И никого не останется

      Он открыл глаза, и они вспыхнули, как два желтых факела, две белеющих вспышки в захлебнувшемся светом жарком, отвратительном мире палящего солнца и выжженной земли.       Таху… Таху… Таху!       Он лежал на сожженной, горячей земле, пропитанной алой, с легким фиолетовым оттенком, кровью. Он смотрел, как в безбрежном голубом небе проносятся тени, на миг сгорая в лучах белого огромного шара и тут же появляясь вновь, как ни в чем не бывая, на фоне небес. Таких тихих. Таких спокойных. Таких, наверное, мягких, как шелк или трава, в которую Лива после изнурительного боя любил зарываться. Таху попытался улыбнуться — ржавая маска скрипнула, и от щеки отвалился маленький хрупкий кусочек, как от дерева — осенний листик. Каждый вздох сопровождался тяжело переносимой болью в легких, каждый звук пролетавших птиц отдавался яркой болью в голове, но он был готов улыбнуться любому хорошему воспоминанию.       Жалкий сухой хрип вырвался из глотки. Кровь уже запекалась на животе, однако некоторая её часть, облепляя ребра, продолжала каплей за каплей стекать вниз, питая землю, такую горячую, что даже он чувствовал дискомфорт, будто спина его оплавилась и прилипла, как размазанное по древесной коре насекомое, к ней. Снова вздох. Таху постарался угнаться за новым воспоминанием, о Гали — и не смог.       Сперва Таху не верил, что он, великий воин, лидер Тоа Нува, сейчас валяется, полумертвый, на земле, что раньше являлась миром Биониклов: Вселенной маторанов, других планет и параллельных измерений. Теперь все — ничто, пустыня, горы чистейшего белого, словно снег, песка и груды желтого, потрескавшегося камня, не так давно покрытого лесами и горами. Тут не чувствуется холода, только жар, неподвластный ни Тоа, ни самому Великому Духу, только голод, только ничто. Пустота внутри и снаружи. Остались небо, материальность происходящего, сама жизнь, в том числе и Тоа — они все ещё есть. Но скоро в мир Биониклов явится всеобщее уничтожение, Армагеддон. Никакая сила уже не поможет в борьбе, ни Свет Мата Нуи, ни Тьма Макуты Теридакса. Вечность придет и поглотит все живое и мертвое в жерло своей бесконечной глотки. Это не смерть. Не жизнь. Это Ничто.       Пуф, и сейчас Таху просто не станет. Не станет оставшегося от его друзей, не станет даже Канохи Авоки в его дрожащих железных руках. От этих мыслей воину хотелось плакать, но усталые и высохшие от яркого, палящего солнца глаза словно остекленели. Даже Маска Времени уже не поможет, ведь её также сотрет в порошок, уничтожив и само понятие времени — оно остановиться, свет погаснет, но тьма не наступит. И хуже того было, наверное, то, что Таху не знал, рад он или нет. Ведь когда он умрет, все закончится. Закончится его страдание, его боль. А с другой стороны, сам конец жизни пугал его, как молодого маторана, впервые встретившегося с диким зверем, ибо смерти все равно на твой опыт, на твою броню и твой пламенеющий меч. Она как огонь, даже хуже. Она пожирает всех.       И Таху наконец это осознал.       «Болван, какой же я болван, — подумал он. — Я лежу здесь, в грязи и крови, представляя прошлое, которым никогда не дорожил, и радуясь ему. Но уже слишком поздно. Поздно жить, радоваться, думать о том хорошем, что было в моей жизни».       С нею, с жизнью, нужно попрощаться, и Таху правда хотел этого, ведь не хотел дальше лежать вот так, мучительно медленно умирая в абсолютном одиночестве и в окружении мертвых тел. Но не мог. Не мог, глядя на чудесное небо, на пару оттенков светлее брони Гали, не мог, с трудом поворачивая голову и глядя на труп Онуа, чья проржавевшая маска раскололась и двумя отдельными осколками металла лежала недалеко от головы. Жизнь ещё теплилась в нём, ведь он чувствовал и боль, и запах гниения, и жар, и тошноту, и драгоценную крупинку теплой любви в своем сердце. И все же было кое-что такое, что уносило вязкую, как кровь, мысль дальше. Таху гадал, как это будет. Мгновенно или постепенно? И почему Конец не наступает? Почему Таху все еще должен смотреть либо на светило в бездонном небе, либо на уже потрепанную броню разлагающегося Копаки? Ему было интересно…       Вдох. Выдох.       Таху…       Он всхлипнул. Значит, в его металлическом поломанном теле ещё осталась влага. Эта горькая мысль заставила улыбку сделаться немного шире. Он услышал Гали — её мелодичный голос звучал из водоема, впечатанного в его памяти, как след руки на глине, когда та ещё не застыла. Таким же был огненный, сверкающий, как звезда, разум Таху в лучшие времена, он был глиной, из которой мог бы вылепить что угодно, а вылепил нечто несуразное, непристойное, грубое. Он стал черствым, необщительным, жестоким. Он не умел быть добрым и спокойным, когда все вокруг были с ним именно такими. И Гали тем более. И вот именно её голос он слышал в ожидании пугающей смерти.       Водоем. Они вшестером. Гали лежит на спине в прозрачной, отражающей пышный зеленый лес, воде. Похату носится вокруг дерева, поднимая маленький смерч из листьев и веток. Лива висит вниз головой, обвив ногу лианой, и прислушивается к звукам леса. Копака и Онуа тихо разговаривают, и порой Онуа смеется со слов друга, хотя ничего смешного он не говорил. Таху смотрит своими дикими, пустыми глазами на тающее за скалами солнце, за тем, как оно падает, расплавляясь в алом пламени, и на место ему приходит синяя мгла.       «Таху, что-то случилось?».       Он не отвечает. Беспокойные вопросы Тоа Воды вообще редко требуют ответов, запомнил Таху, поэтому сразу и спокойно не отвечал никогда. Его вопросы Гали раздражали, особенно если они звучали с участием и нежностью, которой славились все эти мягкотелые матораны женского пола.       «Таху…».       «Нормально», — произносит он сквозь стиснутые зубы.       Желтая, похожая на гной, слеза вытекла из его глаза. Раньше Таху не знал, способен ли он или кто либо вообще плакать. Он лишь слышал однажды от тураги Вакамы, что есть такое понятие — слезы. Они вытекают из тел живых существ, когда им невыносимо больно, как вытекает кровь, но не принося страданий — одно облегчение. Теперь же Таху знал, что они текут и когда живому просто грустно, и когда он по кому-то очень скучает, и когда он счастлив от того, что ещё жив. Жив тем, что способен мыслить и помнить.       Таху закрыл глаза. И, кажется, умер. Умер с мыслями о друзьях. Никогда ещё он не был так спокоен, так несчастлив и одновременно доволен, словно именно смерти ему не хватало в своей поразительно длинной, лишенной начала жизни. Он появился внезапно, не зная ни кто он, ни ради чего на самом деле был создан, но он знал, что он кому-то нужен — этому острову, этим маторанам… и самому себе. Чтобы разобраться в переплетениях судьбы, он нужен был самому себе. И теперь в его жизни появился смысл. Он так и не понял, кто его создал, кто отправил его сюда, но зато он знал, что сейчас умрет, и эти вопросы станут ещё более не важными, чем сейчас, когда Таху думал только о самом лучшем, о самом прекрасном: о друзьях, о спокойных днях, когда он мог просто помогать маторанам с постройками новых зданий, когда отгонял от их поселения рахи, когда разжигал пламя их костров…       О воде.       — Таху?       Он открыл глаза. И понял как-то не сразу, точно мозг ему проели черви, что его закрывает тень, настоящая черная и чуть прохладная тень высокой Тоа, чья синяя изящная маска поблёскивали в лучах солнца, а желтые глаза беспокойно, с чувством, которого он никогда не заслуживал, смотрели на него. Прежде чем осознать, что он все ещё жив, что рана не убила его, Таху раскрыл рот, намереваясь что-то сказать, но из глотки вырвался лишь скрежет и лязг. Он жив. Он просто уснул. Он жив. Он жив. И над ним нависает Гали. Кажется, до Тоа Огня донеслись обрывки её слов. Она то отворачивалась, то вновь смотрела на него, оглядывая его изувеченное тело и тела убитых Тоа своим печальным взглядом через собственную потрепанную маску. К серебряной, местами ржавой груди она прижимала два последних уцелевших куба Нува.       Он произнёс её имя. Оно звучало ласково. Не как металл, кровь или огонь, даже не как вода. Оно было мягче, несмотря на грубую «Г», оно было теплее вопреки ледяным морским течениям, покоренным ею. Она также печально улыбнулась ему и повторила его имя. И между ними повисла недолгая тишина. Затем Гали протянула к нему руку, все не отрывая взора от его глаз, словно загипнотизированная, и положила ладонь на рану. Острая боль обожгла Таху, и мышцы под броней свело, как от укуса ядовитой змеи — он приподнялся, стискивая зубы, а потом обессилено упал, сдерживая предательские слезы.       — Разбей, — прохрипел, еле шевеля ртом Таху. — Убей меня, чтобы я хоть на секунду не мучался перед… — лихорадочный кашель вырвался из разодранной, обугленной глотки. Усталость, боль, все это разом навалилось на него, и четкое понимание неминуемости грядущего словно придавило его к земле. Он понял, что бороться уже не в силах, но и умереть так просто не сможет. Но также он вспомнил все, что хотел, попрощался со всеми, кого любил — и считал, что имеет право покинуть мир раньше той же Тоа Воды.       — Нет, братец, — тихо произнесла Гали, дрожа почти всем телом. — Боюсь, я не смогу лишить тебя жизни. Не потому что не хочу, а… потому что не сумею. Ты знаешь, когда я исцеляла тебя от яда ракши, ты дергался, кричал, извивался… я помню, как ты визжал, как твои затуманенные глаза смотрели на меня. И тогда я подумала, что больше никогда никому из вас не причиню боль. Даже если это необходимо.       Гали смотрела на него с заботой, с любовью, с какой медведица смотрит на своих малышей, и Таху словно растаял под этим взглядом. Он впервые не обиделся и не посчитал себя оскорбленным. Он чувствовал только покой. Только тепло. Только любовь. Даже к тому, кто обрек его на страдание вместо смерти, тому, у кого не хватило смелости убить нуждающегося в избавлении от боли. Тогда Таху, ничего не сказав, кивнул и вновь закрыл глаза. Руки Гали легли на обе стороны его маски, гладя, утешая, как будто забирая часть его долгой, омерзительной смерти, и Тоа всхлипнул.       — Умирать не так уж и страшно, — произнёс он с трудом и усмехнулся. — Поэтому, если ты боишься…       — Не боюсь. Уж чего-чего, а смерти я никогда не боялась, — призналась Гали. — Но неужели ты — нет?       Тоа задумался. Мысли о смерти его сопровождали так долго, что теперь, несмотря на легкий ужас, приходящий с образом бесконечной темной пустоты, ждущей его после жизни, было во всем этом чувство какого-то правильного, красивого завершения. Ну вроде как если то, чего ты боялся, произошло, и ты уже не боишься. И не так обидно, что ты, как идиот, боялся зря.       — Нет. Думаю, нет. Не зря же я попросил тебя убить меня. Я её жажду.       Гали кивнула. Затем коснулась лбом его лба и прошептала так тихо, что слышать её мог лишь Таху да слабый, чудом сохранивший в себе остатки морской прохлады, ветерок:       — Тогда встретимся скоро на том свете. Прощай.       — Прощай, Гали…       И она покинула его.       Наверно, прошло часа три, может чуть больше. А может и несколько лет. Таху потерял счет времени. Он ждал, наслаждаясь каждым вдохом и смотря в небеса, прекрасные, охваченные огнём ночные небеса. Последняя тьма, что он увидит, приближалась, и последние блики света сквозь чернеющую пелену периодически вспыхивали, выныривая из тени и снова пропадая. Таху улыбнулся, еще крепче прижал к себе маску покойного Таканувы, а в левой руке — один из двух уцелевших мечей. Солнце начало мигать, увеличиваться в размерах. Вот ядерная волна разнесла несколько тысяч ближайших звезд — это сейчас те вспышки на небосклоне. Светила, те чудесные искры, коими любил любоваться Таху по ночам, начали падать. Вот раздался первый взрыв, и Бара Магма, которую в последние пару лет хорошо было видно и с острова Мата Нуи, и с Войа Нуи, и даже из царства Карзахни, исчезла в мощном, бело-алом пламени, на миг показавшемся новым солнцем.       Скоро они долетят и до Таху.       И он был готов.