У Бингэ было все, о чем он только мог мечтать, — учитель под боком, слушающий каждый новый день все новые и новые рассказы своего ученика. У Бингэ была власть над демонами, которые подчинялись ему и беспрекословно исполняли любой приказ. У Бингэ был огромный замок, в котором могла поместиться не одна сотня слуг, готовая завалить хозяина комплиментами.
У Бингэ было все и не было ничего.
На самом деле, по щелчку его пальцев любые желания могли исполниться, стать явью, дать то, чего он жаждал многие годы. Правда, это он так думал — многие-многие годы считал, что ему достаточно лишь поманить пальцем, чтобы получить любую мелочь — и не мелочь тоже.
Но молчаливый учитель, слушающий его каждый день от заката до рассвета, был мертв. Его облик, совсем не изменившийся со дня их последней встречи, был все таким же гордым, словно веки его готовы были вздрогнуть и открыться. Его тонкие пальцы с остервенением вцепились в полы одеяний — и сколько бы Бингэ ни пытался вытащить ткань одежд из кулака, у него ничего не выходило.
Раны саднило, но Бингэ едва ли обращал внимание. Его горящие глаза пожирали бездыханное тело, поддерживаемое энергией самого Бингэ, а губы ни на минуту не закрывались. Он говорил и говорил, ожидая услышать хоть что-то — похвалу или брань. Доброту или гнев.
Любовь или ненависть.
Но бездыханный учитель не шевелился. Его упрямое лицо не менялось, оставаясь таким же безучастным ко всему — к победам и поражениям, к подвигам и кинутым к ногам мирам. К чувствам, которые Бингэ больше не мог сдерживать.
Бингэ смотрел на тело учителя, который не был
его учителем. Его Цинцю ненавидел, избегал и бил, пытаясь выместить весь гнев, что копил в себе с детства. Его зависть ли или слишком высокое самомнение — в конечном итоге он оказался разорван на части и унижен так, как никто себе и представить не мог.
Его Цинцю был давно погребен под стеной дворца — остатки его плоти и костей слуги Бингэ зарыли под стеной.
Этот Цинцю принадлежал другому миру и был тоже — другим. Мягкий и справедливый, он вырастил копию Бингэ, которая в итоге ничем, кроме лица, не выделялась. Нытик, не умеющий добиваться своих целей. Грубиян, не умеющий обращаться не только с чужим телом, но и даже с собственным.
Собственник, желающий заключить всего Цинцю в себя и оставить навсегда привязанным.
Бинхэ ненавидел Бингэ, и это было взаимно.
Оглушенный своей ненавистью, Бинхэ решил кинуть Бингэ вызов — платой за столь опрометчивый поступок стал его учитель. Любовь всей жизни, муж и спутник, готовый разделить с ним горе и радость.
Оглушенный своей ненавистью, Бинхэ забыл, что не он один знает тайные комнаты дворца. Желая разобраться с Бингэ, чтобы учитель очнулся в «безопасном» мире, Бинхэ обрек его на мир опасный и завлекающий. Этот Цинцю никогда бы не пошел на поводу у Бингэ. И даже его тело не хотело быть здесь.
Всаживая клинок в Бинхэ, Бингэ думал, что, забрав тело, сможет оживить его и заставить полюбить. Что он сможет вернуть туда давно утраченную душу. Но душа рассеялась, оставив после себя лишь оболочку.
— Учитель… — шептал Бингэ, касаясь губами чужого лба. — Учитель, вы гордитесь мной?
Сегодня он заставил склонить головы старейший клан заклинателей — тех самых, что могли вернуть Цинцю жизнь. Им было под силу собрать душу заново, соткать ее из тысячи осколков. Их тонкие шеи покорно опускались при виде Бингэ, и он ликовал.
Ему оставалось еще немного.
— Учитель, они будут здесь уже завтра, — шептал он, ведя носом вдоль чужого виска. Запах бамбука и перечной мяты не выветрился до сих пор, заставляя раз за разом вспоминать их первую встречу.
Черную влажную землю, обжигающий голову и лицо кипяток…
И фарфоровую чашку с бамбуковыми листьями на изящных боках.
— Нам понадобится вещь, которая помнит эмоции, — сказал ему обритый монах, склонившийся самым последним. В его глазах горела ненависть, приправленная злобой. Тем приятнее было Бингэ сворачивать шею его любимому внуку, пока старик смотрел на кровь, льющуюся из чужих ран, и слушал хруст ломающихся костей. Его взгляд тускнел с каждой секундой, в конечном итоге разгоревшись вновь. — То, что привязало его к вам.
Была ли такая вещь?
У Бингэ все еще горит голова — от мыслей, от чувств, от ненависти.
Кипяток, опрокинутый на него в детстве, все еще с ним — ожог ли, которого уже давно нет, или фантомное ощущение ледяных пальцев, отвесивших сразу после оплеуху.
Цинцю — тот, старый Цинцю, из его мира — делал больно каждым взглядом-словом-ударом.
Этот Цинцю тоже делал больно, но вовсе не так…
Бингэ вытянул из рукава треснувшую чашу. Бамбуковые листья по бокам стерлись, кое-где появились сколы, но Бингэ бережно обнял ее ладонями. Его взгляд — пустой некогда, стоило лишь ее увидеть — теперь пылал огнем.
— Если вы сможете вернуть его к жизни… — прошептал он, сгорая изнутри. — Если вы сможете передать его мне снова…
— Мы не можем обещать, — перебил его монах.
Его голос затих, стоило Бингэ лишь поднять глаза.
— У вас нет выбора. Делайте, что нужно, или утонете в крови.
В чьей крови — их собственной или чьей-то еще? Той, что окропит губы Бинхэ, когда он попробует вкусить победу, или той, что станет их последним стоном? Звуком, с которым они распрощаются с жизнью, хватаясь за перерезанное горло? Цинцю, что лежал перед ними на простынях, был мертв — его невозможно было вернуть к жизни.
Вот только будь он жив на самом деле, спас бы их?
И только глава монахов, тот, у кого Бингэ отнял внука, смотрел без единой толики страха. Он смотрел в глаза, перебирая пальцами завязки пояса, и держал подбородок высоко поднятым.
— Нам нужна ваша и его кровь, — его хриплый голос, севший от крика, звучал все так же властно. — Нам нужно соединить их в чашке. Ваша сила поможет лежащему на постели подняться.
Бингэ без лишних слов рассек свою ладонь, пачкая белые стенки фарфоровой чашки.
Его глаза не отрывались от бледного лица Цинцю.
— Мы скоро снова увидимся, учитель…
***
Когда-то он был, как это теперь говорят, «
супергероем» — он убивал тех, кто не заслуживал жить, дарил любовь достойным и был готов править двумя мирами. Он творил, что хотел, и его «что хотел» было полезно — оно приносило мир в деревеньки и города, в сердца и души.
Мир тот, хоть и был хилым, помогал людям держаться. Помогал сохранять равновесие и держать свои страхи в узде.
Теперь «
супергероя» не стало — не стало замка с прислугой, готовой на все ради своего господина. Не стало красивых женщин, державшихся рядом, чтобы помочь и успокоить в трудную минуту. Не стало дорогих одежд и грозного оружия.
На самом деле, люди до сих пор не знают, что же такое произошло — вроде бы господин сошел с ума. А вроде бы — кто-то его опоил. Может быть, он очень давно и скоропостижно умер.
Никто не знал правду, да и не хотел — сплетни были интереснее.
В красной, некогда белой, старой фарфоровой чашке смешалась кровь троих — тирана, жертвы и приманки. Тиран пал на колени, крича от боли в голове. Жертва оперлась о стену, пока внутри тела лопались сосуды от высвободившейся силы. Помощники стояли в стороне, смотря на своих хозяев и не смея помочь.
И лишь приманка продолжала спать — бледное лицо осталось бледным, зеленые глаза не открылись, а пальцы не сжались в судороге. Вздох так и не вырвался из уже мертвого тела.
— Ты хотел быть с ним рядом, — шептали окровавленные губы монаха. — Ты хотел, чтобы он вернулся.
Бингэ не слушал его, катаясь по полу от боли. Полы его дорогих одежд путались между ногами, заматывали тело, словно веревки, и оставляли на коже красные следы. Они душили его, они, казалось, хотели его убить.
— Ты не думал, чем обернется твое желание, — монах говорил, пока все его цицяо кровоточили. — Ты не думал, чем обернется каждое твое действие. Ты поверил нам, но мы тебе не верили.
Тело Цинцю с каждой секундой остывало все быстрее…
***
— Зато ты со мной, — шептало лицо под черным капюшоном. Потускневшие осколки в истончившихся пальцах отблескивали в свете луны. — Я вернул тебя, учитель. Теперь ты со мной навсегда.
Бингэ тронул свою левую щеку. По ней скользила одинокая слеза.
— Ты ведь гордишься мной, учитель? Я ведь оправдал твои ожидания?
«Ты никогда их не оправдывал, Бинхэ, но я всегда любил тебя…»
Голос в его голове, глухой и такой знакомый, разбивался тысячами осколков, таких же острых, как и осколки от чашки. Каждое слово ударяло Бингэ, причиняя ужасную боль. Боль эта была наказанием, как сказал монах.
Она была благословением.
И голос в голове был благословением.
И пока луна освещает ночной город, а в руках Бингэ осколки их старых жизней, ему больше ничего не нужно. Ведь то, что ему дорого, — с ним.
Ведь пока луна светит, а голос внутри твердит — его учитель живет в голове.
Живет и делит одну душу на двоих.
