Дурной век

В этом веке мода требует силуэта «перевёрнутой рюмочки», и Москва её ненавидит. Она не толста, но её талия никогда не знала корсета. Ей ужасно тесно в клетке из китового уса; рёбра болят под жёстким каркасом, дыхание спирает до того, что на лестнице кружится голова. Тем труднее даётся носить фижмы — пристёгнутые к корсету ивовые прутья, что вериги, тянут её к земле так, что она кажется себе неповоротливой и неуклюжей, как выбравшаяся на берег утка. Её прежние наряды тоже не были лёгкими — три платья, подбитый мехом опашень, шитый отборным жемчугом убор, серьги, ожерелья, крепкие сапожки... Парадное облачение так и вовсе весило с целый пуд... Но никогда её никто не принуждал носить сие одеяние полузадушенной! От фижм, впрочем, есть некоторая польза: ежели наказать портному пристегнуть их повыше да пошить особым образом лиф и «локотки», то создаётся впечатление, будто талия у неё много тоньше. Это, по крайней мере, избавляет её от злорадства сплетников, что она дурна во французском платье. Сплетни — сущий пустяк, не стоило бы о них и думать... но игнорировать их свыше сил Михалины. Довольно того, что недруги уж сорок лет празднуют её падение как столицы. Падения личного она не вынесет, а потому упрямо держит лицо и норовит попасть в ритм, с которым покачиваются при ходьбе её ивовые вериги, чтобы хоть немного держать и шаг. Россия убеждает её, что она чрезмерно к себе строга. И что вовсе она не идёт, а плывёт как лебедь. Москва не верит — Ване все, кого он любит, кажутся во всех отношениях прекрасными. Да и что это значит — чрезмерно строга?! Она лишь стремится быть достойной своего имени. Кроме него да собственной губернии у неё ничего не осталось. Порою ей думается, что, будь она строже, её жизнь сложилась бы иначе. Не жалела б малолетнего Петра Алексеевича, что без отца остался, и не терпела б его странных увлечений, а разок надрала б как следует уши, чтоб в Немецкую слободу шастать неповадно было — ничего б не было. Ни этих его путешествий за тридевять земель за какой-то невидалью, будто дом родной не мил, ни увеселений диких, ни ссор с нею… И никакой бы Парадиз на невских берегах не основал. И никаких треклятых фижм с корсажами!.. Оглядевшись, Михалина украдкой заходит за колонну и подносит к носу флакончик с нюхательной солью. Лучше б дома осталась. Залов десять прошла, а сердце уже бьётся в груди, словно птица обезумевшая — неровен час, станет дурно при всех. Обмороков она боится как огня или, по крайней мере, ненамного меньше — очень уж вязкая тьма забытья напоминает состояние, в которое погружают её пожары. Да и оставаться беспомощной, предоставленной на милость окружающих, она не желает и решительно не понимает, что утончённого в том видят дурёхи, которые чуть что так оседают на пол с томными ахами. Где это видано, чтобы прелесть находили в немощи и болезни?! Москва вздыхает. Век этот такой же бестолковый, как правящая в нём бал столица. Петербург, даром что смотрит свысока и этикетом кичится, не может усвоить простого чувства приличья и глазеет так, будто её в смоле обваляли да перьями обсыпали. Взор у него чем старше, тем пронзительнее — Михалине трудно порой выдержать, и она отпускает какое-нибудь колкое замечание, которое отгонит от неё Петра Петровича в обиде или гневе, с предательски явственным румянцем на бледных щеках… Однажды Петербург додумывается прислать ей письмо, и всё становится сложнее.