В Токио дождь

— Я уезжаю в Аргентину, — говорит Ойкава. Куроо давится дымом, и внутри что-то дергается. Противно. Надрывно. Отвратительно. — Подписал контракт. Куроо затягивается еще раз, не смотря на него, и кивает. — Когда? — Через месяц. — Почему не рассказывал? — Не хотел, пока все не утрясется. — А сейчас, видимо, утряслось. — Куроо хмыкает и стряхивает пепел с сигареты. С языка рвется «я думал, мы договорились друг другу не врать», но он дает словам обратиться в звуки. Потому что это он думал, а что там в голове у Ойкавы, он до сих пор не разобрался. Да и технически тот не врал. Недоговаривать и врать — вещи разные, Куроо сам так говорил. Поэтому вслух он ничего не комментирует — неприятно будет получить своим же оружием. — И что дальше? Ойкава пожимает плечами так, будто они обсуждают, что готовить на ужин, а не его отъезд на другой конец планеты. — Ты докуришь, — спокойно произносит он. — Потом сходишь в душ. Потом, — он притворно задумывается, — даже не знаю. Можем еще обо мне поговорить, но ты же здесь не за этим. Куроо хочет спросить, зачем здесь Ойкава, раз все равно уезжает, но и этот вопрос давит, как окурок в пепельнице. — Хороший план. Пойдешь со мной? Ойкава кивает, и на короткое мгновение Куроо хочется, чтобы этой фразой решилось все — и сейчас, и в будущем. Но он не позволяет себе развить эту мысль, берет Ойкаву за запястье и тащит к ванной. Может быть, они разберутся с этим позже. *** В следующий раз они встречаются почти через две недели. Куроо вымотан настолько, что хочется только лечь лицом в пол и не вставать, пока не рассветет, но когда Ойкава пишет, что хотел бы увидеться, силы появляются словно из ниоткуда и Куроо хватает бумажник, садится в поезд и едет к нему. У них никогда не было отношений в общественно приемлемом смысле. Короткие переписки, обоюдные резкие, почти грубые ухмылки, взгляды исподлобья с разных сторон сетки. Ойкава выводил Куроо из себя, сколько он себя помнит, а однажды вывел настолько, что вернуться обратно не получилось. Видимо, Куроо до сих пор ищет дорогу назад, но каждый раз все равно приходит к Ойкаве. Токио заливает дождем. Редкий апрельский день, когда улицы едва ли не тонут от количества осадков. Куроо поднимается по знакомой лестнице, в который раз гадая, зачем Ойкаве квартира в Токио, раз он все равно не собирается здесь оставаться, и в который раз думая, что так даже лучше. Не нужно ехать куда-то далеко, тратя время на дорогу. Ойкава встречает привычной усмешкой, но уставшим взглядом, видимо, подготовка документов и сборы отнимают слишком много сил. — Что-то случилось? — Возможно, Куроо не хочет знать ответ на этот вопрос. Он уже спросил в последнюю встречу, на свою голову, и больше как-то рушить себе жизнь у него нет желания. — Я не могу просто тебе написать? Куроо усмехается и первым целует Ойкаву. Он может написать как угодно, но только не просто. Просто между ними не бывает, и, наверное, поэтому они все еще как-то держатся вместе. К вечеру, когда Куроо выползает из постели, едва стоя на ногах, Ойкава сам протягивает ему пепельницу и привычно ворчит, что тот портит легкие и атмосферу, но сегодня впервые про волейбол не заговаривает. После выпуска он часто говорил, что Куроо своей вредной привычкой ломает себе жизнь, а тот всегда шутил, что речь идет не о сигаретах. Кто знает, может быть, это такая шутка, в которой лишь доля шутки. — Как подготовка? — спрашивает Куроо и сам себя корит за вопрос. Он не хочет знать. Ему нравилось цепляться за мысль, что их что-то ждет в будущем — не обязательно совместном, но хотя бы вот так, в пределах одного города или, ладно, одной страны. Теперь в их будущем между ними будет только почти двадцать тысяч километров, несколько часовых поясов, разность температур, а еще — волейбол. И глупо было думать, что Ойкава откажется от своей мечты, но Куроо на это и не надеялся. Он надеялся на что-то... другое. Что никак не облачается в слова. Ойкава усмехается, поправляет сползшую с плеча Куроо простынь, оставляя мимолетный поцелуй на голой коже, и качает головой. — Тебе правда интересно? — Да. — Врать ты так и не научился. — Возможно, мне просто не нравится врать тебе. — О, Куро-чан, это что, флирт? Куроо закатывает глаза и затягивается, ничего не отвечая. Стоило бы догадаться, что отъезд Ойкавы изменит если не все, то многое, но хотелось верить, что не так сразу. Стоило бы, вот только догадливость Куроо осталась там же, где капитанство над Некомой. Ойкава утыкается лбом между лопаток, обнимает поперек живота и выдыхает так, словно тоже вот-вот свалится. — Мне страшно. — Он говорит тихо, будто надеется, что Куроо не услышит, но его слова не заглушает ни шум машин за окном, ни непрекращающийся дождь. Куроо накрывает его ладони своей, гладит большим пальцем костяшки и тыльную сторону запястья. У Ойкавы красивые руки, и представить его еще где-то, кроме как на волейбольной площадке, не получается. Может быть, если бы они встретились на национальных, все сложилось бы иначе. Но вместо соревнований спортивных, у них были другие — кто упрямее, кто догадливее, кто решительнее, — и Куроо не жалеет, но малодушно хочет вернуться в прошлое и не отвечать на тот почти случайный поцелуй в коридоре. — Я рядом. Ойкава хмыкает, но Куроо по движению его лба понимает, что тот кивает. — Ты будешь на другом конце мира. — Ну телефон у тебя никто не отберет. — Только если ты не забросишь меня в чс. Куроо протягивает ему мизинчик — детская забава, которой его научил Кенма, — и говорит: — Клянусь. Ойкава воспринимает все неожиданно серьезно. Цепляет палец своим, заставляет Куроо повернуть голову к нему — резко, так, что Куроо чуть не роняет сигарету мимо пепельницы, — и отвечает в тон: — Клянусь. Спустя время Куроо кажется, что серьезнее этой клятвы между ними никогда ничего и не было. *** За неделю до отъезда Ойкавы то странное, неизвестное, что дернулось внутри, когда Куроо услышал новости, оживает вновь. Вгрызается с такой силой, словно хочет прорваться наружу, и Куроо не знает, чем заглушить это ощущение. От сигарет тошнит, от самого себя временами тоже. Ему не нужны никакие разговоры с друзьями, чтобы понять, в чем причина. Все на поверхности. У него были свои надежды и планы, у Ойкавы — свои, и, пожалуй, все сразу было ясно, а то, что Куроо не догнал, так это его проблемы. Он вполне представляет, что скажет на это Кенма, как охренеет Бокуто и каким взглядом его одарит Ивайзуми, с которым они иногда пересекаются. И все они будут правы, а их правота — последнее, чего хочет Куроо. Первое же, чего он хочет, — эгоистичное, лишнее, мерзкое желание, — чтобы Ойкава остался. У них не такие отношения, но, может быть, если бы тот не улетал, то они могли бы такими стать. Куроо не представляет им тихую семейную жизнь, ни он, ни Ойкава, так не смогут, но подобие спокойствия рядом друг с другом найти все это время удавалось. Теперь этого спокойствия нет ни рядом с Ойкавой, ни наедине с самим собой. Куроо курит вторую подряд, бродя по переулку и плотнее кутаясь в черную толстовку. На улице сыро, утром шел дождь, и небо тяжелыми тучами висит над городом. Его так это бесит, на самом деле. Своя реакция. Сам себе надумал, сам что-то решил за двоих. Лучше не придумаешь. И ведь не высказать никому, не рассказать. Он улыбается Ойкаве в лицо и старается поддерживать: скидывает в чат статьи про достопримечательности Аргентины, шутит, что Ойкаве пойдут цвета новой формы, будто бы несерьезно гуглит, сколько стоят билеты. Он не собирается к нему лететь — во всяком случае, сейчас точно, а что будет дальше, никто не знает. Три недели назад Куроо и про планы Ойкавы ничего не знал, и где они оказались? Явно не там, где Куроо хотелось. Он затягивается снова, пинает бордюр от бессильной злости. Внутри все кипит и клокочет, но не поедет же он к Ойкаве, чтобы поругаться с ним напоследок. Они могли бы попробовать на расстоянии — в целом, их отношения вполне укладываются в эту концепцию: видеться несколько раз в месяц, когда позволяет время, ничего друг от друга не требовать, наслаждаться моментами, проведенными вместе. Кенма, узнав, с кем Куроо встречается, уставился на него так, что Куроо испугался, вдруг он его сломал. Скорее всего, в тот момент сломался вовсе не Кенма, но до Куроо просто долго доходило. Он останавливается, выдыхая, тушит сигарету об стену, а после, понимая, что злость — на самого себя прежде всего — никак не унимается, бьет кулаком, сдирая костяшки и пачкая их размазанным по кирпичу пеплом. Рука отзывается болью, но это не отрезвляет. Куроо бьет еще раз — и еще, и еще, пока наконец тыльная сторона правой ладони не превращается в кровавое месиво. Ранки щипет от попавшей грязи. Куроо вытирает руку о джинсы и тянется за следующей сигаретой. Ему не полегчало. Когда он добирается домой, промокнув до футболки, он сам пишет Ойкаве, что хочет увидеться, обрабатывает костяшки и выдыхает, упираясь лбом в окно, за которым опять льет дождь. Нет. Не полегчало. *** Следующим вечером Ойкава приезжает к нему и с порога спрашивает: — Что с рукой? Когда только успел заметить? — Аллергия. — На что? — На тебя. Ойкава хмурится, потом фыркает, потом берет Куроо за руку и смотрит на подзатянувшиеся ранки слишком долго и внимательно. — На аллергию не похоже. — Как жаль. Неуместная, горькая обида рвется наружу. Куроо хочется самому себе съездить по лицу, но это было бы странно, а ссориться с Ойкавой до драки — звучит бредово, они же не в мелодраме. У них тут другие жанры. Через полчаса жанры приобретают окраску фильмов для взрослых, а через час Куроо целует Ойкаву в плечо, в лопатки, в ребра, во впадинку позвоночника и ямочки на пояснице. Кусает за ягодицу. На бледной коже алеет след зубов. Куроо проводит по нему кончиком пальца, затем повторяет ногтем, не царапая, но лишь слегка надавливая, и думает, что между ними все закончится в тот же момент, когда этот след пройдет — к утру. *** Ойкава улетает. Куроо не едет за ним в аэропорт, ограничиваясь сообщением с пожеланием хорошего полета. В Буэнос-Айресе солнечно и без осадков. В Токио дождь. *** Год и два месяца спустя Куроо кажется, что они стараются, но все это бесполезно. Он мотается в Аргентину, Ойкава — в Японию. Тысячи километров складываются в сотни тысяч, но какой в этом смысл, если они не могут даже нормально поговорить по телефону. Между ними половина суток, половина земного шара и половина отношений, потому что целым это назвать не получается. Куроо знает — они стараются. Но зачем? *** Мечты всегда разбиваются тихо, даже если ты об этих мечтах не задумывался, а что-то важное рушится с оглушительным грохотом, от которого долго шумит в ушах. Куро помнит этот момент так явно, что зубы сводит: он забегался на работе и не ответил на сообщение Ойкавы; через день тот устал после тренировки и не ответил ему. Неотвеченных сообщений становилось больше, больше, больше, а потом Куроо не смог найти их диалог в последних десяти активных. Может быть, этому диалогу места там никогда и не было, а они просто очень долго себя обманывали. *** Еще через год переписка напоминает чат со знакомыми, которых и бросить жалко, и отвечать им особо не хочется: они поздравляют друг друга с праздниками, обмениваются эмодзи торта на день рождения, Куроо присылает аргентинский флаг, если успевает посмотреть матч, и три — если команда Ойкавы выигрывает. Все это давно перестало быть личным и перестало цеплять. От нового уведомления ничего внутри больше не замирает, от вида Ойкавы на экране не появляется желания оказаться сейчас рядом с ним, а на каждую новую пачку сигарет внутри не звучит фраза, выученная за проведенное вместе время. Об Ойкаве теперь напоминают лишь корешки билетов и синие печати о пересечении границы. Это, наверное, даже к лучшему. *** Рабочий визит в Аргентину складывается удачно, и у Куроо внутри даже ничего не вздрагивает. Страна да страна, какая разница. Он знает, что Ойкава в столице, сборные заняты подготовкой к чемпионату мира, поэтому тренируются изо всех сил, ни на что не отвлекаясь. Они пережили это в первый год Ойкавы здесь, и где-то в глубинах чата еще хранятся скриншоты из видеозвонков с ним, уставшим, вымотанным, но счастливым даже тогда, когда он отрубался посреди слова. Куроо возвращается в отель вечером и долго смотрит на экран телефона, закуривая на балконе. Думает, что, кроме той дурацкой, детской клятвы, между ними ничего не осталось, а воспоминания о прошлом — лишь отголоски того, что было. Он удаляет чат, не занося Ойкаву в черный список — клятва есть клятва, да и не за что его блокировать, — и рассеянно гладит давно зажившие костяшки правой руки. Когда Куроо возвращается в Японию, Токио тонет в дожде, а он сам — в осознании: Ойкаве идет волейбол и отвратительно не идет Куроо. И стоило бы раньше это понять.