Я тебя ревную

Вообще-то Леви едва ли можно было назвать ревнивым человеком. Сходясь с Эрвином, он об этом вообще не думал, и лишь спустя время стал замечать, что вообще-то Смит — гораздо более лакомый пирожок, чем сам привык о себе думать. Леви даже спросил его однажды... — Тц, не трогай меня. Эта мадам тебя так слюнявила, хоть платком протрись. Эрвин тихо рассмеялся и послушно отошел на полшага в сторону. Его и правда битый час обхаживала какая-то немолодая аристократка с проседью в неожиданно густых медно-рыжих волосах, плела ему, какая у неё очаровательная дочка, вы знаете, просто прелесть, такая умница, и в шахматы играет, и на флейте… Леви хмыкнул и небрежно поднёс к губам чашку с чаем. Он уже третий раз приходил с Эрвином на приёмы, и Эрвин, видно, замучившись слушать его стенания, что здесь нечего пить, стал организовывать ему здесь чай. Приятно, чёрт побери. До разливающегося под рёбрами тепла приятно. — Извини, я никак не мог прекратить эту познавательную беседу. — Очень интересно было? — Ты знал, что в зале ровно сорок четыре светильника?.. Теперь рассмеялись они уже вдвоём. Леви расслабленно-небрежно прислонился поясницей к столу, скрестив руки на груди, и задумчиво обвёл взглядом зал, словно по-новому задерживаясь на девушках. Аристократки. Богато расшитые наряды, нежные лица, утонченные руки, слегка подкрашенные глаза и губы, сложные причёски, мягко мерцающие и позвякивающие украшения в ушах и на запястьях. Совсем не похожи на дублёных, обветренных, исцарапанных разведчиц. Интересно, нравятся ли Эрвину боевые разведчицы или утонченные дворянки? Или смешливые, весёлые горожанки — нечто среднее меж тем и другим? Покосился на него — встретился с мягким, пытливым взглядом. Эрвин чуть наклонил голову: «Всё хорошо?». Леви в ответ успокаивающе кивнул. Всё в порядке, даже не ёкнуло. Не ревновать же ему к бывшим, и тем более к тому удивительному факту, что у Эрвина есть глаза, и он может ими оценивать окружающих, в том числе и с позиции красоты. Но всё-таки любопытно... — Эта ведь не первая? — То есть? — Не первая, кто сватает тебе свою дочь. Эрвин озадаченно нахмурился, пытаясь припомнить. — Не первая, но таких было немного. Эта, кажется, третья. — И что ты? Пожал плечами. — Отказывал. Связать себя браком с дворянкой означает ввязаться с политические игры, поддерживать тех, с кем дружит ее семья, враждовать с теми, с кем враждует, а мне это интересно ровно настолько, насколько это касается Разведкорпуса. Были мысли… — Он чуть замялся, не зная, говорить ли, но Леви всегда спокойно к такому относился, а Эрвину не нравилось иметь от него секреты, так что продолжил: — Поухаживать за кем-то, выбивая поддержку из её семьи, но решил, что это слишком тонкий лёд: чуть переборщишь — и уже женили. Неоправданно высокий риск. Леви хмыкнул. — Чувства невинной девушки тебя, видно, не волновали? Эрвин даже смешался на секунду. Чувства невинной… Ах, точно. У неё ведь и правда в таком случае должны были появиться к нему чувства… Хм, довольно цинично с его стороны, ничего не скажешь. Хорошо, что он так этого и не сделал, но — да — не из бережного отношения к чьим-то чувствам, совсем. Леви посчитает его за это циничным чудовищем, да?.. Но Леви секунду посмотрел на его замершее в замешательстве лицо и махнул рукой: — Забудь. Я знал, с кем связываюсь. Просто подумал… Ты выгодная партия. Глава военного подразделения, молодой и красивый холостой мужчина. — Приятно, что ты считаешь меня красивым. — Даже внутри защекотало. — Но помимо этого — меня терпеть не могут при дворе, успехи моего подразделения сложно назвать успехами, я неблагородного происхождения, и точно не богач. — И тем не менее, как минимум три предложения, а тех, кто с тобой просто флиртовал, наверняка еще больше. Да ты завидный жених, паршивец. Эрвин смущённо пожал плечами в ответ на его ироничный тон. Выгодным женихом он себя совершенно не ощущал, но даже если так — его гораздо больше волновало, как в прессе отзовутся о последней вылазке Разведкорпуса, и что в тёплых интонациях Леви — ласково-грубая, характерная для него насмешка, а не обида и ревность. Вот и хорошо. А ещё были девушки, влюблённо глядящие командору Смиту вслед, парни, о которых только гадать оставалось: преданность в их глазах или готовность по его приказу лечь не только на поле боя, но и в постель… Леви не слишком волновался. Иногда коробило: Эрвин уже один раз преступил субординацию с ним, Леви, что помешает сделать это снова? Но он быстро успокаивался. С ним Эрвину не чувство собственной власти в голову ударило, не соблазн заиметь рядом всегда готового и согласного паренька (тем более, что Леви на такую роль и не тянул), и даже не вожделение — они выстраивали доверие долго и кропотливо, подыскивали ключи друг к другу, приглядывались, принюхивались, притирались, привыкали… А уже потом оказались в одной постели, да и не в одной только постели было дело. Значит, заводить романы на рабочем месте Эрвин — повернутый на работе и своих идеях — не склонен. Значит, и думать об этом нечего. Хотя порой и царапало изнутри болезненно-настойчивым желанием обозначить свою территорию. Например, при всех его обнять. Поцеловать. Не дожидаться поодаль и не пялиться мрачно из окна, пока перед Эрвином млеет и задыхается какая-нибудь девчонка, вчера нацепившая нашивку с крыльями, а просто подойти и положить руку ему на локоть, ясно и отчётливо обозначая: моё. Или даже можно без этого. Просто чтобы все знали — не на уровне слухов и сплетен, а напрямую — что Эрвин принадлежит ему, что они вместе, и это не вызывало бы ни у кого вопросов и нареканий, и не стоило бы им обоим карьеры. Как если бы один из них был женщиной, да. Хотя из них обоих вышли бы страшные женщины. Обычно мысли быстро проходили. Леви знал, на что шёл, когда соглашался быть с Эрвином, и Леви знал, что может ему доверять. Только однажды это царапающее изнутри чувство сделалось неожиданно… острым. Фамилия «Йегер» попалась Леви в отчётах за сегодня ровно сорок четыре раза. Он раздражённо швырнул папку на край стола. Взгляд заострился, как сталь, сделался тяжёлым и тёмным, таким, что едва различишь синеву. — Все помешались на Йегере. Эрвин оторвался от отчётов и пару секунд моргал, фокусируя взгляд, прежде чем сосредоточиться на Леви. Привычно небрежен, закинул ноги на соседний стул, развалился так, словно это на самом деле его кабинет (Эрвин обожал то, как всё вокруг пропиталось запахом Леви — тёплый, горький аромат чая и свежий и сильный — близкой грозы), но мышцы шеи странно натянуты. Подбородок напряжённо приподнял. И в изгибе спины и плеч нет привычной для таких тихих вечеров за совместной работой расслабленности. Так. Что происходит? Устал? Нагрузка в последнее время и правда увеличилась: Разведкорпус едва оправился от Троста, а уже нужно натаскивать новичков, уделять внимание Микасе и да, Йегеру, Ханджи генерирует новые идеи как его использовать с такой скоростью, что становится страшно за её гениальную голову, они планируют новую вылазку, нужно следить за её экспериментами с Эреном, и Леви здесь напрямую задействован… Да, вполне вероятно, он просто устал. Или не только это? — Леви?.. Недовольное «тц», хотя обычно Леви смягчился бы в ответ на его обеспокоенный тон и заверил, что всё нормально. Значит, не только усталость. Интересно. Взгляд Эрвина сделался внимательней. Он потёр кончики пальцев друг о друга — Леви мгновенно сделалось неуютно. Знал он этот проницательный взгляд. Как лягушку на столе препарируют. Высчитывают, какой ход в шахматах сделать следующим. Или какой надрез. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — поинтересовался Эрвин, осознанно как можно больше смягчая голос. Леви измотанно прикрыл саднящие веки. От Эрвина всегда тяжело было что-то скрыть. Тянуло фыркнуть «Ничего», начать отпираться… Ага, а потом возьми совочек и напихай ему в рот песку, как и полагается зрелому тридцатилетнему мужчине. Совсем дитё, что ли? Давай, говори спокойно, вы два взрослых человека. Приревновать того, кого любишь — это нормально, так? Просто это так глупо… Леви ведь всё понимал. Эрен — мальчишка, почти ребёнок, а Эрвин — не извращенец, чтобы у него на такое вставало. Эрен — ценное приобретение для Разведкорпуса, естественно, что Эрвин в нём заинтересован, Эрен — огромный (в прямом смысле) и важный ресурс, поэтому естественно, что Эрвин с ним носится и костьми готов был лечь, чтобы заполучить его в Разведкорпус и там оставить. Ревновать — глупо, бессмысленно, по-детски и странно. Может, потому и так сложно об этом говорить. В тот момент, когда Эрвин наклонился к мальчишке, на ухо задавая вопрос, чтобы проверить, где в рядах Разведки затесался диверсант — внутри у Леви словно что-то повернулось и сделалось обжигающе-горячим, и все краски этой пасторальной картины вдруг сделались яркими, как бывает, когда мозг воспалён лихорадкой. Тёплые ладони Эрвина — Леви знал, какие они большие и тёплые, как мягко умеют дотрагиваться — на чужих плечах. Вкрадчивый, глубокий голос (в один только этот голос можно было влюбиться, и за одним только этим голосом, за его уверенностью, за страстными, вдохновенными словами люди часто шли в Разведкорпус, несмотря на тот малозначительный факт, что это было почти гарантированное самоубийство), звучащий у чужого уха. Тёплое дыхание, касающееся чужого виска. Почти объятие, сомкнутое вокруг чужого тела. Слишком близко, слишком интимно для простой проверки. Леви, естественно, резко моргнул и отвернулся, вышвыривая мысли взашей. Придурок грёбанный, Эрвин делает свою работу, а ты уже придумал, что они чуть ли не трахнулись там же, на улице, вот ведь идиот! Но внутри уже свернулась огненная шипящая змея раздражения, и мысли зудели в висках — неожиданно неотступные. Что, если Эрвин вправду увлёкся сопляком? Далеко ли здесь до увлечения? В конце концов, с ним, Леви, всё начиналось так же: мощное оружие, которое важно затащить в Разведкорпус любой ценой. Здесь в чём отличие? Мощное оружие, что-то новое, притягивающее огромное внимание и интерес, что-то, что хочется жадно изучать, исследовать… И всё это — в теле смазливого зеленоглазого мальчишки, горящего идеями Разведкорпуса и преданно заглядывающего в рот. Совсем не такого колючего и озлобленного, каким был Леви когда-то. Чёрт. Он работал, ожесточённо гонял кадетов, ожесточённо выжимал все соки из себя на тренировках, а в голове словно бесконечно спорили два голоса. Один твердил привычно-разумно и ясно: идиотизм! Это буквально против всего, что ты знаешь об Эрвине! Второй дико, затравленно шептал: а если правда?.. А если это разумней, чем кажется?.. А если, если, если… Если ты однажды Эрвину просто наскучишь, в конце-то концов?! Вы уже долго вместе, разве не нормально в какой-то момент захотеть нового, чего-то, что ещё не изучено вдоль и поперёк? Что, если это станет последней каплей? Смазливый сопляк, преданно заглядывающий в рот, и которого при этом хочется изучать, который сделался важен… Что, если тебе тогда не показалось, что, если… Заткнитесь оба, суки! Ты, второй! Откуда ты вообще взялся, паскудина, и какого хера отравляешь мне жизнь?! И второй вдруг посмотрел на него глазами тощего мальчишки, которого когда-то бросили одного на улицах Нижнего города. Бросил кто-то большой и сильный, кто-то безумно важный. Кто-то, за кого он уже привык цепляться, кого привык связывать накрепко с безопасностью, кому даже (после Леви до тошноты стыдно было в этом признаваться даже себе) подражал — в вальяжных, расслабленных манерах, в том, как он разговаривал с врагами, в том, как умел осадить зарвавшегося. Кто-то, кто пришёл, вытащил из сырой, заплесневелой комнаты с трупом матери на постели, привёл в тепло, дал наесться, дал выблевать в рыданиях боль. Научил обращаться с ножом и добывать пропитание. Показал самые важные места в Нижнем, потому что до того Леви нигде и не был, кроме борделя. А потом исчез. И Леви никогда уже его больше не видел. И прежде чем родилась ненависть, кипучая, злобная ярость; прежде чем она запечаталась под стальными замками; прежде чем поверх этих стальных замков наросла способность любить, беречь, подпускать близко, зная, что они тоже могут бросить, прежде всего этого — был синеглазый, тощий пацан, которому рукоять слишком большого, не по руке, ножа больно впивалась в ладонь. И теперь этот пацан щерился, дыбил загривок, смотрел затравленно и дико и готов был кинуться зверем на любого, кто хоть на единый миг заставит его усомниться в том, что кто-то важный придёт сегодня к нему и разведет огонь, чтобы согреться. Что Леви мог сделать тогда, чтобы Кенни его не бросил? Он даже найти его не смог, хотя искал. Зато теперь… Пацан с улиц Нижнего города нарастил острые клыки и стальные мускулы. Но по-прежнему до боли в ладони стискивал нож и смотрел дико и страшно. Только тронь. Только попробуй, сука, коснуться моего человека. Лицо отгрызу. На ленточки порежу, я умею. Превращу в мелко перемолотый фарш, в котором даже кости ощущаться не будут, потому что я сотру их в пыль. Вывезу в лес и заставлю пройти по всем стадиям боли, не теряя сознания. Я умею, поверь, я много чего умею... Эти несколько дней у Леви медленно ехала крыша. Все случаи, когда к Эрвину подкатывали, хлопали перед ним ресничками и краснели, все случаи, которые прежде заставляли лишь усмехнуться и максимум мысленно поворчать — теперь вспоминались мучительно остро, и каждую и каждого из этих девчонок, мальчишек, мужчин, женщин, хотелось по одному вывезти в лес и закопать. Вернее, забросать грязью то, что от них останется. Леви даже Эрвина избегать принялся, понимая, что тот мгновенно увидит, что с ним что-то не так. Но работа есть работа, засунь свои тупые мысли в задницу и делай, что должен, есть вещи поважнее твоих перемкнувших мозгов. Работа, а ещё близость Эрвина, такая тёплая и привычная (и никаких Йегеров и всех прочих поблизости), успокаивала, так что всё прошло достаточно неплохо. Но вот теперь (и ты, Леви, сам в этом виноват) Эрвин смотрел на него пытливыми, внимательными глазами, и хер его знает, как всё это — тёмное, жгучее, больное, страшное, уязвимое, как старые, не зажившие толком порезы — ему открывать. Легче в прямом смысле сердце отдать, если честно, распороть грудную клетку — и вот, забирай. Проще, чем сказать... Чем позволить ему увидеть... Леви резко провёл по волосам, отбрасывая и с силой ероша тёмные пряди. Привычно причесал пальцами, чтобы лежали как надо, на миг задержал дыхание. — Это тупо. — И тем не менее? Ну вот и хули ты такой хороший? Не мог бы ты в жопу себе засунуть своё понимание, пожалуйста, Эрвин, блять? Леви дёрнул лопатками и постарался сказать это как можно небрежнее. Даже привычно качнул пальцами чашку с чаем, будто речь шла об абсолютной ерунде. — Ревную. Брови Эрвина удивлённо дёрнулись. Взгляд метнулся к папке у края стола, и уже оттого, как изумлённо прозвучал его голос, сделалось немного легче: — К Йегеру? И оттого, что назвал по фамилии, тоже, да. Леви физически почувствовал, как обмякают, расслабляются плечи, как медленно отпускает что-то внутри, в животе, где, оказывается, всё это время лежал туго свёрнутый чёрный ком, и как сразу легче — резче, чаще, быстрее — сделалось от этого дышать. — Сказал же, что тупо. — Почему? Это… Леви буквально видел, как Эрвин мысленно восстанавливает цепочку событий — и понимает. Умный, хороший Эрвин, как хорошо, что ему не нужно всё долго и нудно объяснять. — Леви... Он напряжённо замер на миг, вслушиваясь в голос. Честное слово, если бы Эрвин сейчас хоть единым взглядом, единой интонацией дал понять, что ревность ему приятна — Леви бы его ударил, потому что нихуя в этом нет приятного. Но Эрвин выдохнул его имя попросту с облегчением и радостью, словно понял, как помочь. Порывисто сгрёб в объятия, крепкие и мягкие одновременно, сильные и очень тёплые, и Леви почти со смущением почувствовал, как тело само поддаётся: укладывается в кольцо его рук, чтобы было удобнее, чтобы никуда не упираться острым локтем или плечом, укладывается так, словно там ему самое место. Ему и правда там самое место — в тепле и мягкой силе его рук. Ему, а не каким-то там… Йегерам. Как приятно, когда гладят по волосам, чёрт возьми. Даже глаза прикрыть захотелось, но тогда будет слишком заметно. Но всё равно очень, очень хочется. — Прости, что дал тебе повод, — мягко прозвучал над ухом голос. Эрвин легонько покачал его в объятиях, устраивая поудобнее, наклонился, чтобы прижаться щекой к макушке. — В тот раз я хотел на него надавить, потому что Йегер — подозрительный. Столько лет жили в Стенах, а тут ниоткуда появляется мальчишка, обладающий силой титана, и в то же время происходит диверсия в рядах Разведки. Я решил, что это странное совпадение, и потому проявил… излишнее рвение. Прости меня, я должен был объяснить тебе это сам. …во имя всех трёх Стен разом, какой же Леви потрясающий балбес. Это же было очевидно! Сам мог бы додуматься! Какой стыд, подозревал человека не пойми в чём, пока он просто делал свою работу, как ребёнок, как глупый, незрелый, напуганный ребёнок. Леви стиснул пальцами рубашку Эрвина. Очень хотелось сказать, спросить… получить подтверждение… но язык намертво присох к нёбу. Нет, этого он точно не будет делать, чёрт, не будет так унижаться, но как хочется — даже внутри что-то дрожит. Что-то чёрное и страшное, что волной исходило от него все эти дни, пугало, расшвыривало людей от тяжёлого взгляда, теперь собралось там, внутри, под рёбрами, и дрожало под бережными, ласковыми руками Эрвина. Медленно, чуть болезненно растворялось, разжималось под его ласковым голосом. — И я хочу, чтобы ты знал. — Хотелось приподнять лицо Леви за подбородок, чтобы слова дошли точнее, но Эрвин деликатно оставил ему возможность не показывать глаза, продолжил бережно поглаживать шею. — Я с первого момента, когда увидел тебя, еще в Нижнем городе — больше никого и ничего не видел. Другие люди… их просто не существует в этом смысле. Как друзья — да. Как подчинённые — да. Как инструменты — да. Восхитительный циничный ублюдок. — Как ты — нет. Ты — единственный, кто существует в моём сердце. Леви без слов положил ладонь на его грудь слева, предупреждая не говорить слова, которые — он знал — Эрвин хотел сейчас сказать. Чуть повернул голову, взял его ладонь и молча, быстро, сухо тронул губами костяшки. Коротко прикрыл — болезненно изломало брови — ресницы и быстро, решительно поднял тяжёлый, тёмный взгляд. — Я боюсь тебя потерять. И рывком, не вынуждая (или даже запрещая ему) отвечать, отодвинулся и резко раскрыл следующую папку с отчётом, бросив привычно-ворчливым тоном: — Хватит разводить сопли, работы ещё херова гора. Тебе чай принести? Эрвин просиял такой улыбкой, что показалось на секунду — в комнате зажгли новое солнце, гораздо теплее и ярче небесного.