F 63.9

Без четверти два. Лирик быстро переходит дорогу, едва выйдя из автобуса. Если она опоздает на встречу и сегодня – её точно пристукнут Лоркой по голове и скажут, что так и было. Потом, конечно, отойдут, напоят кофе и начнут со всем дружеским пристрастием допрашивать на тему «что там с Гюго?». В этом вся Ламанчская – если что-то втемяшилось ей в голову (в данном случае, втемяшилась идея свести вместе некогда самую скандальную пару бывшего второго курса института), то пиши пропало. Хотя, если честно, Есениной и самой очень хочется иметь что ответить на этот самый животрепещущий вопрос. Потому что Гюго – вот он, есть. Но вот надолго ли это? Всерьёз ли? Искренние переживания мешаются в голове этика со страшилками родственников и вроде бы случайными поговорками-прибаутками «тридцатник на пороге», «пора заводить семью, если не хочешь заводить кошек» и далее по списку. Еся сама уже не знает, что из этого её и в самом деле волнует, а что навязано. Но пытливые серо-голубые глаза из-под цветных очков смотрят так, что врать не получается даже самой себе – в итоге общими усилиями удаётся выяснить, что самое главное на данный момент – что любимый и любящий подревизный рядом, остальным можно пренебречь. Не так уж и сложно понять, если прислушиваться к внутреннему голосу и разговаривать со своим «я» откровенно. Конфликты и сложности, понятное дело, будут, куда же без них – но мигающее на экране телефона «Энтузиаст» с сердечком напротив имени перевешивает все страхи о будущем. Донна с преувеличенной сосредоточенностью допивает любимый американо, иногда кидая по-сестрински нежный взгляд на воркующую по мобильнику миражницу. Одной счастливой парой больше, плохо ли? Половина четвёртого. Габен подходит к немного обшарпанному девятиэтажному зданию и чувствует себя едва ли не менестрелем, готовым серенаду под окном закатить. Впрочем, прибегать к помощи искусства не требуется – его персональное чудо, она же головная боль, к которой по обыкновению прилагаются золотистые локоны, смеющиеся глаза и беспроводные наушники, уже торопится по ступеням вниз и меньше, чем через минуту, оказывается рядом. Будто маленькое личное солнце засияло для одного отдельно взятого Мастера – он уже готов и на край города, и на край света, и куда угодно, куда бы Достоевская ни позвала. А у неё в руке дорожная сумка с нехитрыми пожитками на пару дней да электронные билеты в памяти смартфона – полчаса скорым междугородним и они оба на другом конце области, где их никто не найдёт. К чёрту Горького, к чёрту Датскую, требовательность которой со вступлением в должность заведующей возросла в разы, к чёрту Робеспьера, если ему опять трудоголизм покоя не даёт… У них отпуск. Небольшой, всего-то в несколько дней, но законный отпуск. Досточка хохочет так звонко, будто в дошкольное детство вернулась. Логик с готовностью поддерживает её идею о побеге, и уже через десять минут они садятся в такси, а там – вокзал, пригородная электричка и уютные места в самом хвосте вагона. Одни на двоих наушники, чёрный чай в термосе (зелёный Мастер по-прежнему именует «прескверной на вкус отравой») и путь до пустующего уже почти год загородного дома, где всегда можно зажечь камин, выключить посторонние источники света и отключить доставшие вконец телефоны. Простейший рецепт закрепления счастья, которое вообще-то досталось обоим нелегко от слова совсем. Зато хотя бы сейчас можно выдохнуть, отбросить сожаления о прошлом, забыть о страхах за будущее и наслаждаться моментом. Начало пятого. Джек устало ставит на землю дорожный чемодан, сойдя с совершенно другого поезда. Возвращение в родной город служит ему сигналом, что хотя бы что-то в его жизни идёт как надо. Хотя бы ненадолго стоило уехать из этого города – отдохнуть от бесконечной иностранной литературы, статей про фармакологические компании, не делить жилплощадь с шумными соседями и не думать об одной полутораметровой очкастой заразе, превратившей его меньше, чем за полгода, в какого-то нытика. Нет, формального повода упрекать в чём-то Ламанчскую у Лондона не было ни тогда, ни сейчас – она же не налево от него гуляла, а просто поставила перед фактом и ушла, развернувшись на своих пятисантиметровых дышащих на ладан каблуках. Но вот куда ей было идти? К этому то ли Гуманисту, то ли Аналитику, то ли Хранителю, то ли чёрт разберёт кому, которому она сто лет в обед не была нужна? Что такого экстренного могло стрястись весной, заставив её выдернуть его с законного обеденного перерыва… для чего? Чтобы просто бросить? Бросить и сообщить, что её беспокойное сердце и больная голова давно принадлежат неведомо кому, а значит, в их дальнейшем общении и подобии отношений нет никакого смысла. Прошло три месяца. Лондон не сошёл с ума от горя – да и было бы от чего. Нет, жил своей жизнью, но нет-нет, да вспомнит на ночь глядя знакомый взгляд из-под очков и резковатый звонкий голос. Схватится за телефон, напишет что-нибудь, попросит вернуться. Она прочтёт, конечно, и даже ответит – что всё понимает, но ничего не может сделать, потому что сама точно такая же невезучая неудачница. Он извинится, обругает себя за глупость и пропадёт ещё недели на три. И так тянулось до середины лета. Только вот сегодня почему-то – отпустило. Джек с наслаждением вдыхает воздух родного города, катит чемодан по раздолбанной дороге и совершенно случайно не замечает точно такого же чемодана, движущегося навстречу – не самостоятельно, конечно, а на живом буксире. Всё, что видит логик – маленькие женские ноги в слишком массивных кроссовках, усталый взгляд из-под очков (вот ведь проклятье!) и что-то зелёно-пепельно-серебристое вместо причёски. Пока он с трудом соображает, спохватываясь и помогая жертве их общей неуклюжести встать на ноги – но кому-то там, в высшей вселенной, уже известно, что писать Ламанчской ему не захочется больше никогда. Пять двадцать. Достоевский клянёт себя последними словами, бредя домой. Опять, опять и опять. В очередной, он уже сбился считать в который раз у него не получилось сделать предложение самому главному Гамлету на свете. Ну что вот в ней такого, чтобы он, как мальчишка, робел перед ней, теряя всякую решимость? Обычный этик-интуит. Невыносимая, истеричная, капризная, дурная, со своими смешными пучками, в которые собирает волосы, и как будто вечно испуганными золотисто-карими глазами. Встречает его у себя дома в его же старой рубашке и смеётся, как героиня последней ленты комиксов – ну куда же это годится, им уже не по восемнадцать лет! Задержала у себя до утра, а все заготовленные, отрепетированные и до жути правильные речи завалялись за ненадобностью где-то на глубине отключившегося сознания. Датская-Датская… Почему у них уже семь лет всё не как у людей? Хотя кого, чёрт побери, это волнует? У каких, к чёрту, «людей» всё выверено и безупречно? Явно не у таких, как он и его любимая. Выругавшись про себя, Гуманист решительно поворачивает обратно к дому своей обожаемой Наставницы – благо, далеко уйти не успел. Из её подъезда как нельзя более вовремя выбегает какой-то соседский мальчишка с навороченным смартфоном – Дост от души благодарит юного любителя гаджетов и ныряет в открытую дверь. Добежать до седьмого этажа оказывается легче лёгкого, если, цитируя классику советского кинематографа, «видеть цель, верить в себя и не замечать препятствий». Дверной звонок каким-то необъяснимым науке чудом выдерживает почти двухминутное издевательство над своей тонкой механической организацией, и наконец дверь запыхавшемуся этику открывает напуганная Гамлет. Тот извиняется, не спрашивая, перешагивает порог квартиры, обнимает растерявшуюся противоположность и тихим, но твёрдым и решительным голосом сообщает, что больше он её от себя не отпустит никуда и готов хоть завтра «испортить» им обоим паспорта соответствующими штампами. Наставница, поняв его, приходит в себя и снова дурачится, предупредив, что сам виноват и больше никакие Наполеоны и Джеки Лондон к ним домой и носа не покажут. Дост только отмахивается – на неё, каждый раз такую внезапную, сил бы хватило… А уж в остальном судьба им поможет. Шесть ровно. Робеспьер, вежливо кивнув комендантше студенческого общежития, показывает той гостевой пропуск, осматривается по сторонам и решает-таки вызвонить Есю сам, не поднимаясь на её этаж и не беспокоя соседок. Тем более, если в их девичьей тусовке опять верховодит Гексли, лучше не показываться им на глаза. От Советчицы вечно одна суета, а толку мало. Но сегодня Аналитику везёт – едва успевает он достать из кармана ветровки мобильный и набрать Лирика, та усталой поступью спускается к нему сама. Больше всего она напоминает сейчас белых ходоков из своих любимых «Престолов» - по крайней мере, по цвету кожи и размерам кругов под глазами. Логик, не произнося ни слова, прижимает расклеившуюся заказчицу к себе и только потом мягким шёпотом укоряет, произнося что-то еле внятное о вреде переработок и о том, что все стажировки в мире за одни выходные не пройдёшь. Еся виновато одёргивает домашнюю толстовку и кивает на ношеные угги, но Робеспьер только беспечно машет рукой– до его аспирантского общежития два шага, Габен отчалил куда-то со своей Досточкой и вряд ли вернётся до утра, а Гюго уехал на малую родину навестить родных, так что никто не помешает им занять пустую комнату, смотреть «Престолы» хоть до утра, опустошать запасы чая и выглядеть при этом как городские сумасшедшие, которые про моду только в книжках читали. Этик благодарно улыбается и готова следовать за ним хоть в соседний корпус общаги, хоть в Антарктиду, лишь бы её по-прежнему так же любили, понимали и заботились. Ради такого она и по десять часов в день готова слушать лекции с дистанционных курсов стажировок для магистров – впрочем, так издеваться над собой Аналитик ей всё равно не позволит. Десять минут седьмого. Донна вползает в квартиру, снимает туфли на каблуках и хотя бы по одному сему факту чувствует себя самой счастливой женщиной на Земле. Какого, спрашивается, рогатого нечистого духа она их надела, зная, что идёт не в НИИ карты и базы данных Штирлицу показывать, а с Есениной по городу круги наворачивать? Теперь придётся разориться на пластырях и обезболивающей мази – зато наука на будущее и прививка от рассеянности. Впрочем, прогулка с миражником – одно из таких мероприятий, которые могут поднять ей настроение в любой без исключения ситуации. И неважно, что бестолковый громадный несуразный шкафендий, в миру просто Габен, вновь вымогает у неё информационно-справочную помощь с учёбой в аспирантуре. И даже неважно, что подключил к этому Робеспьера, зная, что последнему Искательница ни за что не откажет. Вот ведь жук… Донна злится, конечно, на полудуала, но ей и смешно от его буквально детской выходки. А перед Аналитиком она ещё извинится. Главное, что впереди осень, что никто не отнимет у неё её любимый НИИ (гораздо более любимый, чем какой бы то ни было мужчина в этом мире) и что больше ни один Лондон не собьёт её с пути. К чему вдруг ей вспомнились события зимы-весны, которые она, честно пытающаяся наладить с квазитождиком отношения и забыть дорогу в лабораторию некоего гениального зеркальщика, прозвала тогда «белым безмолвием» - непонятно даже её базовой интуиции. Но это не главное. Главное – это будущее, а оно впереди. А пока – варить любимого «бедного Горького», отписаться Есе, что доковыляла до дома, и не пытаться больше понять закономерности этой такой обыкновенной и такой запутанной любви. К людям, институтам, городам – без разницы, всё равно она называется одинаково и никогда не бывает простой… А значит, так зачем-то надо.