***
Собирать её было несложно. Выводить жизнь из пробирок умеют во всех уголках Тейвата. И он проделывал это не один раз. Он, посвятивший науке всю свою жизнь и, судя по всему, потерявший свою душу в одной из колб с химикатами, пугающий своим сумасшедствием даже тех, кто тоже носит на себе невидимое клеймо в виде чисел от одного до одиннадцати. Единственное, что он не смог сделать достаточно похожим на человеческое, недостаточно похожим на что-то живое, – глаза. Люди на протяжении всего своего существования сравнивают глаза с зеркалом души. Сколько же сокровенного в них можно вычитать. Того, что никогда не получится описать словами. И он не мог допустить, чтобы глаза выдали в ней то, что она рождена против законов природы. Против воли Богов. Поэтому он взял то, что осталось в результате его прошлых экспериментов. Неудачных экспериментов. К сожалению, ему не удалось найти двух одинаковых уцелевших глазных яблок, поэтому пришлось выбирать самые красивые из тех, что были. Она пару раз хлопнула ресницами, будто проверяя, хорошо ли они работают. Осознавая, что она может сокращать мышцы, сомкнула и разомкнула тонкие, хрупкие и белоснежные, будто и правда принадлежащие фарфоровой кукле, ладони. Наверное, железный стол, который находился в центре помещения, напоминающего скорее то, куда погружают трупы, а не в котором выводят новую жизнь, обжигал своим загробным холодом её кожу. Её голени, бёдра и спину. Но она ещё не знала, что это за чувство. Она не знала ничего. Но он знал, что она идеальна в том, что не идеальна полностью. Потому что так похожа на живого человека. Ничем не выделяющаяся на фоне любой другой женщины, которую можно встретить в переулках Снежной. Белое, будто снег на крышах домов, тело. Аккуратными волнами укрывающие хрупкие плечи локоны глубокого древесного цвета. Налитые будто от щиплющего мороза румянцем щёки. Приоткрытые алые губки, в голубоватом свете трескучей лампы напоминающие заиневшую ягоду вишни. Лёгкая, едва заметная горбинка на носу. И глаза. Почти одинаковые. Он старался подобрать наиболее похожие друг на друга. Оба похожи на кристаллики льда, которые в игре тени от густых ресниц словно плещутся в белом море. Но, как каждая снежинка, упавшая с неба в этой стране, отличается от любой другой, эти ледяные глаза отличаются друг от друга. Левый кусочек льда потрескался от середины – зрачка – возле которого синеющих трещин больше всего. Правый же кажется целым, но не замёрзшим до конца: в центре него всё ещё не застыла солёная морская вода, отливающая бирюзой, но её почти не разглядеть. Он сделал куклу. Она была человеком. По своей природе. Её сердце, её желудок, её печень – положи любую из её внутренностей рядом с такой же человеческой и не найдёшь ни единого отличия. Только она может жить вечно, пока её не убьют, ведь даже не была рождена. Её тело навечно останется таким, каким увидел его её создатель, когда она впервые открыла глаза. Он не дал ей имени, не дал ей права считать себя человеком, другим не дал права считать её таковой: так проще делать с ней то, что с людьми не делают. Он не говорил с ней так, как говорят с людьми. Не смотрел на неё так, как смотрят на людей. Он всегда давал ей наименования неживые. Оружие. Инструмент. Кукла.***
Она перестала слышать стук своего сердца, перестала слышать своё дыхание. Потому что она знала, что такое есть только у живых, а она – неживая. Она перестала слышать голос внутри своей черепной коробки, ведь куклы не умеют думать. Она перестала кричать, чувствовать боль, когда он отрывал её конечности, что поддавались не с первого раза, проверяя, насколько крепки и гибки её мышцы, что растягивались, тянулись и рвались, как резиновый шнурок или как ниточка вермишели, смотря какая была мышца. Когда он ломал её кости, все до единой, чтобы узнать, насколько каждая из них крепка. И она запомнила, что каждая хрустит по разному. Когда он вырывал её волосы, пару раз порвав скальп. Когда он протыкал её органы, будто воздушные шарики. Когда зажимал ей горло, заодно проверяя, не звучит ли её голос в таком состоянии слишком громко. Она перестала чувствовать боль – её могут чувствовать живые, но она не такая. Он сам сказал ей это. А она не видела никого, кроме него. Не видела ничего, кроме железного ледяного стола, ледяного цвета плитки на стенах, ледяного света лампы. Всё, что она могла осознать – это то, что хотел сделать для неё понятным он. Всё, что она может делать, стало доступно только потому, что он дал ей эту возможность. Он – это и есть она. Она – лишь продолжение его тела, подчиняющееся его мыслям также, как им подчиняется тело, принадлежащее ему на самом деле. И так он сделал её тело ещё более идеальным. Идеальным с его точки зрения. Но чего плохого в идеально подобранных костях, в идеально функционирующих органах, которые он менял специально для неё? Но он никогда бы не довёл до совершенного идеала то, что не должно таковым быть.***
Но вскоре это всё – все замеры, проверки, эксперименты – стало меркнуть. Он начал понимать, что она была недостаточно хороша с самого начала. У куклы есть то, что можно охарактеризовать самым понятным словом "душа", что закладывается в неё с самого начала – именно это и было тем, что перекрыло идеальность её физического тела. Как бы не были крепки её кости, нервы оказались недостаточно крепкими. Из ледяных глаз часто капали слёзы. Будто её глаза таяли. Она роняла капли слёз на плитку и холодный металл, не сокращая ни единый мускул лица, ведь забыла, как это делать, не издавая ни единого звука, ведь забыла даже то, как звучит её голос. И в глазах, которые на деле и правда оказались зеркалом того, что он положил в её основу, он видел то, чего не видел даже в зеркале. И это выводило его из себя. То, что он потратил столько времени зря... Она получилась человечнее него самого. Может, виной тому – её человеческие глаза?***
Она снова научилась управлять своим телом. Своей мимикой. Она снова научилась говорить. Научилась писать и читать. И однажды она снова услышала, как бьётся её сердце. Но она не знала, что это. И решила спросить у единственного, кто знал ответы на все её вопросы и никогда не ошибался. – Что стучит у меня в груди? Это не опасно? Она не видела его лица полностью, но поняла, насколько важен этот вопрос, по его напряжённой челюсти. Обычно он не реагировал на её голос. – Сердце. Если оно стучит – ты жива. Жива. Она положила руки туда, где пульсация отдавалась сильнее всего. Разве он не говорил ей, что она неживая? Но он же не мог её обмануть. Наверное, он просто выразился не так. Может, он имел в виду, если внутри неё бьётся что-то, называемое сердцем, – она может функционировать? Сердце есть только у кукол, конечно, как одна из важных деталей, подобное шестерёнке. А у людей таких деталей нет. Именно это он и хотел сказать. Она очень обрадовалась тому, что смогла это понять. Ей нравилось ощущение, будто в голове складывается пазл и образуется в одну верную мысль. И этой мыслью она захотела поделиться с ним. Кусочки льда уставились туда, где под маской должны были находиться глаза её создателя. – У тебя нет сердца. Она всё ещё не могла видеть его глаз, но она вдруг вспомнила, как звучит каждая из её костей. Он ничего не ответил. Не отвёл взгляда, но его мыслей нельзя было разглядеть ни под обтягивающей череп холодной маской Предвестника, надёжно скрывающей эмоции, если таковые у него были, ни под искусственной маской, закрывающей верхнюю часть его лица. Он подошёл к двери. Скрежет металла. Он больше не посмотрел в её сторону. Лишь безразлично приказал: – Уходи.***
Она ещё никогда не видела ничего настолько огромного. Она не видела вообще ничего, кроме той комнаты, в которой была создана. И дворец Фатуи казался ей самым большим, что существует в этом измерении. Бесконечные коридоры, стремящиеся к небу колонны, заиневшие окна. Всё это своей огромностью и нескончаемостью захватывало дух крошечной куклы. Кукла не знала, что такое время, чтобы сказать кому-то, сколько времени она бродила по ледяному дворцу, поэтому этого теперь не узнает никто. И однажды она наткнулась на зеркало. Оно стояло в тёмном углу, покрытое слоем пыли, и из другого конца коридора казалось дверью туда, где находится истина. Через слой пыли она увидела человека. Но, конечно, не могла понять, что это её собственное отражение. Наверное, этот неизвестный человек по ту сторону стекла почти как её творец, только ниже. С другим цветом волос. Цветом, больше похожим на стол, за которым он обычно сидел. Но у этого существа из зеркала несомненно были руки и ноги, как у её создателя, значит это совершенно точно был человек. Как и он. И этот человек мог читать её мысли, ведь повторял каждое движение, которое делала она. Но она сама ведь не человек? По щеке человека в зеркале потекла вода. А самой кукле стало очень щемяще внутри. Там, куда столько раз втыкал железо тот, кто её сделал. Там, где быстрее стало биться то, что он назвал сердцем. Неужели он хотел разбить её сердце? Но зачем? Он же сам сказал, что без его стука она не будет жить. Ей показалось, что щёку что-то щекочет. Испугавшись, она коснулась лица. На кончиках пальцев пыль зеркала смешалась с водой. Она снова посмотрела на неизвестного человека в зеркале, что до сих пор не проронил ни слова. – Кто ты? – спросила кукла. Человек в зеркале повторил движение её губ, но не издал и звука. Но тут ей ответили: – Человек. Она обернулась на звук и увидела ещё одного человека. Но этот новый человекбыл больше похож не на её создателя, а на отражение в зеркале. Черты были мягче, чем у него. – Ну-ну. Я не люблю, когда дети плачут. Личность из зеркала уже совсем не интересовала куклу, до недавнего времени не видевшую никого, кроме своего творца. Всё внимание перешло на другого человека, появившегося позади из ниоткуда, подходящего к ней всё ближе и ближе. Бежать не хотелось. Не получилось бы. Завораживали чёрные глаза, будто с красной трещиной в виде креста посередине. – Кто обидел тебя, blue lilium? Этот человек увидел человека в ней. В кукле. Она обманула кого-то, что и было заложено в смысл её существования. Хотя, может, это она была обманута с самого начала?