***
Хаджи-Тархан, столица Астраханского ханства, 1522 г.
Письмо, пришедшее в прошлую седмицу, обещало сюрприз. Олег написал, что его ждет «хәзерге» — подарок, и упомянул что-то про «хөрмәтле кунак», то есть, дорогого гостя. Письма с самого начала их разлуки были на татарском — чтобы Серёже представился случай поупражняться в незнакомом языке, а Олег не тратил свое ценное время на сложную грамматику, забытую с детства. Они писали друг другу о новостях, о здоровье, о будущем. О военных победах Олега и росписи колоннады в южном крыле дворца, которой руководил Серёжа. Их переписку нельзя было назвать ни интимной, ни отстраненной — оба танцевали по краю приязни и теплоты, не переходящей в страсть. Серёжа скучал. Они не виделись почти год, но в голову княжичу то и дело лезли безрадостные мысли и опасения: вот ему кажется, что он скучает по мужу, но что, если при встрече он снова сорвется в истерику? Что, если вся робкая нежность, вся тоска по Олегу, что Серёжа копил в себе этот год, растает утренним туманом от первого же прикосновения? Он и так достаточно винил себя за ту отвратительную сцену в их брачную ночь — должно быть, Олег жутко в нем разочаровался, раз отослал его от себя, счел неразумным избалованным дитём, неспособным к браку и взрослым поступкам. Уезжая, воевода, конечно повторял ему, что военный лагерь — не место для молодого омеги, и что он не станет рисковать его жизнью, но Серёжа видел в этом другой смысл. Путешествие в Хаджи-Тархан было недолгим и даже приятным, дворец — просторным и светлым. Серёжа привез с собой молодого толмача Димитрия, чтобы тот обучил его татарскому, а с ним Юлю, дочь кузнеца, его поверенную и прислужницу. Хан Джанибек принял омегу с благожелательностью, почти отеческой симпатией. Серёжа избегал светской жизни, по большей части проводя время в стенах дворца или в саду. Ему не хотелось привлекать к себе чужое внимание. Без наследника он был всего лишь чужаком, захомутавшим завидного жениха, по которому, как оказалось, сохли многие знатные омеги Хаджи-Тархана. Он обустраивал имение, заказывал настенные росписи и новую мебель, писал письма. В последнем Олег написал ему о сюрпризе, и Серёжа ждал его возвращения, без труда сложив в своей голове два и два. Потому, когда слуги доложили, что ко дворцу воеводы Бурелара приближаются всадники, Серёжа выбежал встречать супруга, не сомневаясь ни на мгновение. За всадниками ехала повозка, и Олега среди конных не было. Сердце Серёжи замерло пугающим подозрением: что, если воевода ранен? Что, если в повозке безжизненное тело?! Он прижал ладонь к животу, заставляя себя успокоиться. Нужно было сохранить лицо перед дворовыми, какие бы страшные вести его ни ждали. — Где воевода Бурелар? — спросил Серёжа у всадников. — Где ему и следует быть, — раздался хорошо знакомый насмешливый голос, — командует осадой города. Полотнище сдвинулось, и из повозки показался боярин Бехтиев. Он неловко вывалился на двор, едва устояв на ногах — грузное тело и возраст уже не позволяли ему держаться в седле. — Соскучился, сын мой названный? — Бехтиев выпрямился, раскинул руки, ожидая обьятий, и нацепил на лицо самую добродушную улыбку. Серёже она показалась оскалом. Он не мог дышать: стоял, замерев на месте, под летним зноем, на разогретой узорчатой плитке, и ему было холодно от страха. Мороз пробирался до костей, вызывая не дрожь, но ее предчувствие. Господи, только не снова… Только не он… — Но где воевода? — упрямо переспросил Серёжа. — Почему он не приехал? — Потому что он воюет, Серёжа, — Альберт незаметно для прочих подмигнул ему, — но он просил тебя проведать, да и я истосковался по любимому сыну, вот и решил по дороге домой сделать небольшой крюк и посмотреть, как ты на новом месте устроился. Что же, не обнимешь названного отца? Княжич не мог двинуться, он словно примерз к месту. Последний год Бехтиев приходил лишь в кошмарах, и видеть его наяву оказалось невыносимо до режущей боли в животе. «Нельзя дать повод для пересуд», — приказал себе Серёжа, с трудом переставляя ноги. — «Нельзя, слухи разносятся быстро, дворовые всегда рады посудачить о господах. Нельзя посрамить славу этого дома, нельзя отказать в гостеприимстве.» Бехтиев стиснул его в медвежьих объятиях, оторвал от пола, а после трижды расцеловал слюнявыми губами, по православной традиции. — Я буду рад, если вы разделите со мной хлеб и вино, Альберт Адамович, — ровно произнес Серёжа, не глядя на него. — Двери этого дома открыты для вас, и мы почтем за честь принимать вас, как нашего гостя. Бехтиев в ответ лишь плотоядно улыбнулся. Отправив боярина устраиваться и переодеваться к ужину, Серёжа едва успел добраться до своих покоев, как его вырвало желчью прямо на дорогой расшитый ковер у кровати. В глазах помутилось. Воспоминания, которые он гнал от себя последний год, кружились в голове каруселью на воскресной ярмарке — яркие до рези в глазах, громкие до глухоты. Войдя к нему, Юля поняла всё без слов и принялась болтать, отвлекая его от тяжелых мыслей: про то, что ковер еще можно спасти, что к ужину подадут козлятину в травах и дыню, а вот хорошее вино стоит спрятать до лучших времен, Бехтиев вылакает и то, что покислее, и разницы не заметит. Серёжа не знал, как нашел в себе силы умыться и сменить одежду. В рукав и голенище он спрятал по кинжалу; он не ожидал, конечно, что Альберт попробует надругаться над ним вместо ужина — ужин тот никогда не пропускал — но холодная сталь приятно касалась кожи, возвращая Серёже немного спокойствия. Юля вывела его из опочивальни под руку, хотя всё, чего княжичу хотелось — запереть двери и выставить охрану, не видеть этого человека, не слышать его голоса, забыть, что он когда-либо ходил по земле. Бехтиев сидел за столом, накрытым на две персоны. Умница Юля уже отправила толмача бежать с приглашением Хану Джанибеку и его молодому племяннику Алтану, с которым Серёжа успел подружиться, но успеть на ужин они никак не могли. Им с боярином предстояло провести вечер наедине, исключая слуг. Еда не лезла Серёже в горло, хотя повар во дворце был отличный, приловчившийся готовить для Серёжи привычные его народу блюда. Княжич сидел так далеко от гостя, как позволял стол и этикет, ковырялся ножиком в спелой дыне, на мясо даже смотреть не мог. Бехтиев ел за двоих, пил за троих, смотрел на Серёжу тем же взглядом, что и на козлятину в травах — голодно. — Расскажи, как тебе жизнь в браке, сын мой названный? — улыбнулся Альберт Адамович и стукнул ногтем по кубку, приказывая его наполнить. Юля, стиснув губы в тонкую презрительно изогнутую линию, долила ему еще вина. — Всё в порядке, Альберт Адамович, — ответ прозвучал нервно, слишком быстро. Серёжа сглотнул, сделал вдох, и сладкий запах дыни показался ему гнилостным. — Когда детки пойдут? С первого раза, вижу, не вышло, так оно и понятно, у тебя течки не было тогда. — Я предпочёл бы обсудить что-нибудь иное. Живот свело режущим страхом. Боярин не зря вспомнил про течку: хоть беты и не чувствовали ее приближение по меняющемуся запаху омег, что-то в Серёже, должно быть, выдало его. Течка близилась, вторая со времени свадьбы, и эту княжичу тоже предстояло провести одному. В прошлый раз Юля носила ему травяные отвары, обтирала мокрыми полотенцами и заставляла поесть, а еще ругала за то, что Серёжа не хотел поласкать себя. Он знал, что это сняло бы боль, но даже мысль о собственных пальцах внутри была невыносимой. В этот раз Серёжа собирался попробовать. — А к чему неуместное в нашем случае стеснение, Серёжа? — Альберт насмешливо на него глянул. — Чего я там не видел? Это было неприкрытой наглостью. Серёжа прижал ладонь к животу, задавливая внутри возмущенный крик. Законы гостеприимства, будь они неладны! Он бы высказал гнусному растлителю все, что о нем думает, но это было невозможно. Юля, стоящая с медным кувшином за его спиной, вытаращила глаза в неверии. Шагнула к Серёже, напоминая о своем присутствии, долила ему вина, хотя его кубок и так был полон. — Оставь нас, милочка, — боярин небрежно махнул ей рукой, — нам с сыном нужно поговорить с глазу на глаз. — Я служу княжичу, и приказы принимаю лишь от него, — отбила невозмутимо Юля. — Что ты себе позволяешь, чернавка? — тут же вспылил Бехтиев, оборачиваясь к ней. — Забыла, кто твою семью из долгов выкупил? — Ступай, — Серёжа кивнул ей, вспомнив, что Бехтиев прав. Юля служила ему, но ее отец до сих пор ковал мечи и подковы, а младший брат был конюхом, и мстительный боярин мог отыграться на них. Юля вышла. — Распустил ты прислугу, Серёжа, — Альберт Адамович покачал головой. — И сам, я погляжу, без меня распустился. Глядишь волком, не улыбнешься, слова ласкового не скажешь. Серёжа счел за лучшее промолчать. — После полуночи я навещу тебя, как раньше, — пообещал Бехтиев, вытирая руки от жирного мяса, — только ты не запирайся, а то хуже будет. В княжеском тереме у Бехтиева была связка ключей от всех дверей, и от Серёжиной горницы тоже, а здесь — нет, потому он и решил обговорить это наперёд. — Вы забываетесь, Альберт Адамович, — Серёжа потянулся за вином, но его руки дрожали. Он спрятал ладонь под расшитым рукавом домашнего платья, коснулся холодного кинжала. — Я в этом доме хозяин, я и мой супруг воевода Бурелар, и наше гостеприимство имеет границы. — Ой, не смеши меня! — Бехтиев прыснул, в горле забулькало вино. — Какой ты хозяин? Ты хорош лишь затем, чтобы ноги раздвигать, и татарин твой это знает. Знаешь, сколько омег ублажают его там на войне? И что то за омеги! Ладные, роскошные, жаркие, как южные ночи, и послушные слову альфы — тебе стоило бы взять с них пример. — Вы не альфа, и я больше не принадлежу вам, — напомнил ему Серёжа. Горло сжалось. Ложь, клевета, Олег не мог… Или мог? У Серёжи ведь не вышло дать ему то, что нужно любому альфе. Он испортил их первую ночь, не отважился на вторую, а письма… письма могут лгать. — И что? Он изменяет тебе, ты можешь изменить ему, — Бехтиев допил вино и подавил отрыжку. — Так будет только справедливо: я утешу тебя, а теперь, когда нет преград и можно пользовать тебя, как любую омегу, тебе понравится, обещаю. — Этого не будет, — выдохнул Серёжа, — вам придётся меня убить. — Зачем же так жестоко? Я просто расскажу твоему татарину, что ты к нему попал уже порченный, как ему такое понравится? Или мне всему двору Хана Джанибека рассказать? Как думаешь, муж твой от этого выиграет? — Не смей, — прошипел Серёжа, судорожно схватившись за край стола. — Не смейте. Только заикнитесь, и я потяну вас за собой. Я не стану молчать о том, кто меня обесчестил, это понятно? — И кому из нас поверят? — Бехтиев потянулся за краюхой хлеба и принялся водить ею по блюду, собирая застывающий жир. — Я ведь бета, у меня нет причин желать тебя, нет гона и запахов. — И разве это не делает твой поступок еще хуже? — тихо спросил Серёжа, но Бехтиев в ответ только пожал плечами. — Совсем забыл, твой басурманин передал тебе подарок, — Альберт Адамович встал из-за стола, помогая себе руками, отряхнул расписной кафтан от крошек и полез к седельной сумке. Он вытащил небольшой свёрток, обернутый в пергамент и перевязанный конопляной веревкой. — Что там? — Серёжа вытянул шею, приподнялся над столом. — Сейчас посмотрим, — ухмыльнулся Альберт Адамович, развязывая узелок. — Отдайте! — Серёжа встал с места, сделал шаг и замер. Ловушка. Это ловушка. — Подойди и забери, — Бехтиев улыбнулся, сорвал слой пергамента. Под ней оказалась свернутая белая ткань, от которой тут же потянуло Олеговым запахом. — Отдайте, это не ваше! Это мой подарок! — О, как мило, — Бехтиев расправил полотно, оказавшееся льняной нательной рубахой, всплеснул руками, — Серёжка, гляди, тут записка: «Свет мой, я посылаю тебе знак моего расположения и ещё рубашку, в которой я провел гон. Надеюсь, ее запах поможет тебе в следующую течку.» — Отдай! — чуть не плача повторил Серёжа. — Это моё, ты не должен был читать! — Что тут еще за «знак расположения»? — Бехтиев спрятал в кулаке небольшое украшение на цепочке. Поднёс к лицу, силясь разглядеть узор на серебряном кулоне с головой волка. Серёжа узнал подвеску: Олег очень дорожил ей, говорил, что она у него от отца, погибшего, когда он был совсем маленьким. — Безделушка, — решил Бехтиев, взмахнув украшением, чтобы княжичу было лучше видно, — я бы тебе подороже купил, с яшмой и янтарем, если бы ты был со мною поласковее. Рубашка вдруг выпала из его рук, и Серёжа времени не терял. Пока Бехтиев неловко сгибался, чтобы поднять ее, Серёжа бросился вперед и выхватил льняную рубаху прямо у боярина из-под носа, отпрыгнул назад, когда тот попытался схватить его за платье. Рубашка пахла, как Олег: глубокий запах рассветного леса, свежей хвои и ветра. — Что за детские игры, Серёжа? — пожурил его Альберт Адамович. — Хочешь свою безделушку? Придётся ее отработать, просто так я ее тебе не отдам. — Оставь себе, — плюнул в сердцах Серёжа, прижимая рубашку к груди, — Олег вернется — я всё ему расскажу, пусть хоть казнит, хоть милует, но ты меня больше пальцем не тронешь! — Ты и раньше так говорил, — Бехтиев сунул кулон в карман и сдвинулся так, чтобы перекрыть путь к двери столовой. — Но я находил способы тебя переубедить. — Тогда отсюда выйдет лишь один, — Серёжа тяжело сглотнул, выхватил из рукава кинжал и направил его на боярина. Запах Олега будто придал ему сил. Закипающие на глазах слезы высохли, сердце гулко стучало в горле. — Вот гаденыш! — взревел Альберт Адамович. — Я тебя вырастил, выкормил, а ты, мразь неблагодарная…! Серёжа не заметил, как это произошло: слишком громко стучало сердце, кровь шумела в ушах, перед глазами плясали отблески свечей. Сталь ударилась о сталь. Кинжал оказался на земле, руку Серёжи прошило болью — должно быть, схватив подсвечник, Бехтиев выбил у него из рук кинжал. Второй удар пришелся по голове — кулаком, не подсвечником. Серёжа пошатнулся. Грубая рука впилась княжичу в волосы, и его потащили к столу. — Нет, пусти! Стой! — закричал Серёжа, но Бехтиев был сильнее. Он всегда был сильнее. Зазвенела посуда, сброшенная на пол, остатки вина растеклись по ковру. Бехтиев толкнул Серёжу вперед, нагнул над столом, заломив руки; княжич пинался острыми каблучками ему по коленям и сапогам, но надежда оставляла его. Он думал, что хотя бы сейчас сможет отбиться, что прошедший год изменил его, излечил, но всё повторялось заново. Альберт Адамович задрал на нем верхнее платье, уже схватился за нижнее. — Ты можешь думать о своем татарине, если хочешь, котёнок, — захрипел боярин, придавив его собой, — но ты должен помнить, кому принадлежишь на самом деле. — Я убью тебя! Не смей, пусти! — В этот раз сделаем все правильно, раз дверца и так распечатана, — приговаривал Бехтиев, шурша кафтаном, — а потом и в заднюю дверцу, да? По старой памяти. Тебе понравится, Серёжка, хватит пищать. Дверь открылась, и в комнату заглянула Юля с подносом. Бехтиев грязно выругался, выпрямился, чтобы увидеть, кто посмел нарушить их уединение. Без тяжелой туши над собой, Серёжа снова смог дышать. Сердце билось в ушах и в горле. Юля раскрыла рот, точно рыба, выброшенная на берег. Серёжа даже не стал дожидаться ее слов, он вырвался из чужой хватки, вильнул в сторону, подхватил оброненную Олегову рубашку и вылетел в коридор. *** — Он точно придет ночью, — обреченно повторил Серёжа. — Он всегда приходит, когда обещает. — Как придет, так и уйдет, — уверенно кивнула Юля, расчесывая его волосы у зеркала. — Я буду с вами, а за дверью поставим Грома — он ради меня на всё пойдет, будет стоять, сколько нужно. — Не будет с этого толку. Он как вурдалак, найдет способ пройти сквозь стены. — Значит, развесим чеснок и заточим осиновый кол, — с готовностью пообещала Юля. — Мы вас в обиду не дадим, княжич. — Если бы дело было только в нем! Он может выдать мою тайну, может расторгнуть союз, а Хан Джанибек дорожит этим союзом, он доволен Олеговыми победами, он сам мне говорил. Один Бог знает, что Бехтиев будет делать, наткнувшись на запертую дверь. Юля ловко разделила его волосы на три части и принялась плести косу, чтобы за ночь не спутались. — Вот тогда и увидим. Попробуйте поспать, княжич, набирайтесь сил. А я пойду украду для вас подвеску — наш гость уже час как храпит беспробудно. Серёжа не мог точно определить, удалось ли ему заснуть. Сны смешивались с явью, пьяный боярин кричал через дверь, колотил кулаками и ногами. Отходил, сквернословил, проклинал невозмутимого Игоря, возвращался снова. Серёжа слышал это всё урывками, а когда не слышал воплей Бехтиева, видел его в больном полусне. Звук поворота ключа. У Альберта Адамовича есть целая связка, от каждой комнаты в тереме, и где бы Серёжа не прятался, он всегда его находит. Металлический лязг ключа в замке — раз. Тяжелые шаги от двери к его постели — два. Похотливый шепот на ухо, духота — всегда на животе, всегда лицом в подушку, всегда не хватает воздуха. Всегда больно. Так, чтобы Серёжа не понес дитя, чтобы сохранил невинность для будущего мужа. И какая разница, если всё остальное тело — истоптано, испачкано, истерзано. Шепот меняется на приказы, приказы — на гнев и горящие пощечины. Никогда медленно, никогда с маслом. Никогда нельзя плакать. — Не упрямься, щенок! — кричал через дверь Бехтиев. — Сейчас сбегутся слуги, и я молчать не стану! Всем расскажу, как их хозяина в задницу пользовали задолго до свадьбы! — Вы пьяны, Альберт Адамович, а княжич Разумовский примет вас утром, — вторил ему голос Игоря, балансирующий между гневом и притворной учтивостью. До своей десятой весны Серёжа называл опекуна «тятей» или «тятенькой»; так с детства повелось, когда он не мог еще выговорить сложное западное имя. Потом Бехтиев настоял, чтобы его звали по имени-отчеству, без глупостей, и Серёжа, конечно, подчинился. Злить отчима ему никогда не хотелось. Но когда Альберт Адамович впервые пришел в его спальню посреди ночи, Серёжа всё повторял сквозь слезы: «Тятенька, не надо!», «Тятенька, не губите!», надеялся, что тот остановится, одумается, очнется. Надеждам его не суждено было сбыться. Юля сидела у изголовья его постели, прислушиваясь, а Серёжа заново проживал худшие моменты своей жизни, приходил в себя, слышал ругань и крики и снова захлебывался мучительным полусном-полуявью. Он очнулся, услышав еще один голос, звучавший громче и сильнее, чем перебранка Игоря с Бехтиевым. — Позорище, вы посмотрите на себя! — с презрением говорил темник Дракон. — Напились, как свинья, будите людей, нарушаете покой хозяев этого дома. Вы что же, не дорожите нашим союзом? Разве наша армия под началом воеводы Бурелара не сокрушает ваших врагов? Хан Джанибек расстроится, узнав, как ведет себя его союзник под чужой крышей. Бехтиев, признав в нежданном госте могущественного темника, равного Олегу, разом сник и позволил слугам увести себя в опочивальню. — Благодарю, төмән Аждаһалар, — обратился Серёжа к Дракону на татарском. — Но как вы узнали, что мне нужна помощь? — Алтан попросил вас проведать, сказал, уж очень напуганный был вид у Димитрия, толмача вашего, — голос Дракона через дверь звучал глуше, но так же насмешливо, как и всегда, а затем вдруг посерьезнел. — А если эта пьяная свинья еще хоть нос высунет из своей спальни, я его прикончу, клянусь честью моих предков. — Я в долгу перед вами, төмән Аждаһалар, с этого дня и до моей смерти. — Пойду, я, княжич, — усмехнулся темник Дракон, — а то разит от вас, как от цветущего сада. Щеки обожгло стыдом. Серёжа был настолько не в себе, что сам не заметил, как от всех переживаний у него началась течка. Привычно сводило нижнюю часть живота, кожа горела и покалывала, боль подбиралась волнами, тайком. Еще неделя мучений, Боже, будто мало было Бехтиева… Но догадливая Юля принесла ему подаренную рубашку, Серёжа уткнулся в нее лицом, глубоко вдохнул знакомый запах, и режущая боль внизу живота вдруг сменилась нестерпимо-жарким томлением.