1924

— Я с тобой разговариваю, европейская шлюха! — очередной удар наотмашь, звук которого еще долго будет звенеть в ушах, добавляет еще один кровавый подтек на некогда изящном лице бывшей имперской столицы, но толку он приносит не больше, чем десяток предыдущих — Невский так и продолжает молчать, только сильнее сжимает зубы от ноющей тупой боли, что отзывается в исхудавшем теле после каждой новой встречи с тяжелым советским кулаком, обладатель которого сейчас смотрит на всех с животной ненавистью: Москву совершенно не волнует, что перед ним в полуживом состоянии сидит когда-то самый близкий и родной человек, превратившийся теперь в главный объект подозрения в предательстве родной страны.   — Последний раз спрашиваю, говорить будем? — голос звучит неизменно жестко, но сегодня в нем прослеживаются нотки человеческой усталости, и сам Московский тяжело опускается на стул, затягиваясь не первой за этот день сигаретой, выдыхая едко-вонючий дым куда-то в сторону, но ярко-красных глаз с парня напротив себя не сводит, вглядываясь в его лицо — на секунду тому может показаться, что перед ним все тот же любимый Миша, адекватный и понимающий, но Шура слишком хорошо знает подобный взгляд, чтобы так глупо поверить. Они не первый раз проходят это, повторяющиеся картины предыдущих допросов ярко и четко стоят в голове, столица коммунистического государства каждый раз следует одной и той же схеме: сначала бьет, а только потом начинает нормально разговаривать, используя ебаный метод кнута и пряника. Саша, как правило, не отвечает, да и говорить ему нечего, убеждать бывшего любовника, что он не предатель — бесполезно, проще свой паспорт же сожрать, но даже если и попытается сказать, ему не поверят — Москва только сильнее разозлится и успеет за несколько секунду придумать куда более извращенную пытку, которую тут же применит ее на практике, ничем не побрезговав, а так хоть оставит пару десятков синяков, и забудет про Невского на неделю, или на две, как повезет.    Тлеющий хабарик летит куда-то в угол комнаты, а Михаил вместе с табуреткой пододвигается еще на метр ближе к запуганному Шуре, сокращая между ними расстояние до опасно-близкого, настолько, что парень ощущает дыхание около своего лица, зажмуриваясь от дикого ужаса, и в спинку стула вжимается, словно бы это могло его спасти. Блаженная секунда бездействия, а потом его челюсть сжимают грубые пальцы, заставляя Петербург Ленинград тихо застонать, и резко дергают наверх, заставляя смотреть в алые глаза, — Когда же ты запомнишь, мразь, что нет больше твоей ебучей империи, сдохли они все, гниют в могиле под Свердловском, — выплевывает блондин, с силой отталкивая от себя Александра, да так, что его стул едва ли не падает – стена позади мешает, а сам он с неприятным стуком ударяется головой об нее. Молох вдруг раскатисто смеется, упиваясь недавней брошенной фразой, даже не представляя, сколько боли и моральных травм несет она за собой для одного единственного человека. Мужчина встает с места, в мертвой тишине комнаты только и звучат резкие звуки шагов в тяжелых армейских сапогах, заставляя Шуру вздрагивать каждый раз — на большее сил просто нет. Хочется только закрыть глаза и мечтать о том, что сознание будет милостиво и покинет его в этот раз быстрее.    — Не спать, сука, — новая обжигающая пощечина заставляет прийти в себя, — Тебе нравилось учиться у меня в детстве, не так ли? самое время повторить прошлое, будем запоминать новое название твоего блядского города вместе, раз ты настолько тупой и не можешь сделать это сам, — на худое плечо снова опускается тяжелая рука, сжимая его чуть ли не хруста костей, и резким движением поднимая Невского на ноги. Столица отпускает его лишь на секунду, чтобы удобнее перехватить, задевая хваткой на старый синяк, отчего парень снова издает тихий стон, но в его рот толкается грязная тряпка, затыкая Шуру — и одному богу известно, где Михаил ее взял. В полумраке помещения видимость снижается процентов на девяносто, Невский понимает только то, что его тащат в неизвестном направлении. Вдруг хлопает дверь, и они останавливаются в непонятном месте, темнота стоит еще несколько секунд, а потом резко вспыхивает свет и Ленинград видит обшарпанное пустое помещение, где из мебели только старая ванна, заполненная водой. От увиденного неприятный ком образуется в горле – вряд ли Миша привел его сюда помыться.    — Л е н и н г р а д, — по буквам произносит коммунист, гадко усмехаясь, больно сжимая парня за загривок, и с головой окунает его в ледяную воду, удерживая там практически минуту, до тех пор, пока пальцы Шуры не перестают хвататься за спасительный край ванной. Вдоволь наигравшись, Москва вытаскивает его на воздух, даже тряпку из рта заботливо вынимает, чтобы Невский откашлялся, но мерзкую улыбку со своего лица не убирает, кажется, она даже шире становится, — Запомнил? По глазам вижу, нет, но тебе повезло, что я добрый. Повторим наш урок, Ваше Высочество.