Твой каприз

      Есть люди, которые придерживаются такого правила, как «Нет любви без страданий». Обычно такие люди неспособны сделать других людей счастливыми по одной простой причине — сами несчастливы, да и не знают, как вообще это исправить.       Такие люди разбивают чужие сердца вдребезги, а сами потом топчутся на этих осколках годами, пытаясь хоть что-то из этих самых осколков возродить, причиняя ещё большую боль разбитому сердцу, да и себе в том числе.       Они не думают о тех, кому причиняют боль, они думают только о том, что плохо бывает только им, что до этого состояния их доводят их близкие, но, самое главное, в этом никто не виноват, кроме них самих.       Ещё хуже — существование таких обстоятельств, а не людей. Эти обстоятельства нагло прикрываются «судьбой», «злым роком», заставляя людей верить, что так было предначертано им едва ли не самим Господом.       Только главная их отличительная черта заключается в том, что сначала они даруют тебе счастье, а после безжалостно отнимают его, заставляя тебя топтаться уже не на осколках былого счастья, а на его прахе.       И тут уже ты сам причиняешь себе боль, не в силах отпустить прошлое и наконец починить своё сердце, что, кажется, по швам трещит всякий раз, стоит вспомнить то особенное время, когда ты был счастлив. Потому что тянется оно туда — обратно. К человеку, рядом с которым его место. К человеку, что забрал его с собой, как только небеса между вами разверзлись.       О разбитых сердцах можно говорить много. Ещё больше мы, как правило, говорим о тех, кто их разбил. Моё же сердце оказалось разбитым Мином Юнги, моей самой сокровенной фантазией и самой невыносимой болью.

* * *

      Всё началось с того дня, когда я попала в больницу с подозрениями на аппендицит. Знаете, как оно бывает: тебе девятнадцать, ты чересчур самоуверен, а ещё думаешь, что молодой организм способен переварить даже гвозди, а потом оказывается, что это ни черта не так. Вот и меня спустил с небес на землю мой желудок, который я не щадила и без продыху хлестала энергетики литр за литром. Чёрт бы меня побрал вообще связаться с ними.       Я же раньше сторонилась этих энергетиков, а потом в нашем классе появилась Чон Соён — прямо за полгода до выпускных экзаменов, — она-то меня и подсадила на Monster Energy. Долбаный mango loco и долбаная моя чрезмерная уверенность в себе. «Ну, от одной баночки ничего не случится», — и с этой фразы я перестала ломаться, когда Соён в очередной раз протянула мне голубую банку с расписными скелетами, являющимися символом Дня мёртвых в Мексике. Вкус манго тогда навсегда запомнился моему языку, а ежедневная покупка этого напитка в количестве четырёх банок отразилась в банковской истории.       Одно дело, когда ты нормально питаешься, а не моришь себя голодом, чтобы стрелка весов ни разу не сдвинулась с цифры сорок пять, а другое, когда приём пищи либо вообще не случается, либо заканчивается поспешным закрытием в туалете и кашлем над унитазом — не дай бог на весах прибавится.       Так я и попала в больницу — отказывалась есть, пила энергетики и зависала в компьютерных играх, а потом посреди ночи острая боль пронзила живот, а я, подумав, что, должно быть, это необходимо посетить туалет, зашла в ванную и упала на пол, свернувшись эмбрионом и плача от того, насколько сильной была эта боль.       И дальше всё как у всех — вызов скорой, осмотр, сбор вещей и вопрос доктора «Может, вы беременны?», на который я усмехалась и уверенно отвечала «нет». Правда, потом врач вновь задал этот вопрос — когда мы спускались с крыльца и рядом не было моих родителей. Чувствовала я себя неважно, и это мягко сказано. Беременной я быть точно не могла. Девственница же. Хотя, Святая Мария, когда оказалась беременна Иисусом, тоже ею была, но мы не в библейских писаниях, правда же?       Больницы — это всегда стресс. Оно и понятно. Особенно когда ты там один. Рядом нет ни одного знакомого лица, нет рук, которые обнимут тебя и успокоят. Нет никого. Только хладнокровные врачи, смотрящие на тебя через призму профессионализма и безразличия, а где-то и безответственности.       У меня так взяли кровь для анализа, а потом, до того как я легла под наблюдение специалистов, её выкинули, объяснив это тем, что думали, якобы я не буду госпитализироваться. Конечно же, кровь взяли повторно, а у меня начала кружиться голова и тело одолела ещё бо́льшая слабость. Врачи не до конца понимали, что со мной. Говорили что-то невнятное, уклоняясь от озвучивания чего-то конкретного и точного, а потому сошлись на том, что у меня аппендицит, хотя с моей госпитализацией, что странно, все боли прошли, а симптомов так называемого аппендицита не наблюдалось.       Я не могла есть, не могла спокойно спать, день проходил скомкано, и я почти ни на кого не реагировала. Я впервые была предоставлена сама себе. Рядом в первый раз не было мамы, которая бы успокоила меня. Посетителей попросту не пускали в связи с пандемией.       В палате я лежала с какой-то девяносточетырёхлетней старушкой, которая была больна панкреатитом и даже не могла сама передвигаться то ли в силу болезни, то ли в силу возраста. Она даже в туалет не могла сходить самостоятельно. И мне было её жаль, как-то так получалось без моего желания, потому как её беспомощность заставляла моё сердце сжиматься со смешанными чувствами и думать, что через некоторое время меня ждёт та же беспомощность, что и её. Медсёстры даже поговаривали, что у неё выявили лейкемию, а внук этой женщины готовился переводить её в хоспис, так как бабушка, судя по разговорам персонала, уже умирала. И я заходилась в истерике, боясь отправиться следом за ней из-за того, что врачи не могли сказать внятно, что со мной. Оттого-то я и накручивала себя. Глупо, знаю, но мы же, люди, любим попросту накручивать себя…       Госпожа Ли Ханыль, так звали эту старушку, в один из больничных будней попросила меня помочь ей попить, кивая на прикроватную тумбу, на которой стояла бутылка воды. Я с осторожностью спустилась с кровати и взяла в руки бутылку, откручивая её пробку. Бабушка слегка приподнялась, насколько могла ей это позволить игла капельницы в руке. Дрожащими ладонями я поднесла к её губам горлышко бутылки, и она наконец смогла попить. Тогда госпожа Ли пожелала мне замечательного жениха и долгих лет жизни. И кто же знал, что вечером того же дня её всё же переведут в хоспис, а мой жених тотчас объявится, да ещё и в душевой этой проклятой больницы.       Я переминалась с ноги на ногу в преддушевой, стоя напротив двери в секцию душа, с опаской косясь на дверную ручку, под которой отсутствовал замо́к. Первый день в больнице и уже такая неприятность. Не понимала одного: какого чёрта в государственной больнице не было раздельного душа для женщин и мужчин. Я боялась, что только скину с себя одежду, как дверь откроется и меня нагую увидит какой-нибудь парень или дед. Ужасно. Хотелось снова разрыдаться.       Глаза уже начинало щипать, пока я снова осматривала преддушевую, где по правую сторону от меня расположился ряд стиральных машин и сушилок, которые предназначались явно не для личного пользования. Где-то над ними мерно жужжал огромный бойлер, заглушая собой внешние звуки. И всё же я с трудом, но сделала шаг вперёд — к душевой секции, мысленно молясь, что успею помыться без нежелательных зрителей.       — Тебе так нравится подглядывать за полуголыми парнями? — я даже не заметила, как дверь душевой секции открылась и из-за неё вышел высокий худощавый парень в белом махровом халате и полотенцем, накинутым на плечи.       Моё полотенце и мыло с мочалкой тут же выпали из рук на холодный кафель, а я даже не нашлась, что ответить на это замечание, нежели вопрос. Я ведь даже не знала, что в душевой секции кто-то был. Звука воды не было, да вообще каких-либо звуков не исходило из душа, оповещающих, что внутри кто-то есть. Чёрт, ко мне точно такими темпами кто-нибудь мог ввалиться и не заметить, что в душе занято.       — Я не знала, что тут кто-то есть, извините, пожалуйста, — только и выдавила я из себя, неуклюже подняв свои вещи.       Только сейчас я обратила внимание, что вышедший из душа юноша выглядел довольно уставшим, а его мокрые белые волосы только добавляли ему бледности, оттого он был какой-то осунувшийся.       — Снаружи на ручке табличка висит «Занято», вообще-то, — парень был невозмутим, отчего я почувствовала себя полной дурой, да ещё и в придачу слепой курицей.       — Я не обратила внимания, извините, я впервые в больнице и вообще… — слёзы сами хлынули из глаз, стоило только вспомнить, почему я нахожусь в больнице, да ещё и изолированная от всякой поддержки.       Чёрт бы меня побрал разрыдаться прямо в преддушевой и ещё перед незнакомым мне парнем. Стыд застлал глаза вперемешку со слезами, и я даже не могла смотреть на блондина, что неуверенно подошёл ко мне и молча обнял. Стресс окончательно разбил меня. Я тогда вцепилась в махровый халат обеими руками и, уткнувшись в юношескую грудь, разрыдалась ещё больше, содрогаясь на вдохах. Мы оба не понимали произошедшего, но осознавали, что это было нужно. Такая простая поддержка в виде объятий была необходима, по крайней мере, мне так точно.       Так мы и познакомились с Мином Юнги, моим спасательным кругом в той безумной неделе. Мы, разделившие, как оказалось, один диагноз на двоих, нашли утешение в обществе друг друга. Наверное, с тех пор я и поняла, что отныне буду задыхаться не только от страха перед одиночеством в этой больнице, но и от любви к этому парню.       — Можешь, пожалуйста, посторожить, чтобы никто не вошёл, пока я тут?.. — вытирая тыльной стороной ладони мокрые щёки, я смотрела на Юнги с мольбой, — всё так же боялась, что кто-нибудь зайдёт ко мне в душ.       Мин не стал перечить. Просто молча кивнул и вышел за дверь. Наверное, тогда моё сердце впервые дрогнуло по нему. Потому что в этой холодной больнице я нашла своего друга, защитника и первую любовь.       Как оказалось, в душевой секции была всего одна кабинка, если её так можно было назвать. Там не было ничего, кроме одной двери, из-за которой вышел Юнги, и то без какой-либо щеколды. Я мысленно поблагодарила Бога за встречу с Мином, который стоял за дверью в коридоре, охраняя вход в душ.       Так и началась наша с ним история, имеющая свой двукратно печальный конец. Мы с Юнги тайком от медсестёр, постоянно пыхтящих о дистанции и пандемии, начали навещать друг друга, чтобы хоть как-то скрасить больничные будни. Юнги оставлял меня одну разве что на ночь или в душе, хотя в душе я оставалась одна лишь отчасти, всё-таки Юнги каждое утро и вечер сторожил меня за дверью. Юнги был простым. Его не нужно было разгадывать по одной очевидной причине — в нём не было загадок и тайн. Он был таким, каким был. Он был собой.       Я с каждой встречей теряла от него голову всё больше и больше. Мне казалось, что никого лучше Мина Юнги я не встречала. Ни один парень даже в подмётки не годился ему. Юнги был подобен ангелу, которого мне послал сам Господь. Он каждый вечер охранял меня в душе, завтракал, обедал и ужинал со мной. И я ценила это. Я, казалось, расцветала рядом с ним. Он стал моим убежищем в этой холодной больнице, стал моей поддержкой и опорой. Благодаря Юнги я наконец повзрослела и научилась беречь себя, перестав после каждого приёма пищи бежать к унитазу, как к спасательному кругу, чтобы выплюнуть всё то, что съела.       Мин Юнги приходил в мою палату с гитарой, играл мелодии собственного сочинения и тихим голосом напевал собственноручно написанные песни. Ему нравилось делиться своим увлечением со мной. Нравилось слушать похвалу и узнавать моё мнение. Он будто впервые нашёл своего единомышленника, может, оттого ходил по больничным коридорам таким вдохновлённым, в отличие от других людей, которые, казалось, поглощались этими стенами, постоянно обрабатываемыми хлорным раствором. А потом Юнги пришла в голову мысль научить меня играть на своей акустической гитаре, и это в корне изменило наше отношение друг к другу.       Он с такой страстью объяснял принцип игры на гитаре, что я совсем притихла. Не хотела перебивать его, внимала каждому слову, хоть и не понимала их значения. Арпеджио, расгеадо, тремоло, фингерстайл — это всё терялось где-то в подсознании. Передо мной был Мин Юнги, его низкий голос, увлечённо рассказывающий, что такое лады, табы. Его длинные тонкие пальцы, вырисовывающие в тетради табулатуру одной из всем известной мелодии. И я не могла оторвать взгляд от него. Он заражал тем, как горячо любил свою гитару, тем, с какой лаской касался её корпуса и струн, тем, с какой нежностью сжимал её гриф. И, наблюдая это, я невольно грезила, чтобы Юнги с такой же теплотой сжимал мою ладонь, чтобы с таким же томлением обнимал мою талию, как деку своей акустики.       — Хочешь попробовать? — Юнги кивнул на гитару, готовый передать её в мои руки.       — Я же не умею играть, Юнги, — я неловко заправила прядь выбившихся из хвоста волос. — Да и боюсь…       — Глупая, чего ты боишься? Не укусит же, — Мин широко улыбнулся и встал с койки, одёргивая чуть задравшуюся футболку.       — Что струны порву… — мой нервный смешок потонул в заливистом смехе Юнги, который просто вложил в мои ладони гитару и сел за моей спиной.       — Не порвёшь, они же металлические, а не бумажные, Су, — парень, сидя прямо за мной, обхватил мою правую руку своей, позволяя крепче сжать гриф, а второй поправил корпус на моём колене.       Юнги накрыл ладонью мою левую руку, его грудь касалась моей спины, а подбородок едва не лёг на моё плечо. И вокруг меня точно всё замерло. Запах больницы больше не щекотал нос, шум осеннего ветра за окном затих, а различные звуки из коридора где-то затерялись за дверью. Я чувствовала исходящее от тела Юнги тепло, чувствовала запах зубной пасты и едва уловимый аромат его дезодоранта. Я чувствовала Мина Юнги, чувствовала себя так непривычно, так странно, что сам Юнги, должно быть, слышал мои кричащие мысли, мечущиеся в голове от паники контакта.       — Переверни руку, чтобы гриф лежал в твоей ладони, а не наоборот, — раздалось над моим ухом, точно выводя из транса. — Умница. Теперь на грифе указательным пальцем ищи первый лад и зажимай вторую струну, на втором ладе средним пальцем и безымянным третью, одновременно с этим левой рукой по струнам над резонатором ударяй два раза вниз. Это я тебе так, стараюсь по-простому объяснить.       — Юнги? — мне пришлось прочистить горло, прежде чем позвать его.       — М? — ладонь парня поверх моей, казалось, взмокла и даже похолодела.       — А что это за точки на ладах?       — Метки на нечётных ладах, чтобы ты не путалась, — Мин улыбнулся, а после добавил: — Давай сыграем твою первую мелодию? Только сейчас, я забыл, надо перевести гитару в позицию Ля-минор, чтобы было удобнее играть без баррэ.       И вот я вновь устремила взгляд на струны, понятные разве что только одному Юнги, который был ну очень воодушевлён идеей научить меня играть на своём инструменте. Парень, не отходя от меня, настроил гитару, а после вновь положил свои руки на мои, помогая мне ориентироваться в ладах и правильно прижимать струны к грифу — поближе к порожкам.       — Переставляй пальцы правой руки на второй лад. Средним пальцем зажимай пятую струну, а безымянным четвёртую. А теперь попробуй сыграть всё вместе.       Удивительно, что я это вообще запомнила и, пусть неуверенно, но сыграла эту корявую в неумелых руках мелодию. Юнги был вне себя от радости, просил повторить, отпуская мои руки, но не убирая своих ладоней от моих, оставляя между ними пару сантиметров — таких незначительных, что я продолжала чувствовать своей кожей исходящее от них тепло.       Позже и я втянулась в этот урок, начиная более уверенно перебирать струны, и так с каждым последующим днём — с каждой нашей новой встречей в моей палате, где я уже как несколько дней лежала одна, потому как госпожу Ли перевели в хоспис. Я была увлечена так же, как и Юнги, всем этим процессом, что стал для меня гораздо большим, чем просто весёлым времяпровождением с целью скоротать больничные будни.       И в один из моих последних дней госпитализации и систематической лёжки под капельницей я сыграла лучше, чем за всё время, что учил меня Мин.       Парень сидел так же позади, поддерживая мои руки. Хоть мне казалось, что в этом уже не было необходимости, ощущать тепло чужого тела оставалось по-прежнему приятно. И, признаюсь, тогда же мне казалось, что Юнги всё понимал. Понимал, что нет надобности поддерживать мои руки, которые стали под его терпением и вниманием чуть менее неловкими. Он видел, что я прекрасно справлялась сама, но всё же продолжал сидеть за моей спиной, дышать ароматом лавандового мыла, что передала мне мама, и наслаждаться нашей близостью, прикрываясь всего лишь помощью в ладах, которые я зазубрила под его размеренным дыханием в область моей шеи.       Закончив мелодию, я повернулась к Мину, чей подбородок так и норовил лечь на моё плечо. Только сделала я это как-то неуклюже, что мы чуть не столкнулись носами, но Юнги даже не отстранился. Он всё так же сидел на месте, касаясь грудью моей спины и дыша в мою шею.       От осознания этой в какой-то степени интимности, возникшей в столь незначительной близости между нами, я чувствовала, как к щекам приливает жар, оставляя на них свой поцелуй в виде румянца, охватившего после и всё моё лицо.       Мы с Юнги смотрели друг на друга будто впервые. Словно единственный раз могли себе это позволить.       — Ты очень красивая, Со Суджин, — произнёс на выдохе Юнги, а его щёки неожиданно для меня приобрели розоватый оттенок, не скрывая смущения.       Мы оба отвели взгляды и замолчали. С секунду тишина накаляла комнату, мне казалось, что я первая не выдержу и поцелую этого парня. Казалось, это было таким правильным и нужным в этот момент. И только я собралась с духом, чтобы наконец сделать это, повернувшись всем корпусом к Юнги, как он, будто специально, обнял меня и оставил мягкий и долгий поцелуй на моём лбу. А затем он прижался щекой к месту поцелуя, будто извиняясь за своё нетерпение или… невозможность дать большего по одной простой причине — не время, рано.       Я опешила и только ещё больше покраснела, обнимая парня в ответ.       Что-то в этот момент расцвело внутри, играя новыми красками, наполняя нежностью каждый сердечный клапан. Я вновь поняла, как дорог мне стал Мин Юнги всего за какую-то неделю. И грустно было осознавать, что после выписки мы не сможем сидеть так же бок о бок, нарушая тишину помещения гитарными переборами. Я поняла, что не хотела расставаться с этим парнем, и я видела, что он того же не хотел. Я видела блеск в его глазах, видела своё отражение в тёмном взгляде, который будто ласкал каждый миллиметр моего лица всякий раз, стоило ему обратиться ко мне.       — Ты молодец! Блин, Су, вот в старости, когда я буду умирать, ты сыграешь мне эту мелодию в последний раз. Ну, знаешь, в память о нашем времени в этой больнице, — наконец смущение отступило, и Юнги, прокашлявшись, просиял ещё больше.       Значило ли это, что Мин видел меня в своём будущем — до сих пор не уверена. Единственное, в чём я была точно уверена, так это в том, что сама была так же дорога ему, как и он мне. Только кто ж знал, что его акустическая гитара станет единственным, что связывало нас, помимо горьких воспоминаний, причиняющих тупую боль где-то внутри. Мин Юнги будто знал, что навсегда останется молодым в моей памяти. Будто изначально понимал, что ему не суждено встретить старость и уж тем более разделить её со мной. Может быть, оттого при каждой нашей последующей встрече он просил меня сыграть для него одну из сочинённых им песен. И может, поэтому чем дальше шло время, тем реже он притрагивался к своей гитаре, вынуждая меня следовать его капризу и брать эту самую гитару в свои руки.       А на следующий день меня выписали. Удивительно, что наше знакомство длиной в неделю так отпечаталось во мне. Как поцелуй в самое сердце. Оттого я не могла просто выписаться и забыть о парне, охранявшем мои свидания с мочалкой и подарившем новую любовь к музыке. Мы с Юнги обменялись контактами, и я, собрав вещи, покинула стены больницы Сунчонхян. А чуть позже следом за мной выписали и Юнги, который не раздумывая предложил мне встретиться.       Наша встреча в парке Наксан расставила все точки над «i», когда мы, стоило увидеть друг друга у входа, бросились в самые крепкие объятия. Юнги поднял меня на руки, кружа и смеясь от радости встречи. Он был с гитарой, с той самой, что и в больнице. И я понимала, что ему было что сказать мне. Не знаю, почему, но я была уверена, что мои чувства взаимны. Об этом говорили глаза Юнги, об этом кричали его руки, постоянно ищущие повод прикоснуться к моим.       Мы гуляли в осеннем парке, Юнги то и дело останавливался, чтобы сыграть очередную мелодию и закурить. Признаюсь, я тогда закрывала глаза даже на его курение. Оно никак не портило моё впечатление о нём, никак не влияло на моё отношение к нему.       — Я люблю тебя, Со Суджин, — так пылко и отчаянно прозвучали эти слова, когда мы остановились посреди парка, а Юнги взял мои ладони в свои, чтобы согреть их.       Казалось, октябрьский ветер тут же затих. Мои волосы больше не развевались, не лезли в лицо, а руки не дрожали. Время будто остановилось для нас двоих. Мы точно были поглощены друг другом, да настолько, что я забыла, что парень ждал моего ответа.       Наверное, я тогда окончательно убедилась в том, что потерялась в ореховых глазах напротив. Я полюбила Мина Юнги, но любовь эта была обречена с самого начала. В тот момент наши судьбы связала красная нить до конца жизни. До конца жизни одного из нас и продолжения другого.       Мин Юнги спустя пару месяцев оказался безнадёжно болен карциномой лёгких, а его лечение не приносило никаких утешительных результатов. Но я, влюблённая Со Суджин, продолжала надеяться на выздоровление парня, к которому успела привязаться за минувший год. Продолжала надеяться, даже несмотря на пятна крови, которые при кашле он поспешно прятал в рукав своей кофты.       Наверное, именно поэтому наши отношения приняли довольно стремительное развитие для девятнадцатилетней меня и двадцатидвухлетнего Юнги. Прогулки в осеннем парке с игрой на гитаре Мина, его пение и робкие поцелуи в укромных переулках между зданиями в центре города быстро сменились посиделками дома, то у Юнги, то у меня, пока родители были на работе. И, наверное, поэтому я быстро лишилась девственности рядом с этим парнем, боясь, что другого случая или, того хуже, дня может и не быть.       А потом ситуация ухудшилась. Юнги будто подменили, он стал сам не свой. Постоянно отворачивался от меня, прося не душить его «мнимой» заботой. Он начал замыкаться в себе, избегать меня. Словно он не хотел видеть меня, словно он хотел забыть обо мне.       При встречах он перестал обнимать меня, перестал целовать, как только начал носить с собой кислородный баллон, жалобно стучащий колёсиками об асфальт.       Мин Юнги исчезал, оставляя за собой призрачную надежду на то, что всё будет хорошо.       Правда, хорошо уже не будет. И никакого «больше» тоже уже не будет.       Больше не будет его искренней улыбки, не будет искрящихся счастьем глаз. Будет только понурый взгляд, прячущийся под козырьком бейсболки, осунувшийся вид и стучащие точно набатом колёсики кислородного баллона.       Я страдала всякий раз, когда Юнги, встретив меня на улице, разворачивался назад, неуклюже поворачивая следом и баллон. Он больше не хотел так часто видеться, как раньше. А потом вновь хотел, вновь шёл мне навстречу, смахивая слёзы с моих мокрых щёк.       И так всякий раз, когда он то вспоминал о своей болезни, то забывал, возвращая собственную надежду на выздоровление. И всякий раз он то тянул к себе, то прогонял, точно дворовую собаку.       В один из тех дней, когда ему было лучше, я решила познакомить его со своими родителями, думая, что это многое прояснит между нами. Правда, ничего это не прояснило. Юнги по-прежнему не желал, чтобы я зацикливалась на нём. Он по-прежнему любил меня, причиняя несоизмеримую ни с чем боль всякий раз, когда отталкивал, когда убегал от меня.       Он не понимал, что я была готова разделить его болезнь на двоих. Не понимал, что я сама хотела быть рядом. И не понимал, что любви во мне было гораздо больше, чем боли, что он причинял. Он не хотел сочувствия, наверное, как и все, но это сочувствие не делало его каким-то жалким или неправильным.       Юнги жил в моём сердце таким же, каким он был со мной с нашей первой встречи. И это не менялось. Менялся только Юнги, смотрящий в мои глаза при каждой встрече всё более уставшим взглядом.       В тот вечер ужин с родителями прошёл гладко. Моя семья всячески старалась понравиться Юнги, который был искренне рад познакомиться с ними. И несмотря на то, что в глазах моих родителей плескалось сожаление, как вино в бокале, которое не допил мой Ги, мы все были счастливы, стараясь игнорировать их чрезмерную заботу и суетливость.       Хоть мы оба и испытывали неловкость, мы всё же старались не подавать вида. Я не волновалась перед родителями, — была уверена, что Юнги понравился им. По-другому быть не могло. Юнги ведь, когда хотел, умел располагать к себе людей. И мои родители не стали исключением.       Закончив ужинать, я помогла маме убрать со стола, а после мы с Юнги удалились на второй этаж в мою комнату, закрыв за собой дверь на замок. Я хотела помочь ему донести кислородный баллон, потому как Мин тяжело дышал, поднимаясь по лестнице и заходясь в кашле, из-за которого прикрывал рот платком. Он не знал, но я видела, что на том самом платке иногда оставались кровяные следы. И точно так же, как этот платок, обагрялось моё сердце, когда я наблюдала, как страдает моя любовь.       — Хочешь послушать лунную сонату? — пытаясь не наседать, робко поинтересовалась я, подходя к гитаре в углу комнаты, которую Юнги принёс в этот вечер с собой, даже несмотря на тяжесть кислородного баллона.       Юнги лишь кивнул, ложась на мою кровать. Он дышал глубоко и часто. Устал. Через некоторое время его дыхание пришло в норму и Юнги даже улыбнулся мне, пока я держалась всеми силами, чтобы не заплакать, не торопясь играя оказавшуюся довольно сложной для акустики композицию. Мне хотелось, чтобы ему понравилось то, что я разучила для него. И ему действительно нравилось. Он лежал на моей кровати и мечтательно смотрел на постоянно сбивающуюся от волнения меня. Я узнавала этот взгляд. Потому что это был тот самый взгляд, который я ловила на себе в больнице Сунчонхян почти год назад. Взгляд, полный нежности, полный счастья.       Хотелось помочь Юнги, облегчить ту боль, которую он испытывал, но собственная беспомощность перед карциномой ударяла в виски головной болью долгое время сдерживаемых слёз. Я старалась. Я искренне старалась не расстраивать его, понимала, что мои слёзы — это не то, что он хотел бы видеть. Наверное, оттого неразрывное чувство в моей груди нарастало до самой настоящей грозной бури с каждой последующей нотой первой части сонаты, конец истории которой можно узнать только в третьей. И мои пальцы буквально выбивали на струнах эти ноты, что я разучивала весь последний месяц. И пусть наша история с Юнги имела всего один эпизод, она, как и эти сонаты Бетховена, была наполнена всевозможными чувствами и переживаниями, которых тогда было больше, чем за всю мою жизнь в целом.       Мне было всего девятнадцать, а на мои плечи уже лёг груз непосильной ноши в виде болезни любимого человека. Я была вынуждена наблюдать за тем, как постепенно гаснет его жизнь, потому что не могла иначе. Я не переставала его любить. Я не переставала терять надежд.       Закончив играть, я решила поставить вторую и третью части на граммофон, когда-то купленный по дешёвке на Ebay, и осторожно легла рядом с Юнги, переплетая наши пальцы. Комната наполнилась нежной и уже точной мелодией Бетховена, а мы, неподвижно лежащие бок о бок, внимали каждой ноте, пока Юнги не повернул голову ко мне. Его дыхание выровнялось, и парню заметно стало легче. Его бледное, но столь любимое мной лицо наконец озарила улыбка, и он поддался ко мне, накрывая губы своими.       Мы целовались не спеша. Он впервые поцеловал меня с тех пор, как установили систему, а я, казалось, была самой счастливой девушкой в тот момент. Юнги даже закрыл глаза на канюлю, которая периодически касалась моего лица, отчего её постоянно приходилось поправлять, потому как она вылетала из его носа. Мин углублял поцелуй, тяжело дыша, а я таяла от его прикосновений, которые казались невесомыми, будто Юнги оглаживал воздух, так и не дотянувшись до моего тела.       Губы Мина спустились к моей шее и ниже, выцеловывая каждый миллиметр моего тела, будто пытаясь запомнить его таким, каким оно было в тот момент. Прохлада канюли в контрасте с тёплыми губами Юнги разжигала во мне чуть ли не целый пожар. Я любила прикосновения этого парня. Любила его поцелуи. Любила его самого. Несмотря на обстоятельства, Юнги по-прежнему был самым желанным мужчиной в моей жизни. Он был единственным желанным. Он был любимым.       Юнги неуклюже стягивал с меня футболку, и в итоге я помогла ему, вновь припадая к его губам и двигаясь навстречу его прикосновениям, которые он оставлял на моём животе, на груди. Мы прижимались друг к другу так тесно, насколько могли себе это позволить. Тяжело дыша друг другу в губы, касались собственных тел так, как могли только мы. Как могли только два любящих друг друга сердца. Бережно, ласково и со всей нежностью, что питали друг к другу.       Я помогла Юнги снять его фиолетовую рубашку, ловко расстегнув пуговицы и обнажив грудь, истерзанную шрамами от хирургического вмешательства и внутриплевральным катетером для удаления жидкости из лёгкого. Я целовала каждый из этих шрамов, я по-прежнему любила это тело, с обожанием касалась его. Ведь его обладатель был дорог мне. Он был самым значимым человеком в моей жизни.       Наши тела сплетались, несмотря на канюлю Юнги, которую он то и дело поправлял, нервно откидывая её болтающуюся часть. На лбу Мина выступил пот, нам было жарко, и в тот вечер мы оба хотели друг друга.       Однако только мы оказались обнажёнными, Юнги, оставляя последний поцелуй на моих рёбрах, неожиданно остановился и обнял меня. Парень тяжело дышал, целуя меня в висок.       — Прости, Су, я не могу дальше… Слишком устал, — выдохнул Мин, а его объятия чуть ослабли, но совсем он меня не отпускал.       Юнги опустил веки, пытаясь прийти в себя, что давалось ему с трудом. Вновь вернулась одышка, а слабость в его теле ощутила даже я. Я понимающе обняла его грудь, давая возможность отдохнуть. Хотелось поделиться с ним силами, чтобы он перестал испытывать ту тяжесть, что приходилась на его лёгкие. Мне было больно видеть его таким… уязвимым.       Дальше продолжать мы не стали. Как только Юнги восстановил силы, мы помогли друг другу одеться и вновь легли на кровать, обнимая друг друга. Так бы мы и уснули, если бы не Мин, внезапно шмыгнувший носом, пытаясь незаметно смахнуть слёзы.       — Я тебе сочувствую, — смотря в потолок и часто моргая, выдохнул Юнги, высвобождаясь из объятий, — что ты со мной связалась, — я не верила в то, что вообще слышу это от него, отчего внутри всё болезненно сжалось. — Но помочь ничем не могу. Мне жаль.       Мин поднялся с кровати и, неловко надев рубашку, поправив канюлю и взяв кислородный баллон, что катился за ним с характерным звуком, направился к двери, захватив с собой гитару. В тот вечер моё «Я тебя люблю» потонуло в тишине комнаты, резко ставшей самой холодной на планете. Казалось, своим сочувствием Мин будто оглушил меня, но кто же знал, что оглушена я была шумом своей внутренней тревоги, потому как стоило мне броситься следом за Юнги, умоляя его остаться, парень лишь отмахнулся, неуклюже садясь в такси и покидая меня окончательно.       Юнги с самого оглашения диагноза поставил на себе крест, называя себя инвалидом. Его болезнь прогрессировала, не давая шанса ни операции, ни химиотерапии, ни ему самому. Он закрывался от меня. И в тот вечер закрылся окончательно, а на утро его родители сообщили, что он умер.       Я сломалась. Сдалась и, кажется, потерялась в самой себе. Какая-то часть меня изначально всё понимала, какой будет исход, но другая не теряла надежд, не опускала рук, верила, что Мин Юнги поправится и всё вернётся на круги своя. Но… ничего не получилось. Юнги не поправился, жизнь на свои места не встала, а я и вовсе осталась одна.       С уходом Юнги во мне будто зияла дыра, которую чем-либо перекрыть было невозможно. Я перестала есть, почти не спала и отказывалась выходить из комнаты. Во мне было столько эмоций и в то же время ничего — пустота в сознании. Сердце отказывалось принять смерть Юнги, оно было разбито, я была разбита. Я не переставала надеяться, что он напишет СМС или постучит в мою дверь. Но этого не происходило.       Я даже не пришла на его похороны. Потому что знала — лягу рядом с ним. Тогда мне казалось, что моя жизнь не имеет права существовать без него. Без Юнги она невыносима. Без него невыносима была и я.       А спустя несколько дней после похорон в наш дом постучали родители Мина, принёсшие гитару сына. Тогда они сказали, что Юнги хотел бы, чтобы она осталась у меня. И тогда же во мне будто окончательно что-то надломилось, разделило меня пополам без возможности собраться обратно.       Я возненавидела эту гитару, что безжалостно напоминала мне о нём, храня на себе его прикосновения. Потому что ничего другого больше не получалось испытывать. Потому что лучше ненавидеть хоть что-то, чем продолжать любить того, кто ушёл. Потому что лучше ненавидеть, если не получается отпустить. Но даже несмотря на это, ненависть, что я испытывала, была направлена далеко не на гитару, а глубоко внутрь меня. В самое сердце, где сидел он. Где продолжал жить Мин Юнги, учащий меня играть на акустике и будто готовивший меня к этой утрате. Где были выжжены его поцелуи и прикосновения.       Нескончаемые истерики, а за ними депрессия и вновь вернувшееся РПП — это отравляло меня ещё больше. Я не хотела жить, и это не мог исправить никто из родителей и ни один психотерапевт. Я просто не видела себя и своей жизни без Мина Юнги. Чего греха таить, до сих пор не вижу.       Не знаю, что на меня нашло, когда я в порыве очередного срыва разбила его гитару. Вру. Знаю. Это была обида. Это был страх. Это была боль. Это было нежелание жить без него. Это была я, которой больше никогда не будет. Со Суджин, в один момент обрётшая смысл в жизни и в тот же миг безвозвратно потерявшая его.       Я застряла в том вечере, где мы лежали на моей кровати, слушая лунную сонату, обнимались и целовались. Я застряла в наших отношениях, длящихся почти год. Я застряла в нём. Больше никто не обнимет меня так, как он. Никто не поцелует так, как он. И никто не скажет, что любит меня, так, как он. Никто.       Мин Юнги, сам того не желая, сломал меня, как балерину в музыкальной шкатулке. Лишил меня тех самых фарфоровых ног, на которых идти дальше было невозможным. Я так и оставалась лежать в закрытой музыкальной шкатулке не в силах покинуть её. Точно попала в замкнутый круг, имя которого Мин Юнги.       Я всё ещё люблю тебя, и это, к сожалению, тоже не лечится.