Старатель ненавидит животных.
Рей – хорошая жена, хранительница очага и уюта. Каждый день она рано встает и готовит завтрак, собирает бенто, потом провожает мужа на работу, детей – в школу; день она проводит за домашними хлопотами: стирка, уборка, готовка; вечером ужин, после – помощь с уроками, сказки на ночь и сон. И она счастлива, счастлива, счастлива…Её клеймят счастьем как тупую скотину – тавром.
Простыни Тойи, свернутые в тугой комок и спрятанные на дне корзины для белья, снова в крови. Но все хорошо. Все хорошо. Тойя – трудный ребенок, иногда… такое случается. Она прячется под одеялом, подтянув ноги к груди. Кто-то еле слышно плачет за дверью, кто-то шепотом зовет ее и просит помочь. – Заткнись, Тойя, – шипит нечто голосом ее мужа, – ты сам этого хотел. Терпи. Рей зажимает уши ладонями. Кто-то хрипло стонет, кто-то тихо скулит. Но Рей ничего не слышит. Вода в ведре противного рыжего цвета. Рей сыпет еще порошка, еще и еще, а потом долго-долго трет уродливое бурое пятно, которое никак не хочет отстирываться. А она ведь так старается, так старается… Но кровь будто бы въелась в тонкие нити. Гнев преданно лижет холодные руки и целует в висок, нежно-нежно. «Тойя снова доставляет тебе проблемы?» – хрипит Адское пламя на грани слышимости, свинцом разливаясь по венам. – Да… он снова, – в зеркале ей чудится профиль Старателя, – беспокоит меня. В голове что-то щелкает. Тойя рано возвращается со школы. Он медленно идет в свою комнату и валится на кровать. У него нет сил, его тело болит, ему жарко. Адское пламя ласково гладит нежные внутренности; он чувствует, как органы плавятся под огненными языками, как кипит кожа на бедрах и животе. Но он не плачет, нет.Ему не нравится, когда он плачет.
Дверь скрипит, из узкой щели на него смотрят два серых глаза. – Мама? – молчание давит на плечи, но ему так хочется упасть в ее ледяные объятия, как в детстве, когда причуда сжигала его руки до уродливых пузырей. – Мамочка… – он тянет к ней руки, падает с кровати. – Ты… твои простыни, – её голос звучит отстраненно. Она отводит взгляд, ей страшно смотреть в глаза. – Тебе нужно их постирать. Тойя тихо скулит, он зовет её. В его голосе столько надежды, столько… отчаяния. – Мама… – Ты должен успеть до прихода Старателя, – она закрывает дверь. – Он не любит грязь.Кто-то зовет ее по имени, кто-то просит её о помощи, но Рей не слышит, не слышит, не слышит…
Фуюми и Нацуо – её маленькие солнышки, её нежные лучики, её спасение. Рей мирно сидит напротив и улыбается, когда те мило щебечут о школе, об учителях, об уроках. Старатель на детей даже не смотрит, угрюмо ковыряясь в своей тарелке. Их веселые трели его раздражают. – Учитель сказал, что у меня одно из лучших сочинений в классе, – хвалится Юми, весело болтая ножками. – И мне, – подхватывает Нацуо, смущенно отводя взгляд в сторону, когда Рей осторожно гладит его по голове прохладной ладонью. – Нашли чему радоваться, – мрачно смеется Тойя. – Вы забыли, что в этой семье определение «одно из лучших» не котируется? Фуюми фыркает. Забавно так, воинственно… прямо как Старатель. Рей вздрагивает, улыбка у нее становится неестественной и натянутой. По столу медленно расползаются морозные узоры. – Ты мне просто завидуешь, – заключает Фуюми, искоса поглядывая на старшего брата. На губах Тойи расцветает лукавая улыбка, а в глазах вспыхивает что-то проказливое и плутоватое. – Было бы чему, – обманчиво-ласково тянет он, по-лисьи клоня голову на бок. – Родителям и одного «золотого» ребенка хватает. Старатель бьёт кулаком по столу – это гром средь ясного неба, рев дикого зверя и топот кабаньих копыт. Не слышно ни щебета Фуюми, ни шуршания Нацуо, ни мягкого шепота Рей. Тойя медленно переводит взгляд на отца; и взгляд у него спокойный, почти что мертвый. Адское пламя заливает бирюзовую радужку. – Тойя, – гремит буря напротив, раскатываясь в маленькой кухне, – кажется, ты забыл, как себя вести. – Да? – задумчиво тянет мальчик, покачиваясь на стуле. – Что-то я не припомню, чтобы ты… – Тойя! – рев почти бешенный, дикий. Тойя покорно прижимает к голове лисьи уши, стирая с лица всякое веселье; сердце в груди бьётся быстро, как у подстреленного животного. – Мы поговорим позже, – заканчивает Старатель, возвращаясь к трапезе. Они ужинают в тишине, никто не смеет проронить ни слова. Рей слышит, как кто-то скулил за дверью, как кто-то хныкал и царапал ногтями пол, как кто-то хрипло стонал, как кто-то довольно урчал и шептал грязные вещи на ухо, как скрипел пол и мерзко шлепалась кожа о кожу. Она стоит у двери в комнату старшего сына и не может ее открыть. Он ведь сам просит о Его внимании. Он его просит. Просит же, верно?.. Утром Тойя снова заперся в ванной. Рей все время глядит на часы. Он там так… долго. Гнев снова преданно лижет холодные пальцы. Она неуверенно стучится в дверь ванной. – Тойя, – неуверенно зовет его Рей. – Тойя, ты скоро? Тихий скрип дверных петель ножом режет по уху. – Мама… – голос сорванный сиплый и глаза, такие напуганные и заплаканные. Рей будто смотрит в своё отражение.Как же противно-противно-противно…
– Мама, – он тянет к ней руку, смущенно и робко. Рей неуверенно скользит взглядом по его тонкой фигуре. Бурые пятна на пижамных штанах, ожоги-клеймо на груди и боках, следы-синяки на запястьях. Он ей не сын – отражение.Ей так мерзко смотреть на себя, так противно и больно.
Она бьёт его по руке. В её глазах – лед, на лице – изморозь и раздражение. – Поторопись, – холод бьёт его по щеке. – Ты сам знаешь, он не любит ждать.