scars

Пальцы плавно, едва касаясь скользили следом за взглядом по лежавшей напротив спине, пересекали белые, но всё равно бросающиеся в глаза даже на светлой коже, неровности, очерчивали границы оставленных кем-то — на память, видимо — ранений, замирали в нерешительности около совсем больших рубцов, плотных, потерявших своё родство с нормальной кожей, и совсем уж избегали мест, где шрамы накладывались друг на друга, отвоёвывая пространство на чужом теле, словно попытки нацарапать имя на скалах — и оставить его там на века. Пальцы продолжили своё путешествие, рука невольно скользнула выше, коснувшись холода металла, ставшего продолжением живой плоти, задержалась там на мгновение и отпрянула, словно бы испугавшись чужеродности, испугавшись так и не узнанной истории, как так получилось. Округлые рубцы неправильной формы, запавшие внутрь, тонкие длинные, возвышающиеся над поверхностью кожи, рваные и полигональные, что было даже не угадать, чем они были оставлены, ещё розовые — свежие. Каждый из них — выскоблен человеческой рукой, каждый из них — подобно следам от тернового венца, больно впивается, оставляя избранному (обречённому) нести сразу все страдания за человеческий род, своею болью искупая их грехи. Взгляд остановился на особо крупном пулевом с обратной стороны от той, с которой на груди стоит металлическая заплатка — ребра в подпольных условиях по фрагментам как собрали, так собрали. Возможно, хирург хотел этим сердце защитить, да только его никаким металлом не спрятать, когда оно для всего мира открыто, открыто всем помощь оказать и от каждого принять боль, словно бы ему своей мало, открыто чтобы чужие грехи простить, и за свои собственные наказание понести. Глаза невольно защипало от мысли, что каждая из оставленных людьми меток — напоминание, их право на злость за нахождение на этой планете, за их спасённые жизни. И он бы мог стереть с себя эти хаотично рассыпавшиеся шрамы. Если бы хотел. Если бы хоть ненамного перестал пытаться быть настолько ближе к людям, насколько это возможно. Но, ладонь аккуратно поднялась выше и зарылась пятернёй в чёрные на затылке волосы, он же не хочет. Поведение, перешагивающее грань саморазрушения, где каждый достигшей своей цели выстрел — не повод обозлиться на стрелявших, а попытка заглушить ненависть к себе, попытка искупить вину за произошедшее так давно, что на планете и очевидцы-то остались только на корабле. Ударили — подставь другую щеку. Он всё прощение хочет найти, хотя человечеству не хватит вечности, чтобы отмолить всю ту боль, что они ему причинили. История повторяется, и, как бы иронично это ни было, самый достойный вновь остаётся непонятым, и, будь сейчас у толпы возможность, распяли бы с ещё большим азартом, чем того бедолагу, оставленного на горе под солнцепёком. Из окна косые лучи постепенно доползли до спины и тонкой полосой упали, подсвечивая шею и лопатку, и побежали куда-то дальше, зацепив лишь немного растрепавшиеся волосы. Человечеству не хватит вечности, чтобы вымолить прощение, а ему его жалкой жизни уж тем более. Разве можно простить предательство? Губы благоговейно прижались к спине между лопатками. Невесомо, чтобы не потревожить сон. И от того, что он уже давно прощён за всё что совершил и за то, что ещё совершит, становится только больнее. Не выдержав, Вольфвуд закрыл глаза, сворачиваясь клубком и стараясь не шуметь. Шрамы ни для кого из них не были чем-то, чего они стыдились, у их образа жизни была цена — и она чётко отпечатывалась на ни в чём не повинной коже. Шрамы слишком давно стали частью обыденности, что он скорее удивился бы, если б их не было. И нет, он давно перестал воспринимать их как символ силы и геройства, как когда-то в далёком детстве, когда после спасения упавшего в щель между плитами котенка, от арматуры на руке осталась длинная неровная полоса. Привык. Но спокойно смотреть на следы на теле Вэша так и не научился — внутри разливалась жгучая злоба на всех, кто посмел сделать ему больно, и следом нагоняла злость на самого себя — тоже ведь рано или поздно придётся. Даже несмотря на то, что он больше телохранитель, чем проводник, и не даёт светловолосому дураку поймать свежие шрамы, пока он так упрямо ищет своего поехавшего братца. В какой момент из задания Вэш превратился в человека, за которым Николас не думая бросался в бой, закрывая собой, он так и не понял. Да и не особо задумывался, если признаться. Мысли неминуемо возвращались к чужой израненной коже, и к плохо преодолимому желанию обнять всего его разом, чтобы заставить забыть о боли, забыть о всех этих недостойных его людях, и держать так. Держать, пока всё в мире не уладится, пока рубцы чудесным образом не растянутся и не уступят место нормальной коже вместо грубой соединительной ткани. И что Вольфвуду казалось совсем уж кощунством, так это оставлять новые, пускай и проходящие следы. Хотелось касаться так аккуратно, как только возможно, словно припадаешь губами не к коже, а к иконе, готовой рассыпаться от одного только неосторожного выдоха в её сторону. Заворочавшись, Вэш повернулся на другой бок и сонно перекинул руку, ближе подтягивая Нико к себе. Глубоко вздохнул, упёрся лбом в грудь и продолжил спать, тихо посапывая. Вольфвуд легко улыбнулся, обнимая в ответ, и снова закрыл глаза, постепенно проваливаясь обратно в сон. В конце концов, от него ожидали только что он Вэша будет сопровождать. А что они при этом сделают пару лишних кругов по пустыне — уже подробности, о которых говорить необязательно.