбочку! — палец липкий и кислый, тянет угол рта вправо и вверх, выше, больно. Устал. Хватит. Ноа смотрит в камеру, Ноа из камеры улыбается жертвой инфаркта на один угол рта, а к щеке жмется Привычка. Давление в глотке не проходит. — Тебе рот крючками держать, что за кислая мина? По переносице ползла муха. Воняло химическим, немного гнилой древесиной и сеном. Незначительный нюанс. Ноа привык. Ноа смотрел вперед — человек с холщовым мешком на голове, человек на коленях, человек мычит тихо, животно. Человек-без-имени. Человек мусор. Привычка ничего не сказал на его счёт. Сделал вид, что никого здесь нет, удивлённо вскинул брови, пнул человека-мешка по колену. По звуку больно. Ноа больше не спрашивал о нём. Так было лучше. — Вот так, фото на память, — Привычка доволен. Перетряхивается в плечах, вскакивает, резкий и бодрый, ужасно громкий, в ушах звенит эхом на повторе. Ноа опускает веки и считает шаги: раз он подходит к детскому столику, два ставит камеру, три уже стоит у выключателя. Молчит – выразительно, скрип подошвы с пятки на носок. Выключает верхний свет. Хлопает дверью. Ноа чувствует моргание дежурной лампочки на лице. Муха трёт лапки. — эй Её крылышки – по рёбрам носа, щекотно, заразно, чихнуть хочется. Сколько на них заразы. — пожалуйста Ноа морщится, но ей всё равно, нужно решительней, нужно с размаху ладонью и в полёт на пол. Она всё равно уже мертва. Быстрая смерть своего рода благородство. — он ушел. пожалуйста развяжи меня мы успеем уйти только развяжи умоляю Муха прилипла беспрекословно и неугомонно жужжала. Ноа надоедает. Он заваливается телом набок, плечом о твёрдую стену, спиной ближе в угол. Колени к себе. Вот так. Безопасно. Муха всё же испугалась и стихла, но Ноа здесь не причём. Раз, два, три, щёлк. Лампочка больше не моргала, а под агнозией век заиграл фейерверк инверсных цветов. Позвонки вписались в пазы на стене, выгравированные под его изгиб. Ноа знал наперёд, давясь пеной, жалостью к себе, Когда Привычка возвращается. По цельнометаллическому визгу рисовал в голове: рубашка нараспах, скиннер бабочкой в левой руке, зажатые ногой к полу сухожилия изогнутого в переломе локтя. Человек-без-имени лаял и визжал, изнурительное выступление человеческих лёгких до полного истощения, когда казалось, что вот-вот прогремит финал и он наконец замолчит. Ноа ждал. Но человек-без-имени не замолкал. *** У Привычки системная обсессия. Сезонная. Сезон называется Ноа, спящий на чердаке, запертый в рождественский шарик и покрытый пылью своей апатии. Погода-настроение у него всегда одинаковая, но Привычка всякий раз реагирует по-разному и Ноа без понятия, что творится в его голове, и есть ли паттерны у его состояний. Он миролюбиво чистит тесак и капризно пинает подстилку газет. Иногда топчется у двери, бормочет, чтобы выкинуть очередную нердовскую отсылку, а иногда врывается штормом и тогда Ноа думает, что сегодня ему вскроют горло. Нет. Сожрут. Зубами. У Привычки приступы гипомании, и они всегда — ноа уверен — активизируются рядом с ним, как визжащий на угрозу антивирус. Ему нравится Ноа т р о г а т ь. В макушку крепким ртом, будто ласковое перед сном. Может где-то Привычка ведёт себя нормально, может чувствует себя обычным таким, правдоподобным человеком. Но это происходит где-то далеко. Не здесь. С Ноа это руками под промокшую футболку, пальцами в рёбра, царапая от сосков к кадыку. Прикасаться, трогать, вправлять, учить рисовать шрамами божескую ересь. Это лобызание поглубже в глотку, точная планировка сожрать живьём. Однажды так и произойдёт. Ноа уверен. Ноа знает какого оно на вкус Привычка иногда говорит — с ним — пока полирует свою коллекцию ножей. Утром Ноа помогал держать безликие мусорные мешки и размазывал засохшие пятна крови шваброй без тряпки, а вечером слушал под монотонный скрежет: о погоде, новой консоли, сходившей мимо лотка Изабелле. Ему казалось, что так ощущается стабильность и он почти заснул, укрытый собственным спасительным отчуждением, когда Привычка резко замолчал. И провернул кюретку в лобной доле. — Знаешь, я в курсе что клёвый сосед и всё такое, но не думаешь, что оно, — Привычка основательно повёл ножом. Повертел головой, будто был здесь впервые. — подзатянулось? Ноа хочет исчезнуть. Притвориться спящим. Закрыть уши и возвести блокаду, сквозь которую никто не доберется со своими неугодными псалмами. С обидой приходит злость — на себя, на Привычку, на весь гребанный мир. — Б р о с ь, я знаю, что ты не спишь, говнюк, — взгляд упирался в макушку точным выстрелом. Лучше было подняться, чем ждать, не захочет ли Привычка сыграть в ножички с его головой. Ноа делает вдох, подбирая тело с пола и скручиваясь под чужим вниманием в бесформенный кусок глины, так и не воплотившейся в человека. Горло сушит. Как давно он пил? — И я о том же! — Привычка смеётся, лающе и коротко, хлопает в ладоши, всем телом валится вперёд, ближе, стул опасно качается на движении в попытке притормозить. Он смотрит — насквозь — и шепчет, низким гул сквозняка, от которого противно ноют кости. — Когда ты ел в последний раз, когда ходил в гребанный душ, давай-давай, Ноа думай хорошенько, м. Напомни хоть, когда ты вытаскивал свою тупую задницу до сортира? Он не мог сказать. На самом деле, чем дольше задумывался, тем менее связной казалась односложная история — чердак с видео Эвана, убийство незнакомца, знаки, вырезанные на полу. Сумбурная картинка, клочки воспоминаний и ассоциаций, нескладно сшитые белыми нитями. Места пробелов заполнялись снами, шпаклевались битумными растворами, каждый приход сновидений оставлял ощущение, точно по нему проехался гудронатор. Ноа терялся во времени, но пространство оставалось стабильным и примитивным. Ничего не выбивалось из точки стабильности. Пока Привычка не заговорил. — Какая разница? — вяло сопротивляется Ноа. Ему не нравилось, к чему он клонил. Не нравился этот разговор. Его схватили за руку в самой уязвимой манере и все тело онемело признаками болезни, не желая содействовать игре в угадай. — Меня всё устраивает. Одна скользкая улыбка пробила его железный концепт за ход. Ноа обхватил свои плечи. Ладони взмокли, как у лягушки, приготовленной на вивисекцию. Сделалось холодно, несмотря на липкий и удушливый пот, отяжеливший футболку. — Знаешь, никак не могу понять, что творится в твоей голове, — он потянулся с кошачьей ленцой, одним прыгучим движением подрываясь со стула. Ноа почти завидовал его бодрости: сморщенные от долгого бездействия пролежни мышц и иссохшие ветви суставов не оставляли возможности для маневра. — Сколько вариантов реализации, а ты сбегаешь сюда? Серьёзно? Что с тобой не так, парень. Многое. Ноа умрёт, если будет перечислять всё. Ему не хватит всех пальцев. — Ты мог провести пацанские трип-каникулы с друганами, зависнуть в думе на сутки, хорошенько передёрнуть в конце концов! И ты...выбираешь мой чердак? Льстиво, конечно, но мне воспринимать это как акт капитуляции? В правильной комплектации Привычка бы стал горячо заливать, что так даже лучше. Что нихуя он не понимает, не догадывается, не видит исходов похуже и есть в этом своя прелесть, пусть и очень-очень раздражающая. Что можно больнее. Что знание опасности лучше, чем слепая борьба с невиданной херней. Ноа ощущал каждым ребром — неправильно, лживо. Привычка бы так никогда не сказал. Швырнул за шкварник обратно на тропу. Но здесь? Даже здесь в конце концов он прекращает убеждать Ноа, что произошедшее правильно. — У меня плохое воображение, — это не ложь. Следствием продолжительной бессонницы становятся когнитивные нарушения. Привычка вскидывает брови, усаживаясь напротив. Близко, игнорируя личное, потому что сам – личное, выдуманное, постыдное. Каким его хотелось. У Ноа не слишком высокие стандарты и приоритетно хватало факта его присутствия. – Не смог придумать сценарий получше. Не смог выкинуть из головы кошмары. Заходя за дверь, он молился – кому-то, о ком думать не хочется – и получил. Всё по запросу, распишись за доставку. Привычка оскалился, неуловимо жёстче стала линия челюсти. Он захрустел пальцами, лениво вытягивая их вперёд и задевая голый локоть. Касание ошпарило — дрожь, как от судороги — и не походило на сонное, бредовое послевкусие. — Молодец, Ноа. Загнал сам себя в ебучую мышеловку. И как заканчивается твой сценарий? Никак. Безостановочные метания в кишках лабиринта оставили его пережеванным и пустым, брошенным на обочине в сетку паутины. Убегая, Ноа не смотрел себе под ноги и не планировал наперёд — много ли значит планирование, когда дороги впереди реконструируются в соответствии чужих желаний? Предопределенность равнялась его смерти. Естественный исход, отзывающийся неотвратимым ужасом. Ждущий смерти начинает неустанно молиться, когда та заносит косу? — Значит, — Привычка причмокивает, взбудоражено щелкая челюстью. Отсутствие ответа — тоже ответ. Ноа раздражённо треплет волосы, не сдвинувшись с безопасного угла, пока тот встаёт, отряхивая джинсы. Раз он подходит к детскому столику, два ставит камеру на место, три стоит у выключателя. — тебе придётся импровизировать. Давай, пошевеливайся и включай уже мозги, поезд уходит. Привычки здесь больше нет. Ноа знает — сожаление тянет в глотке — и заставляет себя подняться. Взять камеру. Пальцы мажут, когда приходится переключить её на ночной режим и он даёт себе секунду слабости, прежде чем перевести объектив на дверь, дыша на ладан, как загнанный кролик. — Господи блять.