Танцы на краю вулкана

Несмотря на постоянную загруженность нынешний вечер выдался для прославленного интенданта спокойным. Разгар театрального сезона, когда искушённую и безыскусную берлинскую публику влекла торжественная атмосфера концертных залов и уют плюшевых театральных лож, гарантировал ему полную занятость, даже если тот брал вынужденные паузы и не появлялся на сцене по несколько раз на дню. Рабочие предложения порой выходили за рамки деятельности, ставшей родной с малых лет: кинематограф, не менее прочно завладевший умами людей, то и дело обращался к среде-родоначальнице за подмогой. Актёры, раньше блиставшие на одних театральных подмостках, завоёвывали сердца зрителей и с больших экранов. Каждый мог найти себе что-то по вкусу, обращалось ли кино к современной реальности или же урокам истории, прошедшим через призму новых взглядов, новой идеологии. Стены театра надёжно защищали директора от нелестных мнений сильных мира сего, выставляя на суд публики его талант, харизму и очарование, благодаря которым он упрочил своё положение в мире искусства и занимал это место по праву, а не по прихоти чьего-то каприза. Правда, о факторе покровительства не стоило забывать. И когда под окнами интендантского кабинета по мостовой зашуршали колёса и раздался пронзительный автомобильный гудок, его хозяин невольно содрогнулся всем телом. Спустя минуту выдохнул шумно и принялся собирать листы сатирической пьесы, призванной разбавить преимущественно классический репертуар Прусского государственного театра, после чего бесшумно выскользнул прочь, не удосужившись захватить ни тёмно-серое драповое пальто, ни элегантную трилби. Всё равно неурочная поездка обещала быть короткой, а его ожидала… Впрочем, в том, какой приём окажут ему, не был уверен он сам. Расстояние от роскошного Концертхауса до особняка в самом сердце правительственного квартала в иное время позволяло совершать променады по живописному центру германской столицы. Впрочем, октябрьская погода не располагала к романтическим сантиментам. Затянутое свинцовыми тучами небо роняло на землю крупные капли, монотонно барабанившие по капоту и стёклам серебристого Хорьха, скользившего по ночному Берлину точно хищная птица. Наконец, кабриолет остановился у невысокого парапета, и дверь автомобиля распахнул швейцар, услужливо раскрывший над гостем просторный зонт-трость. Ещё пара шагов, и тот оказался под крышей гостеприимного дома, являвшегося истинным гарантом свободы, которой директор так дорожил в театральных стенах. Здесь он был своим человеком, человеком желанным и боготворимым, пусть для поддержания этого чудесного статуса приходилось из кожи вон лезть — декламировать, петь и паясничать по мановению руки начальства. Директор готов был с этим мириться до тех самых пор, пока ищейкам Гестапо строго-настрого запрещалось копаться в театральном реквизите и личных вещах актёров, находивших прибежище под самым носом озлобленного режима. Впрочем, нынешнее состояние одного из его главных столпов оставалось для Густафа загадкой. И всё же невесомая улыбка тронула припухлые губы, когда дверь рабочего кабинета распахнулась перед ним зияющей пастью. Логово дракона являлось на деле прибежищем средневекового феодала с высокими окнами, монументальными стульями и статуей Мадонны в обрамлении превосходных книг нынешнего и минувших веков. Однако даже ценитель мог почувствовать себя неуютно при виде того, кто занимал длинный рабочий стол посреди этого торжества рыцарского духа над пороком и слабостью. Так и не подняв глаз на хозяина особняка, Густаф проследовал внутрь уверенным шагом и устроился напротив него, скромно положив обе руки на колени. — Доброго вечера вам, герр рейхсмаршал, — в высоком тягучем голосе звучали нотки весёлости, без страха и подобострастного уничижения. — Не делайте поспешных выводов… Сидевший за массивным столом, такой же массивный рейхсмаршал Гёринг смотрел строго и холодно. Одетый в домашний халат с собольей опушкой, он не выглядел по-домашнему уютно, не давал надежд на непринуждённый разговор и не обещал ничего хорошего. Колкие, почти прозрачные глаза вцепились в узкое лицо Грюндгенса и не отпускали, следя за каждым жестом, за каждым изменением в его подвижном лице. Большая рука, усыпанная кольцами и перстнями, покоилась на ровной стопке бумаг, газет и театральных программ, будто лапа египетского сфинкса — застывшего, но опасного и величественного, хранящего тайны прошлого от посягательств наглецов, которых постигнет неотвратимая кара за попытки нарушить многовековой покой древних царей. Можно сказать, что Гёринг был сфинксом фюрера. Особенно теперь. — Вам не кажется, что вы начинаете злоупотреблять вашим положением? Низкий раскатистый голос звучал неровно, вибрировал и дрожал, указывая на едва сдерживаемую ярость, которой пока что не дали волю из каких-то сугубо личных соображений. А они, действительно, были: рейхсмаршал искренне ценил актёрский талант избранного им же интенданта, он видел в нём ценный предмет своей многотысячной коллекции предметов искусств. Грюндгенс являлся едва ли не самым любимым экспонатом, и только это сохраняло ему не только положение, но и жизнь. Всем известно, что мужчины, любящие других мужчин, в Рейхе долго не жили. — Не кажется? — повторил он с нажимом. Улыбка интенданта стала чуть шире, хотя взгляд всё так же был направлен в пол. — По всей видимости. Иначе вы бы не пригласили меня к себе, зная о том, сколько работы ещё предстоит. А впрочем… Кончик языка нервно скользнул промеж губ. — Впрочем, в скором времени у нас ожидается недурная премьера. Я был бы рад видеть вас вместе с супругой. Билеты будут у вас в ближайшие дни. Надеюсь, она вполне удовлетворит вас, и любые упрёки окажутся несправедливы. Он юлил, играл святую невинность, изображал из себя дурачка, не осознающего важность предстоящего разговора. И Гёринга это начинало раздражать, несмотря на то, что в обычное время весь напускной театральный фарс, которым овевал себя Грюндгенс, казался привлекательным. Но теперь случай был куда более серьёзным. Ответом Густафу послужил удар мощного кулака о стол. — Кончайте этот дешёвый спектакль! Гёринг вырвал из стопки бумаг небольшую афишу готовящегося к выходу фильма, разумеется, с Грюндгенсом в главной роли и буквально швырнул её в лицо интенданту. — Это что? Что это, я вас спрашиваю?! Лист бумаги спланировал Густафу на колени, и он сразу подхватил его, не желая лишний раз склоняться перед начальством из банальной необходимости, в то время как свободная рука потянулась к нагрудному карману пиджака. Пальцы ухватились за оправу круглых роговых очков, одним движением расправили дужки, после чего те оказались у директора на переносице. Зрение Грюндгенса оставляло желать лучшего, однако близорукость не настолько обременяла его, чтобы на изучение бумаг уходило так много усилий. Тем более речь шла об афише, которую за последний месяц Густаф видел уже много раз. «Танцы на вулкане» — гласило название фильма, и уже одно оно могло звучать, как революционный лозунг. И всё же несколько минут Грюндгенс провёл в тишине, смеряя листок задумчивым взглядом. Затем раздался тихий смешок, и очки вновь легли в руку директора. Слегка переменив позу так, что обе дужки оказались зажаты между его пальцев, а оправа почти касалась губ, он, наконец, поднял взгляд на министра. Прищур его серо-голубых глаз, изгиб уголков выразительного рта мгновенно придали холёному внешнему виду столько лукавства, что иные личности содрогнулись бы при виде таких вольностей в присутствии человека, с которым шутить не следовало никому. Даже любимой игрушке. — Это? Одна из моих последних ролей. Команда уверяла меня, что выход в прокат состоится уже в ноябре. — Да они оптимисты. Гёринг понимал: Густаф знает, что дело куда серьёзнее, чем кажется, но всё равно предпочитает пускать пыль в глаза, дабы отвести от себя все грозы, раскатисто ухавшие над его головой. — Фюрер крайне недоволен тем, что он увидел. Чего вы добиваетесь своими восхвалениями революций? Перестаньте притворяться и ломать комедию. Нужные люди уже побеседовали с режиссером, и он подтвердил, что весь этот вольнодумческий балаган — ваша идея. Пальцы рейхсмаршала зловеще забарабанили по столу. Вся его фигура сделалась куда массивнее, когда Гёринг угрожающе подался вперёд, выдвигая широкие плечи. Ещё секунда, и он бросился бы прямо на Грюндгенса. Вместе с тем, как тучная фигура министра придвинулась к нему, Густаф качнулся в противоположную сторону, отклоняясь картинно, точно они играли с рейхсмаршалом в кошки-мышки. Страха не было, только мысль о том, что начальству следует уступать в случае необходимости. Но не пресмыкаться. Ни при каких обстоятельствах. Интендант поджал губы и вновь опустил задумчивый взгляд в пол. — Если музыкальные номера вызывают сомнения, всегда можно сократить ленту в тех местах, где требуется данный подход… Варварский, само собой, однако это мелочи по сравнению с полным запретом картины. Не той, которой Густаф мог бы гордиться, но не менее важной для широкой публики и общественности. — Что же касается остального… Это история, Герман. Вы и сами должны понимать. Художественных вольностей на потребу публики внесено предостаточно, я лично настаивал на изменениях, не отрицаю. Но лишь для того, чтобы зритель мог лучше понять мотивы героя, его уникальное положение и противоречия, снедающие того на почве любви… Он мог продолжать ещё долго, вкрадчиво излагая все «за» и «против». В том заключался его долг актёра и творческого директора, который до последнего отстаивал право себя, своей труппы и съёмочных групп на жалкие крупицы самовыражения, остававшиеся у них от прежних свобод. Пускай сам был не в восторге от роли и собственного исполнения. Правда, о вертлявости Грюндгенса, его умении юлить Гёринг знал лучше остальных. Эти знания затрагивали и другие области, о которых не столь прилично было говорить вслух. Речь Густафа, классически правильная, хотя и перегруженная различными оборотами, сбила бы с толку кого угодно, но не рейхсмаршала, основательно изучившего все его уловки. Даже в том, как сейчас Грюнгенс сидел, опустив пшеничные ресницы, крылась очередная ужимка, попытка очаровать и отвлечь от обсуждаемой проблемы. Всё это — актёрское притворство. Не более. Поджав тонкие губы, Гёринг встал из-за стола, заслоняя собой фонарный свет, лившийся из окна. — Я знаю, как может быть использована история! То, что понаснимали вы — чистой воды диверсия, дешёвый фарс! Думаете, я не знаю о евреях и коммунистах, скрывающихся в вашем театре? Думаете, я не знаю о вашем большевистском прошлом? Гитлер точит на вас зуб, Гёббельс и Гиммлер спят и видят, как бы навсегда разделаться с вами, а я из большого уважения к вашему искусству делаю всё, чтобы вы были в безопасности! И этим вы решили мне отплатить? Этим?! Он указал на афишу в руках Грюндгенса, и по раскрасневшемумя лицу рейхсмаршала стало ясно: ещё миг, и будет перейден тот рубеж, за которым Гёринг превращался в настоящего монстра. — Призыв к революции за глупыми танцами! Карикатурный герой-любовник! Это ваша история? Кем вы себя возомнили?! Вы всего лишь комедиант, которому повезло! Больше всего Густаф жалел об одном — о том, что переработанный образ легендарного парижского мима Дебюро, главного героя фильма, с лёгкой руки превращался в ничто. В образе на экране не осталось подлинного трагизма, какой обыкновенно сопутствовал вестникам революций, тех мучений и терзаний, сквозь которые прорывалась их пылкая любовь к свободе и правде. По молодости Густафу доставало тщеславия, но спустя десятилетия упорной работы он мог уже с полным основанием заявить — «я способен на большее». Однако театр до последнего лишал его возможности попробовать силы в совершенно иных ролях. Нынче же он интендант одного из главных театров страны, играющий Гамлета наравне с Мефистофелем, но народной любви по-прежнему мила непосредственность кабаре, обворожительность героев-любовников, очаровательных мерзавцев и всесильных министров, которым так идёт его выразительное лицо. О какой-либо благодарности не могло идти и речи. Густаф изображал довольно кокетства и ласковости, но никогда искренняя признательность не стала бы наградой покровителю за его «труды». К счастью, притворства обычно хватало для искупления тяжких обвинений, выдвигаемых против него. — Мы обязаны вам многим, вне всяких сомнений. Однако вы несправедливы по отношению к Дебюро. Танцы у жерла вулкана на потеху толпе — опасное ремесло, достойное восхищения. — Вы сами сейчас танцуете на самом краю. Гёрингу заметно осточертели попытки прикрыть нонконформизм любовью публики и историей. Очевидно, Густаф так и не осознал, насколько опасно его положение, раз продолжал гнуть свою линию, невзирая на то, насколько был рейхсмаршал взведён. Выйдя из-за стола, Гёринг схватил Грюндгенса за воротник пиджака и рывком поднял со стула, вперясь в его глаза ледяным, не терпящим возражений взором. — Мне плевать на Дебюро, — прорычал он, — я видел на экране не Дебюро. Я видел там вас, веселящегося и зовущего к революции, я слышал ваш голос, поющий призыв к восстанию. Это вы вертелись в блестящем костюме как паяц. Вы, Густаф… Их лица разделяли считанные сантиметры. Гёринг тяжело дышал разъярённым быком, у которого перед мордой старательно размахивали красной тряпкой. Такая близость могла порадовать, пожалуй, одну благоверную супругу рейхсмаршала, и то вряд ли. Но Густаф сохранил лицо даже после столь радикальной смены положения собеседников относительно друг друга. Он успел изучить переменчивый характер начальства, взрывавшегося, подобно тому же вулкану, в самый неподходящий момент. Конечно, общее расположение духа министра до того, как Густаф переступил порог его кабинета, способствовало подобной развязке. Однако надежда на примирение оставалась, пускай и призрачная, которую Гёринг поспешил развеять особенно грубо. Остроносые лакированные туфли чиркнули по паркету, и театральный директор вынуждено упёрся ладонями в грудь начальства, дабы не потерять равновесие окончательно. Хотя подобная звериная хватка вряд ли позволила бы ему упасть. Чужое дыхание настойчиво обжигало кожу лица, отчего губы Грюндгенса слегка дрогнули, но вскоре извечная скромная улыбка вернулась на своё место. Глаз он больше не смел поднимать, а тон голоса стал бесцветным и ровным. — Я всего лишь передавал дух эпохи и прелесть театра любой страны мира. Зрелищность и поразительное единодушие. Разве вы не ощущаете этого, находясь в зрительском зале? — От увиденного я испытал только стыд! Гёринг был на взводе, его выворачивало наизнанку от ярости и непонимания, почему Грюндгенс столь рьяно пытается оправдать мусор, ошибочно называющийся фильмом, почему он так рвётся доказать, что в призывах к свержению власти нет ничего дурного, а его карикатурный образ — нечто поистине значимое. Нет, на экране был не Дебюро. Там был Грюндгенс в сияющем костюме, который пел о крамольных вещах, балагурничал и разбойничал, но вместе с тем выглядел чертовски соблазнительно… И этот манящий образ в довершение всего мог навести народ на ненужные мысли. Глядя в его лицо, на опущенный взгляд, на лёгкий изгиб широкого рта, Гёринг не ощущал ничего, кроме огня внутри себя, полыхнувшего теперь так сильно, что его не удалось сдержать. Злополучный рубеж, увы, оказался пройден. Он замахнулся и отвесил Густафу звонкую оплеуху, при этом не разжав второй руки. — Чего ты добиваешься?! — за пеленой гнева не оставалось сил на официоз. — Ты жив только благодаря мне! Я делаю всё! А ты! Что делаешь ты?! Тебе, как актёру, цена — медный пфенниг! Ты думаешь, что удерживаешься из-за своего заоблачного таланта? Я! Это я тебя держу! Он замахнулся и ударил ещё раз, теперь уже выпуская его воротник, позволяя опрокинуться на стол. Звонкие пощёчины невольно заставили содрогнуться, вжать голову в широкие плечи. Густаф был немного выше темпераментного начальства, однако подобное обстоятельство нисколько не умаляло существенной разницы в габаритах и силе. Преимущество оставалось на стороне министра, а разрыв за последние годы увеличился почти вдвое. Актёрская профессия обязывала держать себя в форме, подстраиваться под всякую новую роль, хотя эти перемены не обеспечивали защиты в случае вынужденной обороны. Да и разве поднимет он руку на человека, удерживавшего в стальных тисках его собственную судьбу и жизни дорогих Густафу людей, остававшихся в стране, медленно, но верно катившейся в пропасть. Грюндгенс не пытался прикрыть лицо, грузно повалившись спиной на поверхность письменного стола, ненадолго уходя из поля досягаемости рейхсмаршала, которого потряхивало от плохо скрываемого бешенства. Впрочем, разлёживаться интендант себе не позволил: опёрся на локти и приподнялся с трудом, пускай отступать уже было некуда. Во рту пересохло, и адресовать приголубившему его покровителю Густаф мог лишь беглый, не менее пылкий взгляд, после чего вновь отвёл глаза в сторону. Только на щеках зловеще проступали следы от пощёчин. Терпеть. Чего бы ему это не стоило. — И Гамлета ты играешь не потому, что в силах его сыграть! Потому, что я позволил! Потому, что это одна из твоих прихотей! А теперь твоя прихоть — призыв к восстанию?! Ты слишком осмелел! Гёринга буквально колотило от гнева, он сверкал глазами и сопел, раздувая ноздри, отчего его схожесть с разъярённым быком становилась всё очевидней. Сапфировые глаза в бешенстве буравили Грюндгенса, метались по его раскрасневшемуся от пощёчин лицу, по его покорно опущенным, светлым ресницам. Сколько раз он встречал этот взгляд, сколько раз видел эту безропотность, но так и не смог понять до конца: очередная игра это или же что-то реальное, не постановочное. Нет, в Густафе не осталось ничего настоящего. Он марионетка. И все его взбрыки — обыкновенное шутовство. Всё равно за ниточки дёргает Гёринг, лишь он один… Но насколько силён был страх, что такую красивую игрушку вырвут прямо у него из-под носа по вине очередной глупости! Рейхсмаршал уже не раз спасал его от статей за гомосексуализм и социалистические ошибки прошлого, они уже танцевали на самом краю треклятого вулкана, и вот опять. Из-за него всё могло пойти прахом. От этой мысли Гёринг скрипнул зубами и рванулся вперёд, цепляясь за плечи интенданта до боли. Он навалился на него всем телом, спиной впечатав в поверхность лакированного стола, крытого зелёным сукном. — Ты заигрался! Нет, не так! Ты переигрываешь. Грюндгенсу следовало привыкнуть к тому, что в моменты слепой ярости начальство особенно щедро на демонстрацию физического превосходства перед фаворитом. Густаф уже давно не хрупкий мальчишка, но всё равно не удержался от рваного вздоха под давлением массы навалившегося на него человека. Бёдра резануло о полированный край стола, грудь точно сдавило обручем, не позволявшим дышать так же свободно, как раньше. Впрочем, вблизи такого самодура и подобная малость оказывалась недоступной. Оставалось юлить до тех самых пор, пока начальство не поощрит за подобное рвение. Быть может, виной помутнению послужила атмосфера мрачного кабинета и горьковатый одеколон, особенно резко ударивший в нос при тесном контакте. Так или иначе бессвязные обрывки нескольких фраз, слетевших с машинально приоткрывшихся губ, звучали как приговор. — Я? В самом деле?.. После всего содеянного тот ещё смеет дерзить. От гнева Гёринг не сразу смог что-то предпринять. Он только застыл, глядя сверху вниз на своего фаворита в попытке осознать, какую игру интендант затеял на сей раз. Это раздражало, злило настолько сильно, что черты лица Густафа пропали за сизой пеленой, которая заволокла помутневший взор. — Коммунистическая крыса… — прошипел он. — За что ты меня изводишь? И это после всего, что я для тебя сделал?! Новые удары, уже беспощадные, обрушились на Густафа. Один, второй, третий, как вдруг Гёринг схватил его за шею одной рукой, крепко сдавливая, не позволяя толково вдохнуть. — Чего ты добиваешься? Революции? Из-за таких, как ты, Германия проиграла Великую Войну… Густафу никогда не было дела до политики, однако та впервые настойчиво постучалась в дом, когда ему шёл пятнадцатый год. В реальности война обернулась кровавой мясорубкой для всех, хотя на её излёте он, наконец, получил возможность, о которой мечтал с самого детства — стать тем, чьё лицо будет не только узнаваемо, но и любимо. Ведь искромётная бравада и актёрское мастерство исправно напоминали о том, чем хороша жизнь даже в самый тёмный час. Фронтовой театр, посещаемый людьми с мучительными ранами на теле и зияющими дырами в сердцах, оказался площадкой для глубинного познания человеческих страстей и чаяний. А затем свершилась революция, наступило десятилетие пьянящей, почти безграничной свободы. И молодой Грюндгенс гордился, что некогда попал в удивительный мир искусства, животворящего и поддерживающего при любых обстоятельствах. Теперь же он чувствовал себя его жертвой, стойко принимая удары от разбушевавшегося начальника, хлеставшего его по скулам и щекам. Голова безвольно моталась из стороны в сторону, тщательно уложенные волосы растрепались, спадая интенданту на лоб. После пришли онемение и боль у основания шеи, на которой сжалась громадная ладонь рейхсмаршала. Казалось, шутки закончились. Кое-как высвободив руки, Густаф судорожно вцепился обеими в чужое запястье, зажмурившись и хрипя, не в силах вдохнуть. Гёринг сознательно навалился на него всей массой тела, окончательно выбивая воздух из спазмированных лёгких. Теперь Гёринга бесил не сам повод, по которому началась их встреча, а то, что Густаф упорно молчал, делая вид, будто это его не касается. То, что он подставляется и подставляет своего покровителя, то, что он строит из себя жертву, будило в нём неистовую ярость. Не ровен был час, когда Гёринг мог всерьёз задушить интенданта. И ему за это ничего бы не было. Многие из коллег даже порадовались бы этой новости, однако сам рейхсмаршал смерти своей игрушке не желал — иначе не спасал бы его из раза в раз из ситуаций, безвыходных для большинства. То, как отчаянно Грюндгенс вцепился в его руку, немного отрезвило, и кровавая пелена спала с глаз, заставив Гёринга ослабить хватку на шее Густафа, но не разжать пальцы окончательно. Тяжело дыша от злости, он наклонился ниже, почти ложась всем немалым весом на распластанного по столу актёра, глядя ему глаза в глаза и обдавая обжигающим дыханием его полу разомкнутые губы. — Вертлявая мразь, — зарокотал он, — содомит… Свободная рука скользнула под пиджак Грюндгенса и больно сжала его бок сквозь рубашку. — Думаешь, ты бы играл хоть кого-то, кроме шутов, с такими боками? Посмотри на себя: ты был бы никем без меня. Обесценивание давно перестало быть такой уж страшной напастью, в особенности после того, как на квартиру признанного театрального деятеля пришёл пакет, содержавший один из самых страшных ударов в спину, которые Грюндгенс когда-либо получал от завистников, недругов… Или тех, кто значил для него куда больше. Его речь, его манеры, его фигура в одночасье превратились в пугающую карикатуру, прикрывавшей жгучую обиду человека из прошлого, казавшегося чудесным сном. И если с этой напастью Густаф находил силы бороться, от словесных оскорблений, которые нынче выплёвывали ему прямо в губы, не существовало спасения. Человек, нависавший над ним, вдруг стал той самой пресловутой защитой, гарантом зыбкого спокойствия, нарушаемого по его собственной прихоти. Интендант отрывисто шикнул, кое-как вздохнул свободнее, после чего его рот внезапно расплылся в ухмылке. Косой и болезненной, но полной неприкрытой насмешки. — Мне всё же довелось играть Гамлета и Лоэнгрина при этих боках. Кажется, публика не обманулась в своих ожиданиях. Да и вы стали оказывать им куда большее предпочтение, нежели самому Князю тьмы. Хуже всего для Гёринга было то, что слова Грюндгенса в данный момент являлись правдивыми. Публике пришёлся по нраву его Гамлет, а рейхсмаршалу… Его бока. Увы и ах, этот демон-соблазнитель, этот Мефистофель стал слишком ценной фигурой для Гёринга, чертовски соблазнительной, а оттого раздражающей ещё больше. Все говорили о том, что Густаф — гомосексуалист, все это знали, и Гёрингу иногда казалось, что эта зараза перекинулась и на него тоже. Ведь как ещё можно объяснить горячую, почти животную страсть, которую актёр будил в нём своими улыбками и взглядами, изгибом губ и взмахами светлых ресниц. Это было невыносимо признавать, но Гёрингу ничего не оставалось. Он раздражался, ему хотелось стереть в порошок корень своей беды, но единственное, на что ему хватило злости — это одарить интенданта ещё одной пощёчиной. — И ты думаешь, что теперь тебе всё можно?! Не забывайся! Ты мой! Не смей делать что-то за моей спиной! Мой! Мой! Крепкие руки не дали времени на то, чтобы оклематься после оплеухи. Они крепко схватили Густафа за лицо, сжали до глубоких морщин на коже, чтобы в следующую секунду губы рейхсмаршала грубо вцепились в его губы. Вместе с жадным поцелуем на Грюндгенса нахлынуло странное, противоестественное облегчение. Всё вело к подобному исходу с того самого момента, когда посреди рабочей недели интенданта оторвал от дел гудок кабриолета, принадлежавшего рейхсмаршалу. Густаф дивился тому, что с начала рекламной кампании покровитель так и не удосужился вызвать его на разбор полётов, и, наконец, получил сполна за приписываемое ему своеволие. В самом деле, кто из правящей верхушки мог ожидать, что из-под руки Штайнхофа, преданного партии телом и душой, выйдет столь возмутительная картина. История несчастной любви комедианта, между амурными делами подстрекающего парижан к революции, оказалась аморальнее постыдной правды, окутывавшей имя одного из виднейших театральных актёров Германии. Его шарм не оставил равнодушным даже вдохновителя Гестапо, всякий раз пыхтевшего над этим самым актёром со злостью и обожанием. Ужасающий парадокс, который Густаф научился обращать в свою пользу. Так и теперь его руки вновь опустились на широкую грудь рейхсмаршала и скользнули по изумрудной ткани халата. Пальцы очертили узоры экзотических птиц и цветов, пока не нащупали оторочку, запутались в коротко стриженном собольем меху. Рывок, и Густаф приподнял себя над столом, встречая жадный порыв приоткрытым ртом и трепетным придыханием. Чем естественнее сыграет он манящую доступность, тем скорее защитит всех от беспорядочного гнева второго человека в стране. Поцелуи, больше похожие на жадные укусы, становились напористее от покладистого согласия Густафа. Гёринг прихватывал зубами его чувственные губы, сминал их и облизывал, жадно проталкивал язык в его рот, не позволяя хотя бы мало-мальски проявить инициативу. Марионетка должна подчиняться кукловоду, ей следует быть покладистой, она обязана радовать глаз своим колдовским очарованием, пусть и не красивым, но особенным, таким, каким обладал Грюндгенс. Он не был красив, это точно. Зато привлекателен настолько, что рейхсмаршал пылал в его присутствии, сгорал от непотребного желания, которое списывал на заразность гомосексуализма, на последствия приёма морфия — на что угодно, лишь бы не на собственную страсть к этому мужчине. К мужчине! Как отвратительно! Ещё омерзительней была его отзывчивость, распалявшая сильнее, отчего Гёринг невольно притянул Густафа к себе, мощным телом вжимаясь в его тело. Наконец, он оторвался от покрасневших губ, крепко удерживая интенданта за подбородок, не позволяя отвернуться. — Содомит, — прошипел он влажными губами, — ты гнусный содомит… Густаф был благодарен за то, что его, наконец, выпустили. Дыхание по-прежнему оставалось прерывистым, зато больше не темнело в глазах. Рейхсмаршал всё так же сопел и плевался ядом, а сильные пальцы грубо вцепились ему в лицо, однако Грюндгенсу это позволило провернуть очередную уловку. Одного наклона головы хватило, чтобы большой палец руки министра проехался выше по подбородку. Припухлые губы тут же плотно обхватили его, протолкнув глубже в рот, а из-под пшеничных ресниц блеснул игривый взор. Густаф молчал, но его действия говорили отчётливо. Лучшего подтверждения и быть не могло. Гёринг прекрасно знал: этот рот умел не только произносить реплики и распевать песни. Он делал вещи куда более обезоруживающие, такие, о которых иной раз было мерзко даже подумать, не то что рассказать вслух. Чувственный рот и вёрткий язык хорошо знали своё дело и как соблазнительно выглядели в особые моменты, когда дверь в кабинет или спальню рейхсмаршала затворялась за ними обоими. Гёрингу нравились его полные широкие губы, нравился мягкий язык, нравилась почти что развратная щербинка между передними зубами. И какой огромной потерей стало то, что Густаф вероломно убрал её, сделав себе идеально ровные зубы… Одно это могло стать очередным поводом для злобы, но влажное тепло, плотно обволакивавшее палец министра, на некоторое время лишило возможности не только буйствовать, но и думать. С губ сорвался рваный выдох, Гёринг скрипнул зубами и оскалился от того, насколько сильным, почти невыносимым стало собственное возбуждение. Он сам толкнул палец поглубже в рот Густафа, проехавшись подушечкой по языку, пока вторая рука крепко сжала мягкое округлое бедро и так же нетерпеливо вцепилась в ткань костюмных брюк. Готовность Густафа к большему как всегда произвела впечатляющий эффект. Новое испытание для его выдержки не пугало, хотя о вероятных последствиях он задумывался с содроганием. Дрожь невольно передалась и его пальцам, в ответ попытавшимся стянуть халат с плеч рейхсмаршала, упоённо наминавшего интенданту бока. Палец во рту вынудил громко хлюпнуть слюной. На сей раз не пришлось даже стараться: пощёчины сделали своё дело, и розовые пятна проступили на щеках сами собой. От вида и действий интенданта Гёринг рыкнул почти по-звериному и принялся активнее толкать палец в его рот, неотрывно наблюдая за тем, как краснеет белое лицо, как меняется взгляд и как, в целом, Грюндгенс своим фирменным приемом пытается соскользнуть с первоначальной темы, которая его сюда и привела. На сей раз рейхсмаршалу не хватило сил даже на то, чтобы вставить ещё одну колкую фразу или оскорбление. Едва он ощутил открывшимися плечами лёгкий холодок, как тут же нетерпеливо дёрнул брюки Густафа. Пришлось на время оставить попытки более активного участия в действе: прощание с новенькими брюками в планы Густафа на вечер не входило. Он внезапно расцепил хватку, откидываясь спиной на поверхность стола, отчего палец рейхсмаршала с влажным причмокиванием выскользнул у него изо рта. Освободившиеся руки тут же оказались у интенданта на поясе. Звякнула пряжка расстёгиваемого ремня. Вместе с тем Грюндгенс широко развёл колени, подпуская рейхсмаршала ещё ближе, давая куда больше простора для действий. В глазах Гёринга его образ менялся от раза к разу, в зависимости от того, какое настроение было у рейхсмаршала и к чему располагала ситуация. Сейчас она располагала к тому, что Гёринг видел перед собой самое развратное существо на свете, своими зазывающими действиями всё сильнее разлагающее мораль второго человека в Германии. Он, как и подобает любому правильному немцу, презирал педерастию во всех её проявлениях. Но как же дьявольски его тянуло к Грюндгенсу, как же ему хотелось иной раз растерзать его белое тело, сжать в тисках объятий, искусать, исцеловать, присвоить его всецело, чтобы он и думать не смел о своих развратных делишках, если только они не касались бы его, Гёринга. И только его. Едва возможностей стало куда больше, Гёринг снова рванул брюки Грюндгенса, на сей раз удачно стягивая их вместе с нижним бельём. Открывшиеся, чуть полноватые бедра сразу же оказались прихвачены цепкими пальцами, оставившими на коже полумесяцы от ногтей. Гёринг дёрнул его на себя и тесно прижался, сквозь ткань халата и домашних брюк позволяя ощутить серьёзность собственных намерений. В случае вероломного начальства граница между яростью и желанием была слишком тонка. Иногда Густаф задавался вопросом, способен ли рейхсмаршал на не менее пылкое проявление страсти в состоянии относительного душевного равновесия. Тот порой умел удивлять, однако на грани нервного срыва оно оказывалось естественным способом сбросить напряжение во что бы то ни стало. Об аккуратности при этом стоило только мечтать, и всё же театральный директор надеялся в ходе расправы хотя бы немного повлиять на неуёмную похотливость рейхсмаршала. А до тех пор солнечная улыбка во все тридцать два зуба озарила его лицо, отчего выразительные брови сразу полезли на высокий открытый лоб. Обнажённые ягодицы призывно потёрлись сквозь ткань о достоинство Гёринга, пряжка ремня качнулась, коснувшись бедра. От прикосновения холодного металла по телу невольно поползли мурашки. Видя его улыбку и ощутив ответное рвение, истолкованное как желание поскорее приступить к делу, Гёринг вспыхнул с новой силой, испытывая жгучую смесь болезненного возбуждения и гнева. Он нетерпеливо откинул полу халата и расстегнул домашние брюки, наконец, давая волю возбуждённой до предела плоти. Красная головка члена скользнула по открытым ягодицам Густафа, оставляя блестящий след от выступившей смазки на коже, с нажимом проехалась промеж них будто с намерением войти сразу же, без каких-либо прелюдий. Гёринг их не любил да и не считал, впрочем, нужными, ведь герру интенданту не впервой принимать его весьма спонтанно и резко. — Так ты все вопросы решаешь, — прошипел сквозь зубы рейхсмаршал, подхватил его ноги и, крепко сведя вместе колени, закинул обе себе на плечо, — вот, где весь твой талант… Он звучно шлёпнул Густафа по ягодице, на сей раз не соизмеряя сил и даже не пытаясь смягчить удар. Размашистый шлепок пустил вдоль позвоночника электрический разряд, от которого актёр дёрнулся и проехался спиной по сукну, зацепившегося за ткань пиджака. В этом не было ничего приятного, Грюндгенс распахнул глаза и тяжело сглотнул, ощущая, как под чужой ладонью горит чувствительная кожа. Он привык при необходимости декламировать сквозь хрип надсаженных связок, носиться по сцене, когда ноги его уже не держали, но в таком положении отвлечься от боли так просто не удавалось. Густаф отдавался на милость начальству по собственной воле. Ведь, невзирая на его истинное отношение к близости подобного рода, им в любом случае воспользуются так, как того рейхсмаршал захочет. Сопротивляться желаниям Гёринга бесполезно, он бы только пуще разозлился, и кто знает, чем бы это обернулось в итоге. В лучшем случае Грюндгенс потом не сможет сесть, не то что ходить, а в худшем… Его вышвырнут из кабинета, и это будет означать, что спокойная жизнь для него подошла к концу. Не просто спокойная: у него за душой слишком много грехов перед властью, закрывавшей на них глаза лишь потому, что интендант удобно пристроился под железное крыло Гёринга. За первым шлепком последовал второй и третий, четвёртый и пятый, каждый сильнее предыдущего, призванных показать зазнавшемуся Грюндгенсу, где его место и благодаря чему он всё ещё в фаворе. Наконец, оставив в покое его покрасневшие ягодицы, Гёринг покрепче схватил Густафа за бёдра и нетерпеливо подался навстречу, пытаясь войти одним рывком. Сделать это не удалось: член соскользнул, однако попыток он не оставлял. После проявленной инициативы, ожидаемой от него по умолчанию, глупо было рыпаться — особенно теперь, когда всё вело к одному-единственному исходу. И всё же Густаф непроизвольно сжался от красноречивых ощущений вместо того, чтобы пойти Гёрингу навстречу во всём. В спине уже ломило от избранной позы, а икры саднили после растяжки по принуждению. Процесс это не облегчало, скорее препятствовало скорейшему разрешению неловкой ситуации. Интендант даже накрыл ладонями руки рейхсмаршала, не отталкивая, но намекая, что без помощи он вряд ли мог добиться желаемого. На лице Грюндгенса застыла маска ласкового недоумения при виде подобных топорных жестов. Гёринг слыл бывалым ловеласом, но теперь напоминал скорее темпераментного кадета, нежели могущественного министра, сознающего собственное превосходство во всём, чем бы не занялся. Для Гёринга же казалось странным то, что он не может войти после стольких раз, когда у них была близость. А за несколько лет основательного знакомства она случалась нередко и зачастую спонтанно, что самого рейхсмаршала ничуть не смущало, несмотря на его брезгливость. Хотя всегда, почти всегда инициатором близости выступал именно он. Гёринг выругался после очередной неудачной попытки и, понимая, что терпеть больше не может, решил на время обойтись малым, протолкнув член между мягких, плотно сведённых бёдер Густафа, демонстрируя при этом недюжинное самообладание, чтобы не сорваться на резкие движения и не кончить сразу. Вместо этого он, легко толкаясь им навстречу, скинул ладонь Грюндгенса со своей руки и резким движением вогнал в его полуоткрытый рот два пальца, ритмично толкаясь в него, иллюстрируя то, что он хотел бы сделать… Иными частями тела. Пальцы рейхсмаршала грубо проехались по зубам Густафа, и если бы он поспешно не разомкнул челюсть, не обобрался бы проблем. Дёсны по прежнему сохраняли повышенную чувствительность после нескольких лет, минувших с операции, и чрезмерное давление вызвало бы сильное раздражение. Вместо этого интендант обошёлся малой кровью: губы Грюндгенса плотно сомкнулись поверх чужих пальцев, скользя по ним в такт мощным толчкам, а бёдра сжались ещё теснее с намерением довести Гёринга до пика быстрее, чем тот рассчитал. Это тоже было своего рода игрой, а министр не располагал ни терпением, ни выдержкой, когда дело доходило до близости со своим фаворитом. То, что Грюндгенс буквально сводил его с ума, тоже было правдой, пусть и не самой приятной для Гёринга. Ему бы хватило даже его бедер, чтобы довести себя до пика, однако планы на это тело он имел совершенно иные. Густаф в полной мере обязан ощутить, кому он принадлежит целиком и полностью. Никто иной больше не обладает таким доступом к нему, а если попытается — нужные люди быстро донесут имя человека, по которому уже вечером будут составлять некролог. Чувствуя, как сдавили его чужие бёдра, Гёринг прижался к ним теснее, из последних сил удерживаясь от того, чтобы не толкаться навстречу и не провоцировать себя лишний раз. От нетерпения крупные пальцы министра проникали интенданту едва ли не в горло, а глаза неотрывно смотрели в блестящие глаза Густафа, от близорукости немного расфокусированные, отчего во взгляде чудилось ещё больше развратной поволоки. Наконец, рейхсмаршал вытащил пальцы изо рта Грюндгенса и немедля пристроил их к сфинктеру, проталкивая внутрь два пальца разом. Рано или поздно это всё равно бы произошло, и Густаф должен был благодарен за то, что пальцы Гёринга предварительно оказались перепачканы в слюне. Не самая лучшая смазка, но хоть какая. Впрочем, ощущение чего-то холодящего и твёрдого едва не вынудило инстинктивно сжаться, отчего, несомненно, стало бы куда хуже. Рука непроизвольно взметнулась и прижалась ко рту. Интендант прогнулся в спине, откидывая голову в сторону так, что блондинистый локон, единственный на его голове, выбился из напомаженной причёски и упал ему на глаза. Зато взмах ресницами вышел на сей раз особенно трепетный. Ощущения уже граничили с болью, однако и их придётся перетерпеть. Лучше уж так, чем столкнуться с желаниями покровителя напрямую. — Не зажимайся, тебя тут не насилуют, — прорычал Гёринг, чувствуя, как тугое кольцо мышц обхватило его пальцы, заметно увеличивая риск того, что рейхсмаршал потеряет в чужом теле одно из своих колец… Стискивая его бёдра, нетерпеливо елозя между ними, Гёринг двигался пальцами внутри и растягивал достаточно небрежно, но соизмеряя силы и стараясь ничего не повредить. Ему не нужен был на руках калека или недееспособный человек. Грюндгенс всегда должен быть здоров и весел, как заводная куколка, которая будет танцевать по желанию хозяина, повернувшего ключик. Глядя на то, как трепетно дрожат светлые ресницы, слушая, как тяжело и часто дышит Густаф, Гёринг понял, что это выше его сил. Почти одномоментно он вытащил из него пальцы, чудом не оставив кольцо внутри, плюнул на ладонь и, размазав слюну по члену, наконец, протолкнул головку в растянутое тело. Колени интенданта непроизвольно дрогнули. Хорошо, что рейхсмаршал пока удовольствовался малым, не пойдя на поводу у своих жадности и нетерпения. И всё же Густаф приложил немало усилий для того, чтобы тело отреагировало не так остро на подобное проникновение. Расслабить мышцы удалось не сразу, однако грубая и непродолжительная растяжка избавила от невыносимых ощущений. В подобном обращении по-прежнему было мало приятного, но с этим хотя бы получалось работать. Ладонь, прикрывавшая рот, картинно упала на сукно рядом с его головой, а сам актёр адресовал начальству томный взгляд из-под опущенных ресниц. В нём крылось больше усталости и отрешённости, нежели какой бы то ни было страсти, зато в довершение картины с приоткрытых влажных губ слетел вздох. Шумный, помогающий справиться с болью и напряжением, но при должном восприятии кажущийся донельзя желанным. В такие моменты Гёрингу казалось, что он способен владеть своим интендантом как угодно, что актёру нравится абсолютно всё, что с ним вытворяют. Так было проще, да и сам Густаф наводил на мысли об этом своим поведением. Глядя в его лицо, Гёринг нетерпеливо рванулся всем телом, ударяясь бёдрами о покрасневшие ягодицы. От узости и жара он зашипел, ещё крепче вонзаясь пальцами в мягкие бёдра Грюндгенса, так кстати располневшие за последнее время, ведь иначе подобные хватания не ощущались бы столь остро. Однако так ли сильно заботило это Гёринга, который в данный момент казался слишком одержим происходящим и чужим телом, которое находилось в его полной власти? Возможность творить что угодно заставляла забыть о многом. Тяжело сопя, Гёринг, и так вошедший до упора, подался навстречу, будто надеясь войти ещё глубже, подталкивая Густафа вперёд и заставляя проехаться спиной по столу. Ему совсем не дали времени на примирение с собственным положением. От мощного толчка актёр снова весь подобрался, ощущая, насколько глубоко проникли в него и, судя по всему, ничуть не удовлетворились этим. Уголки глаз Густафа непроизвольно заслезились, а затылок обожгло о шероховатую поверхность сукна. Теперь он касался стола лишь головой, лопатками и ягодицами, за которые его надёжно удерживали, не позволяя отстраниться. Вся остававшаяся на нём одежда задралась, обнажая подрагивающий живот и низ спины, изогнутой в пояснице. Казалось, что и этого зрелища Гёрингу было мало. Одним рывком он задрал рубашку на нём выше, едва не к самой шее, обнажая и полную грудь, за которую схватился так же крепко, как и за бёдра. Удовлетворившись этим хотя бы немного, он сделал первый мощный толчок, наваливаясь всем телом, входя настолько глубоко, насколько позволяло чужое тело. И без того резкие движения стали ещё лихорадочнее, руки держали крепче, будто окаменев от страсти и нежелания выпускать жертву даже на секунду, дать малейшую надежду на скорое освобождение. Гёринг этого не допустит: игрушка должна получше усвоить, чья она. До тех пор, пока хозяин не развлечётся вдоволь, она обязана быть безропотной и покорной. Ведь если милость покровителя однажды сойдёт на нет, кто знает, где она окажется. — Эта роль тебе идёт, — тяжело пыхтя, выговорил Гёринг, не прерывая частой череды толчков и нарочито сильно прищипывая Густафа за сосок. Близость постепенно превращалась в беспорядочный хаос. Ощущения мешались друг с другом, трение ткани о тело вызывало лишнее раздражение. Воротник рубашки и пиджака закрывали обзор, что было скорее к лучшему — защищало от хищных взоров рейхсмаршала. Впрочем, в руках Гёринга находилось достаточно средств для удовлетворения собственных извращённых нужд. Бёдра саднили под беспощадно стискивавшими их пальцами, а чувствительная кожа сосков горела от настойчивых прикосновений. Министр совершенно не соизмерял силу. Каждое движение бёдер, каждый толчок говорили за него: насколько упоительно для рейхсмаршала обладание Густафом, отчаянно стискивавшим жемчужные зубы, дабы не сорваться на мучительный стон. Жалеть его рейхсмаршал не привык: сострадание к актёру — не то чувство, которое стоило испытывать. Да и разве имелись для этого поводы? Гёринг делал всё ради того, чтобы его фаворит жил, ни в чём себе не отказывая. У него был великолепный дом, самая лучшая еда, прислуга. Гёринг одаривал его вещами разной степени ценности, но ни одна из них никогда не стоила дешевле нескольких тысяч марок. Грюндгенса откровенно баловали, увешивали драгоценностями и берегли, как зеницу ока, а взамен требовали совсем немного. Всего себя. Гёринг двигался в нём почти исступлённо, охваченный страстью, распалявшей во всех возможных смыслах, но что-то по-прежнему было не так. Густаф не отзывался на ласки, и вот, что рейхсмаршалу точно не нравилось. Он оторвался от его груди и ухватил Грюндгенса за лицо, стискивая щёки и заставляя открыть рот. Разумеется, Гёрингу было мало. Густаф не пытался вывернуться или укусить покровителя за руку. Подобное неповиновение произведёт не лучшее впечатление, а уж после всего, что интендант «натворил», его, несомненно, ожидала короткая и драматичная расправа. Однако вместе с ним пострадали бы люди, которым театральный директор, давно слывший в творческих руках продажным и беспринципным, мог принести ещё немало пользы. Так или иначе он уже замарал себя пособничеством режиму, вместе с подъёмом принесшим в страну гибель и страх. Близкая связь с одним из больших начальников, делавшего всё для сохранения в тайне постыдной правды, не делала у моря погоды, кроме тех унижения и недомогания, которые каждая близость влекла за собой. Густаф зажмурился и застонал так томно, как только мог в настолько плачевной ситуации. Его выразительный голос вибрировал от напряжения, прикладываемого им для достижения нужного эффекта. Актёрское мастерство приходило на помощь даже в подобном нелёгком деле. И это было то, чего Гёринг хотел. Он жаждал этой отзывчивости, хотел сорвать этот стон, хотел ощущать всем своим естеством, что человек под ним — живой и трепетный, хотел понимать, что всякое его действие имеет на Густафа особое влияние, что он его чувствует. Теперь рейхсмаршал и не думал его выпускать. Он двигался порывисто и часто, пыхтел и сопел, пока испарина покрывала его лоб, заставляя волосы виться кольцами и прилипать к коже. От его движений даже массивный стол покачивался, заставляя дрожать предметы на его поверхности, сползать документы, лежавшие на краю — в том числе треклятую афишу трижды проклятого фильма, которая соскользнула и плавно спланировала на пол. Стон Густафа особенно подействовал на него, и Гёринг, наконец, вошёл до упора, приваливаясь всем своим массивным телом и с рыком разочарования в самом себе кончая внутрь. Нутро внезапно обожгло тугой струёй чужого семени. Интендант перестал дёргаться и затих, остаточно подрагивая после столь лихорадочного темпа. Он был далёк от какого-либо подобия разрядки. Да и как тут возбудиться от близости с человеком, в подобные моменты не вызывавшим в Густафе ничего, кроме презрения. Тем не менее, тихого вздоха облегчения он не сдержал. Пускай навязчивое ощущение липкости и наполненности восторга не вызывало, Грюндгенс смог полностью улечься спиной на стол и расслабить затёкшие колени. Носки его лакированных туфель вытянулись на мгновение, а руки актёр завёл над головой, демонстрируя если не подобострастие, то милостивую готовность порадоваться за начальство, сбросившее долю напряжения столь… любопытным образом. Однако начальство не то, что осталось неудовлетворённым, а ещё больше разозлилось, теперь уже на себя, за то, что всё закончилось так быстро. Обида была настолько жгучей, что Гёринг решил на этом не останавливаться. Он буквально лёг на Грюндгенса, теснее придавливая его собой, и, не выходя из него, продолжил лениво толкаться, наполняя кабинет звучным хлюпаньем. Ноги Густафа сползли с его плеча, буквально скручивая несчастного интенданта в узел. — Не надо меня расстраивать, — горячо прошептал Гёринг в его лицо и влажно прошёлся губами по открытой шее, — я ведь для тебя всё… Он не прекращал двигаться, несмотря на то, что возбуждение уже сошло, а новое пока не дало о себе знать. Но рейхсмаршал преследовал это желание. Очередное посягательство со стороны Гёринга если и было ожидаемо, всё равно доставило Густафу немалое неудобство. Откинутые в сторону ноги неловко сползли с края стола, а брюки вместе с ремнём болтались уже на самых щиколотках. Жадные прикосновения к шее, подтёки семени, с каждым толчком всё заметнее пачкающие бёдра и ягодицы, вгоняли в состояние, близкое к недоверчивой отрешённости. Как это могло с ним произойти? Как он оказался в столь унизительном положении, когда человек, имевший над его судьбой почти безграничную власть, вздумал требовать подобную плату за своё покровительство? К горлу интенданта подступил ком, а ногти одной из рук, оставшейся свободной, с нажимом проехались по сукну рабочего стола министра. На зелёной ткани остался отчётливый след — четыре полосы, блёклые, но различимые. Не прекращая размеренных, неторопливых движений, Гёринг не переставал мять, трогать, гладить и щупать. Его должно быть много, он должен занять собой всё личное пространство актёра, демонстрируя абсолютную власть и вездесущность. Все, и в первую очередь сам Густаф, должны понимать, что тот находится под защитой, он протеже и собственность рейхсмаршала. Его любимая заводная куколка. Почти лёжа на нём, Гёринг продолжал копить возбуждение. Он жадно приник к шее Густафа, после чего спустился к груди и втянул в рот сосок, облизывая и ощутимо прикусывая, оставляя вокруг ореола красный венок из отпечатков зубов. Да, Грюндгенс бестолковый и совершает опрометчивые поступки. Иногда даже казалось, что интендант специально нарывается на неприятности и впутывает рейхсмаршала, который расхлёбывал их, но его натуру не переменить. Нельзя же обвинять китайскую вазу за то, что она не кипятит воду. При всей гибкости, заработанной потом и кровью, многочисленными тренировками и репетициями, спину ломило нещадно, и Густафу пришлось кое-как улечься на боку, хотя навалившаяся туша Гёринга делу не помогала. Дыхание вновь оказалось затруднено, влажные следы чужих настойчивых прикосновений вызывали отвращение. Но даже это не являлось поводом для оказывания сопротивления. Вторая рука покорно легла поверх чужих плеч, вновь зарываясь в соболиную опушку. Сбившееся дыхание пришлось очень кстати: рейхсмаршал наверняка спишет его на счёт собственных умений, а не на недостаток воздуха. С большим трудом оторвавшись от него, Гёринг посмотрел на Густафа, на открытую грудь в испарине, на полуопущенные ресницы, удивительно длинные и светлые, отчего-то чарующие и заманчивые, роняющие острые тени на глаза. Грюндгенс не был красавцем вне сцены, но в нём крылось нечто такое, чего Гёринг не мог до конца понять, сваливая своё влечение на дурное воздействие чужой гомосексуальности. Иначе как можно что-то испытывать к нему? Расслабленный, разнеженный и понимающий, что на большее его не хватит, он сделал ещё несколько упоённых толчков и, наконец, с лёгкостью выскользнул из его тела, нависая над лежащим на столе Густафом. Следы от пощёчин на его лице горели ярким огнем, брусничные отпечатки пальцев на коже начинали синеть, и теперь уже Гёринг готов был впасть в сентиментальную плаксивость от того, что в порыве ярости попортил такую куклу. Он перехватил его руку, не отрывая взгляда от лица интенданта, и тут же почти жадно припал губами к широкой ладони. — Вы прекрасны, Густаф… Если Грюндгенс когда-либо и искал этому подтверждение, то обрёл его в рукоплесканиях публики, поддержке коллег и объятиях тех, кто стал ему дороже и ближе, чем предполагает тесная дружба. Восторги рейхсмаршала отнюдь не впечатляли: было в них слишком много наигранного и подлого, в любой момент грозившего обернуться очередной выволочкой. И всё же Густаф выдавил усталую улыбку в награду растроганному мучителю, хотя и не нашёл в себе сил на то, чтобы подняться с прокрустова ложа. Всё равно эту попытку вряд ли бы оценили, раз уж пришло время для подобострастного восхищения. Перепады настроения Гёринга походили на море во время шторма. Волны то вставали на дыбы, то с рёвом обрушивались вниз, метали из стороны в сторону всякого попавшего в их круговорот, а затем стихали с наступлением штиля. Нечто похожее происходило и сейчас: в своё время морфий серьёзно подкосил психическое состояние рейхсмаршала, с чем сталкивались все его родственники, близкие и, конечно же, фавориты. Грюндгенс не стал исключением, если не больше: он едва ли не чаще остальных испытывал на себе всю мощь этих эмоциональных бурь. — Вы ведь такой прекрасный актёр, к чему так рисковать? Верно думаете, что я всегда смогу вас защитить? Я смогу, но подумайте сами, как это тяжело, — уважительный тон с нотками почти родительского сюсюканья намекали, что вот-вот хлынут потоки сантиментов. Поцелуи с ладони порывисто перешли на открытые запястья, Гёринг скользил губами по тонкой коже, прозрачно пахнущей одним из его любимейших парфюмов и специфичным ароматом грима. — Ничего, мы просто обрежем эту нелепую песню, уберём пару сцен и спокойно покажем фильм. Не волнуйтесь, Густаф, всё будет хорошо, обязательно… Дрожащий голос свидетельствовал о двух вещах: или Гёринг вот-вот разрыдается, или… или Грюндгенс слезет с этого стола только по прошествии ещё некоторого количества времени. По крайней мере, выход фильма в прокат можно считать делом решённым. Что же касается успеха или провала, всё будет зависеть от благосклонности простых обывателей, толпившихся у афиш кинотеатров в ожидании очередных модных, а порой и скандальных новинок. — Благодарю вас за заботу, мой дорогой Герман. Слова, призванные обнадёжить расчувствовавшегося покровителя, прозвучали недостаточно бодро и весело из-за севшего голоса, однако в данный момент и это казалось большим достижением. Грюндгенс растратил за нынешний вечер всю свою хвалёную выдержку, которая не раз выручала в самых критических для него ситуациях. И пока рейхсмаршал подобострастно целовал ему руки, поникший взор Густафа упал на лицо статуи, являвшейся молчаливой свидетельницей этой расправы. В глазах Богоматери, смиренно нёсшей свой драгоценный венец, измождённый актёр видел всю тяжесть горя, стойко вынесенного любящей матерью на бренной земле. И хотя жизнь интенданта полнилась такими свершениями, за которые его, по заветам, ожидали все мучения Ада, подобное зрелище принесло хоть какой-то покой встревоженной душе. Как же он порой уставал нести с высоко поднятой головой маску шута и трагического героя в одном лице, притягательном, но измождённом. Его усталость воспринималась как сладкая нега после понятных дел. Густафу это нравилось — Гёринг был уверен — конечно же, не могло не нравиться, ведь ему оказывает внимание второй человек после фюрера, балует его на всевозможные лады, даже на те, о которых одна мысль может стать последней. Содомский грех — весь он в этом сильном белом теле, в человеке, услаждавшего своими речами тысячи зрителей по всей Германии. Любимец женщин, он предпочитал компанию мужчин, и после всего произошедшего невозможно было не признать, что сам Гёринг от него без ума. Густаф его совратил, стал не только любимой куколкой, не только очередным произведением искусства в коллекции, но ещё и самым грязным грехом, пороком, которому невозможно противостоять… Слова его благодарности, его обращение, голос, дыхание — вот, что заставило рейхсмаршала вспыхнуть вновь: открыв в себе второе дыхание, он ухватил Густафа за бока и ловко перевернул его на живот, притягивая к себе за бёдра. — Всё обязательно будет, — прошептал он ему на ухо, мощно наваливаясь сзади, — чуть позже обязательно будет… Если бы Грюндгенс знал, что вымученный знак благосклонности вновь подтолкнёт министра к краю пропасти, он бы лучше промолчал, изобразил обморок или острое недомогание, лишь бы избежать нового витка отчаяния и унижений. Актёр всецело потерял контроль над собственным телом, превращавшимся в игрушку для удовлетворения чужих извращённых потребностей. Пылающая щека легла поверх шероховатой ткани, а лихорадочный взор взметнулся к Богоматери, если не в искренней мольбе, то в поисках надежды. Аккуратные ногти из последних сил царапнули по сукну. Раз уж весь мир вдруг обернулся уродливой пародией на театр, Густафу суждено петь, танцевать, безмолвно кричать и бороться до тех самых пор, пока не рухнут декорации, обнажая пугающую, гротескную суть.