***
Ojos azules hay bellos, hay ojos pardos que hechizan y ojos negros que electrizan con sus vívidos destellos. Pero, fijándose en ellos, se encuentra que, en conclusión, los mejores ojos son, por más que todos se alaben, los que expresar mejor saben lo que siente el corazón. César Conto, "Los mejores ojos"
Когда-то холёная ладонь замирает в ладони иногда жестокой; замирает, чтобы, промедлив, всё же найти в ней опору. Стала бы она тянуть, не ощущая толчка, импульса чужого тела, направленного в одну лишь точку. Хэмфри кажется, что они карабкаются на звёздный купол, что плащ Ларсена закрыл собой Орион, рассекая навеки Бейт аль-Джаузу и Ригеля. Ему жаль, поэтому он старается занять меньше места на сверкающем лоне, пряча от света лицо. Луч короны, бесстрастный судья, наверняка прожёг бы насквозь его грехи — но пока это всего лишь Луна, созданная только для того, чтобы разделять темноту. Александр, упираясь каблуками в край ящика, сгорбил спину — очертания сильных мышц, как крылья, выдавались сквозь натянутую рубашку; но ширма задумчивости мешала видеть дикую свирепость. Он мог бы быть писателем, жестоким критиком, перечитывающим собственные работы для того, чтобы встретиться с собою прошлым; но его поэмы вырезались ножом на сердце. И тем были опаснее. Холодный воздух заскользил по лёгким, так плавно заскользил, что Хэмфри никак не мог насытиться, словно чахоточный, глубокими глотками. В обучении лимитами тела достигать красоты Ларсен преуспел, не вполне объясняя своих целей. В них заглянуть — всё равно, что в себя: глубоко — утонешь, неглубоко — лоб расшибёшь. Несомненно, между ними разрасталось что-то больше, чем молчание, но, хотя им было до смерти скучно, разбрасываться догадками не хотелось. Оба не были ни настолько глупы, ни настолько молоды, чтобы поддаваться порыву — как казалось — единственно одиночества. Между тем, им не оставалось ничего, кроме бытия вдвоём — паразитического сосуществования, исключающего существование; по крайней мере, в той форме, в которой оно представало до. Переродившись, оголились нервы, прежде привязанности пуская раздражение, а может, за раздражение принимая привязанность. — Хэмп, — фри-Ван-Вейден. Складка меж бровями, как черта между дуэлянтами, напомнила капитану о неутраченной его подневольным собеседником чести. Тем резоннее упрямство, — Хэмп, ты дневник ведёшь? — Имею ведь я право распоряжаться свободным временем. — Написанные слова — гнилая клеть для мысли и чувства. Увлечение опасное. — Остальные играют в рулетку. Взгляд Ларсена остановился на Хэмфри, даже блики отплывающей луны утихли в нём, устраняя тень завесы. Ничего на свете нет прозрачнее непонимания. — И что же? Что же, смерть — слабость большая, чем смутные порывы сердца? — в голосе капитана, обыкновенно равновесно разбавленном усмешкой и интересом, теперь бал правило живое любопытство. Будь то уловкой, приманкой для остатков энтузиазма Хэмфри — последний устоять не мог. — А слабость в сердце? — Волк не успел облизнуться, Ван-Вейден на продолжении настаивал, ударяя дублетной очередью: — Образно говоря. Охотничий рожок прозвучал тише ровного дыхания надморья, но слух чуткий уловил бы грядущий лай собачьей стаи. Взвиться, щетинясь, — рано; отступать, хромая — поздно без того измотанному зверю. Капитан скрестил руки, провалившись спиной в ложбинку меж ящиков. Хэмфри лицезрел только профиль его: дело забавное; обширная личность умещалась в презрительный изгиб губ. У Ларсена в нём была такая черта — чёрточка, вторая под углом морщинка: съёжившись, сформировавшись, она напоминала знак равенства, должный, видно, обозначать равнодушие. Но Хэмфри по мечущимся отблескам света видел, что глаза его недремны. Их рыскающие в памяти, в космосе блики, разрывающие темноту, устремлённые к неведомой истине, отводили огонь от Ван-Вейдена: ему нравилось, прижавшись щекой к металлическому ободу, наблюдать за полётом со стороны. На грань сна его возводило очарование, даря воображению образы, трепетавшие на нитях души и даже памяти: легкие, обманчивые. Были б невинны, только упивались главным грехом. Познанием. — Образно говоря… — на солёные губы прилегла улыбка, развеселённая тем, что «образы» не нуждались в интерпретации. Слова, напротив, их пугали, загоняя в тень: счастье, что теперь тень всюду. Ларсен отвернулся от, как ему думалось, насмешки, в сомнении не вполне владея ситуацией. — «Сердцу», как Вы это называете, свойственно испытывать обиду, зависть, свойственно липнуть к тому, что будто бы способно его спасти. Вы думаете, что, замарав лист чернилами, повелеваете светом и собой — нет, Вы только увековечиваете позор, растраченные попусту силы. Мужчине должно стать выше свойства, расправляться со страстями молниеносно, попирать ногами привязанности, как якоря, сдерживающие ветер в парусах. Моряки лучше других об этом знают, а от смеха публики я знаю два лекарства: утопиться и повеситься. — Не противоречите ли Вы себе, говоря «превзойти» после «умереть»? — Ты сам упорно защищаешь метафорическую «душу», веришь в её спасение где-то под крышкой гроба, если гроб, конечно, на твой горб найдётся. — В том и дело, капитан, — Хэмфри даже не поморщился от шутки, брошенной зло да бессмысленно, — что в это верю я. Две-три чайки грудью легли на воду, плюхнувшись в тишине. Липкий, даже манящий страх звал проверить, не утянула ли их безвозвратность — словно все они по подобной спирали не скатывались. Ван-Вейден, несмотря на удачный аргумент, ощущал, что с каждым мгновением затянувшегося молчания он крепче и крепче сжимает знамя первенства в гонке к одному концу. Как быстро сон его сменился тревогой. — Мы и не антиподы, — взгляд по щеке царапает горячим пятном, но посмотреть в ответ — увольте. Нет, не из боязни увидеть сжатые зубы, суровые брови: из нежелания выдать удивление и испытать стыд. — Но в этом вопросе, мне казалось, — вскинув руку, Хэмфри изобразил попытку прикрыться щитом размышлений Ларсена, предоставляя ему додумать окончание фразы. Из всех преимуществ, он получил один приглушённый скрипом мачт вздох. Пат. — Это ведь не роман, что бы Вы не писали в своём дневнике. — Вы переоцениваете силу моего воображения, — и без того достойно пера: широкие морские просторы, пьянство и склоки, огромные, непоколебимые скалы, рождающиеся на небесах и падающие в воду… Он всё-таки посмотрел на капитана, тронутый невольным сравнением. Тот рукой приглаживал жёсткие волосы, пропуская их через пальцы, блестящие светлеющей ночью, как волчья пена; вид его, усталый, но непобеждённый, намекал на головную боль, верный пособник рассеянности. Пауза затянулась вновь, как узелок в памяти. — В таком случае, суть нашего спора… — …в том, стоит ли ждать, желая. И в цене риска, — он покачал головой, будто сбрасывая с себя мандраж, если только этот человек был способен на страх, а затем замер в размышлениях крепче прежних. — Но, думаю, нарекая цели, мы исчерпали разногласие. Безусловно, оставшись при собственном мнении; подумать только, как часто теперь Хэмфри приходилось искать в себе ответы на вопросы, как инстинктивно противилось нутро ошеломляющим атакам. Оттого в беседах Ларсен ещё исчерпать себя не успел — ему довольно было позволить Ван-Вейдену заглянуть в собственную голову. Впрочем, это после: чувствуя подле себя тяжесть утомления, он притих, вперив глаза в море, едва отличимое от неба. Спящее зеркало — зеркало скольких душ? — Эти…волны, — ничего удивительного не было в том, что капитан проследил направление его мысли — лишь хотелось, чтобы не дошёл до неё полностью. — Словно непрестанно меняющиеся маски, и лишь в редкие моменты… В эту долю мгновения, когда голос его вдохновенно растворился, а речь застыла — в эту долю мгновения Хэмфри обеспокоился чужим рассудком, и невольно оставил бархатистую черноту в покое. — Они могут быть мрачными, как хмурое свинцовое небо; могут метать искры, отливая стальным блеском обнажённого меча; могут становится холодными, как полярные просторы, — ободряя себя нарастающим ответным пониманием, он становился увереннее, и в самодовольстве умел быть прекрасно неосторожен. — Или тёплыми и нежными. Относясь к заметкам своим равнодушнее, нежели к незаурядному уму Ларсена, Хэмфри далеко не сразу признал им же написанные строки. Призывая в воображении наяву возникший образ, они ведь, в сущности, не отличались теперь от любых других. Зато повод к спору начал расцветать в красках. И не он один. — …и в них может вспыхивать любовный огонь, обжигающий и властный, мистер Хэмфри Ван-Вейден, — и ничего, лучше тона его, этого не обнажало. — Но это я так, знаете. Образно говоря.