Зима на Ромсдаль-фьорде

Собственная койка в семье Ларсенов считалась невиданной роскошью, которая появилась у Эрнеста совсем недавно. До этого ему, как и всем остальным детям в их семье, приходилось ютиться на двух широких лавках, укрываясь одним одеялом на всех. Но очень скоро Эрнест вошёл в тот возраст, когда ему приходилось наравне с отцом таскать тяжёлые сети, набитые рыбой, сдирать кожу с ладоней о тугие верёвки и бороться с жестокой и неприветливой стихией в заливе, и малышня, что постоянно ворочалась и пиналась во сне, ему не помогала. Поэтому они с отцом и сколотили, может, не самую красивую, но всё же койку. Собственную койку Эрнеста. В этих местах детям редко выпадает шанс провести беззаботное детство. В лучшем случае, они проживают в счастливом неведении до десяти лет, а потом тянут лямку наравне с родителями. Эрнесту, как старшему брату в их большой, шумной и, конечно же, голодной семье, прожить в счастливом неведении удалось до восьми лет. Иногда он завидовал братьям и тому, как они бегают по двору и беззаботно играют в прятки, но груз ответственности, который он делил с матерью и отцом, не позволял ему так глупо себя вести. Ведь разве лучше было бы, если и братьям пришлось вместо игры в прятки каждый день таскать рыбные сети и ехать на рынок сквозь непроглядные метели, которые Ромсдаль-фьорд в это время года посещали часто? А если они заболеют? Достаточно уже того, что матери каждый вечер приходится растирать сорванную спину не только мужу, но и двенадцатилетнему сыну. Эрнест редко давал волю этим мучительно-взрослым мыслям, но сегодня у него никак не получалось уснуть. Возможно, на руку сыграла тишина — родители уехали в город, и их можно было не ждать до следующего вечера — Эрнест привык засыпать под шум посуды на скромной кухне и под тихое бормотание отца. А сейчас только и оставалось, что сидеть на койке, подперев подбородок коленями, да вглядываться в непроглядную и неприветливую ночь. Робкое лето и не менее робкая осень быстро пролетели на Ромсдаль-фьорде. Зима, истинная царица этих мест, вновь бесновалась за окном. Эрнест следил взглядом за круговоротом метели, вслушивался в её пронзительный свист. Растопить бы печку, да не стоит оно того, из-за простого каприза. Да и в открытом море зима куда холоднее. Раздался тихий стук, на который Эрнест сразу обернулся. В скромном уголке, где стояла его койка, никогда не было двери, стук разнёсся по крепкой стене хижины. Решительный, но настороженный. Эрнесту не нужно было гадать, он сразу узнал семилетнего брата. — Эрнест, — протянул Александр, — Ты спишь? — Не-а, — покачал он головой, притворяться уже не было смысла, — А ты чего не спишь? Алекс шумно шмыгнул носом и резко дёрнул плечами. Он всегда так делал, когда не хотел отвечать, и в таком случае заставить его заговорить мог только отцовский ремень. Впрочем, Эрнесту дела до его секретов не было, он и так смутно догадывался, зачем брат пришёл к нему. — Ладно, — махнул Эрнест рукой, — Иди уже сюда. Дважды просить не пришлось. Брат в мгновение ока очутился рядом и ещё быстрее забрался на койку, скинув перед этим большие для него размера на два сапоги. Эрнест проследил за тем, как он подобрался, неловко прижав колени к подбородку, сцепил пальцы в замок и уставился в окно. Неловкое подражание и вместе с тем нежелание подражать позе брата Эрнеста повеселило. Но буравить брата взглядом он не стал и вновь отвернулся к окну. — Остальные спят? — спросил он, отчасти потому, что был оставлен за старшего, отчасти не желая, чтобы остальная малышня завалилась к нему. Он старался сохранить хоть крупицу гордого одиночества. — Ага, — пробормотал Алекс, не сводя взгляд с метели за окном. Эрнест нередко видел младшего брата таким серьёзным и всё не понимал, о чём он, сопливый семилетний мальчишка, может так глубоко думать. Ему ведь тяготы промысла пока незнакомы, и в жизни ещё осталось счастливое неведение. И всё же даже мать, бывало, трепала сына по волосам и вздыхала устало: «О чём же ты, неугомонный мой, думаешь?». Алекс только дёргал плечами. Метель особенно громко засвистела под окном. Брат вздрогнул, вырвался из собственных мыслей. Даже если звук и застал его врасплох, то не испугал. Метель здесь каждому как вторая колыбельная. — Помнишь, мама рассказывала, что у неё на Родине всегда цветёт ольха? — спросил Алекс, почёсывая нос о коленку. — Та, что с серёжками? — С серёжками, — кивнул брат, — Интересно, а сейчас она цветёт? Рассказы матери о Родине — стране невероятно далёкой от их тихого залива — были больше похожи на сказки. И Эрнест, и братья знали их наизусть, и нет-нет, но мечтали о высокой ольхе и зелёных склонах, простирающихся так далеко, что не обхватить их глазами и не объять руками. Но, пожалуй, только Александр до сих пор искренне и нежно болел этими сказками, когда как Эрнест уже едва ли мог представить себе что-то кроме голых камней и снега. — Зима же, — пожал он плечами, — Зимой ничего не цветёт. Даже у мамы на Родине. Александр вздохнул. Детский, исполненный разочарованием, вздох. Брат не захотел поддерживать его сказку. — Так чего не спишь? — попытался выведать Эрнест во второй раз, когда они умолкли, а метель даже не собиралась. Наоборот, чем ближе к зениту своему двигалась ночь, тем яростнее и беспощаднее она становилась. Попробуй только выйти за порог в такую погоду, до костей промёрзнешь и ничего не останется. — Эрнест, — прошептал младший брат вместо ответа на вопрос, — А ты волка видел? Эрнест всерьёз задумался. Большую часть дня он проводил на рыбалке в заливе, где волков никогда и не водилось. А к вечеру их и не увидишь уже, темнеет рано. — А я его слышу, — зашептал Александр вновь, приняв молчание брата за ответ, — Каждую ночь слышу. Он воет там, будто зовёт кого-то, совсем один. — Так это метель, — пожал плечами Эрнест, но брат яростно замотал головой. — Нет, метель я слышу. А сквозь метель его. Вот и сегодня услышал. Совсем близко, кажется, будто совсем под окном… Алекс умолк, окончание фразы утонуло в свисте метели. Пальцы его крепко, до побелевших костяшек, сжались между собой, выдавая то, что в их бедном рыбачьем роду только на смех поднимали. — Боишься его? — спросил Эрнест. Александр вжал голову в плечи и поджал губы. Кажется, он был в шаге, чтобы закрыться в себе вновь и не дать ответа, но медленный и кроткий кивок всё же им стал. — Он воет так грустно, что тоска пробирает, — добавил он следом, — Не может зверьё таким грустным быть. Грубое и гнусавое «зверьё» прямиком из отцовских речей словно должно было придать тревожному шёпоту веса. Но детский страх всего был сильнее. Эрнест покачал головой. Наверное, и он раньше верил в диких волков под окнам, во всевидящих воронов, что кружат над головой, а потом забыл. Страхи его уже стали осознаннее и приземлённее. Гангрена, воспаление лёгких, обморожение — вот чего бояться дети Ромсдаль-фьорда, когда у них не остаётся времени на прятки и догонялки. Есть ли в этом польза счастливого неведения? Эрнест приобнял брата за плечо, встряхнул его слегка, ободряя. Александр молча привалился к его боку, взгляд его блуждал где-то далеко, в поисках волка, тоскливого зверья, что ищет кого-то. Может быть, ищет его самого. Старая колыбельная, что мать пела Эрнесту, как казалось, уже целую вечность назад, шёпотом, нестройным и неуверенным, полилась из его уст. «В ночном лесу бессонно бродит волк» Александр обнял брата за живот. «Он воет потому, что он не может спать» Александр зевнул и шумно шмыгнул носом. «И брюхо рвёт от голода, и беснуется волк» Голова медленно упала Эрнесту на колени. «И холодна как луна его волчья кровать» За окном всё свистела метель, и как Эрнест не старался, он не мог расслышать в этом яростном свисте ни звука. Должно быть, брату почудилось. Но разве Эрнест и сам, хоть и на мгновение, не поверил ему? Не от того ли, что ему захотелось, чтобы самой страшной вещью на этом свете действительно оказался дикий сказочный волк? «Волк, волк, не ходи ты к нам Дитя своё я тебе не отдам»